Подпевал он в каком-то молитвенном
экстазе и вообще походил на фанатика, если, конечно,
подобное словечко уместно для определения глубоко
верующего человека, способного жизнь отдать за веру,
за дело, которому служит. Я постарался отвлечься от самой заутрени и сосредоточил свой взгляд на знакомой иконе. «Контактная цепь» с ней у меня наладилась еще ранним утром, и теперь я мог подключиться к информационному полю иконы даже с расстояния в несколько метров. Я вызвал в себе ощущение полного доверия, чувство проникновенной любви к простой вещи, наделил ее разумом и душой, и она откликнулась звоном в моих ушах и серией цветных «картинок», похожих на ряд диапозитивов, проецируемых поочередно на экран. На одной из «картинок» я усилием воли и остановил свое внимание. Это было изображение художественной мастерской с бородатым человеком, стоящим с палитрой и кистями в руках. Через мгновение изображение ожило, задвигалось, заулыбалось...
* * *
— Константин, поведай мне, недостойному, кто же столь качественно переснял на слайды икону из той деревенской церкви? — спросил художник кого-то, кто стоял за его спиной.
— Кто же у нас в совершенстве владеет фотоискусством, как не наш общий любимец Даун, — ответил зам по коммерческой части антикварной фирмы Филатов. — Только он один способен устроить фотосъемки в храме Божьем без зазрения совести...
— А тебе не кажется, что все его дела и поступки становятся сразу же известны нашей матери-кормилице, мадам Бродде? — издевательским тоном спросил художник Феоктистов.
Филатов тяжело вздохнул и произнес:
— Кажется, Коля. Ох как кажется! Он и о нас с тобой все ей рассказывает. А точнее сказать — доносит! Например, он поведал мадам о последнем твоем «произведении» — клише стодолларовой купюры. Даже передал ей один из пробных оттисков...
— Вот же сволочь продажная! Что будем делать с этим ублюдком? Он ведь не даст нам самим прокрутить авантюру с «доской» из деревенской церкви...
— Не даст. Для того к нам и приставлен, — согласился Филатов.
' — Стало быть, надо его убрать... Как считаешь? — Раз надо, значит, уберем. Только вот момент надо выбрать подходящий. Слушай, Коля, когда ты трудился в реставрационном центре Грабаря, тебе
приходилось заниматься иконами? В Феоктистов отложил в сторонку палитру и полез в книжный шкаф. Достав альбом с красочными иллюстрациями, он открыл его на изображении алтарной иконы «Вознесение Марии».
— Смотри, Фома неверующий! Здесь два изображения иконы шестнадцатого века неизвестного немецкого художника. На одном икона до реставрации, на другом — после. Я участвовал в этой работе!
— Здорово! А чего же тебя поперли из мастерской?
— Вот язва! Будто бы сам не знаешь. Перепил, а потом в морду дал научному руководителю... Мы с ним поцапались по поводу иконы «Максим Исповедник». Я доказывал, что она принадлежит кисти художника Истомы Гордеева — крепостного человека Максима Яковлевича Строганова, а дурак-профессор все талдычил, что она относится к так называемой «Невьянской школе», что написал ее кто-то из старообрядцев Чернобровиных, которые после официального запрещения раскольничьей иконописи в 1845 году перешли в единоверие и продолжали работать для ортодоксальной церкви. В споре он попытался мне доказать, что я неуч и дебил, не способный отличить икону шестнадцатого века от девятнадцатого. Я осерчал и лишил его фарфоровой челюсти, благо у него была запасная... Но меня, конечно, уволили, без выходного пособия. Я не очень обиделся. Подумал и стал зарабатывать больше.
— Отважный ты человек, Коля! — покачал головой Филатов. — Профессору с мировым именем — и в морду...
— Я и тебе могу рога обломать, если еще хоть раз наступишь мне на больное место.
— Все, все, ухожу! Меня мадам Бродле ожидает. Значит, как договорились: провернем дело с «Архангелом Гавриилом» и выйдем на заказчиков мадам. Ее саму — побоку. Все деньги пополам! Так?
— Нет вопросов! — согласился художник, повернувшись лицом к доске, покрытой слоем левкаса, на которой уже начинали проступать знакомые черты...
* * *
«Картинка» неожиданно пропала. Ее «стер» в моем
сознании какой-то более мощный энергетический
всплеск. Он не был светлым, незамутненным, не искрился точечными бликами ауры, которой отличалась простая деревянная доска, превращенная человеческими руками в копию иконы. Это поле было сероватого цвета и совсем не светилось. Я услышал внутренний монолог Константина Филатова. Несомненно, этот В
человек обладал огромной внутренней энергией, направленной во зло...
...Я знал совершенно точно, когда и где состоится встреча Нины Евгеньевны с деловыми людьми из Финляндии. Кто они были? Обычные водители туристических автобусов, регулярно привозившие в Питер своих соотечественников. Но я знал также и то, что «пустыми» они никогда не приезжали и не уезжали. Через границу они провозили к нам различную валюту, а обратным рейсом отправлялись с художественными ценностями, скупленными у воров и грабителей всех мастей.
Мадам Бродле была, пожалуй, самой известной скупщицей краденого в определенных кругах уголовного мира. Ей почти всегда везло. «Ничего, — думал я, — будет и на нашей улице праздник...» Спрятавшись за деревянной дворницкой будкой в одном из питерских двориков-колодцев, кутаясь в полушубок, я ждал приезда гостей, чтобы попытаться лично войти с ними в контакт и договориться о продаже с их помощью подлинника иконы «Архангел Гавриил». Решение мое было твердым: пойду на кражу только в случае удачных переговоров с финнами.
Они приехали на белом «форде», принадлежавшем начальнице, и тут же отправились в подвал дома, используемый как складское помещение для антикварного магазина нашей фирмой.
Как я и предполагал, пробыли они там около часа, подбирая для очередного вывоза произведения искусства. Когда вышли из складского помещения, Бродле с ними не было: она должна была, как всегда, проверить и опечатать склад. Этим-то коротким промежутком времени я и воспользовался.
Подойдя к финнам, я попросил у них закурить.
— Люблю все скандинавское! — разглядывая герб на пачке сигарет, польстил я им.
— Возьми всю пачку! — сказал тот, что был в очках. — Презент!
— Спасибо, — поблагодарил я, закуривая. — Я работаю вместе с Ниной Евгеньевной...
— О! Нина Евгеньевна!.. Очень замечательная женщина! — сказал второй, на вид довольно крепкий мужик.
' — Я хочу предложить вам уникальную икону конца четырнадцатого столетия. Это «Архангел Гавриил» работы Андрея Рублева... — сказал я и сунул в руки финна пачку цветных фотографий размером девять на двенадцать.
— Эти фото мы возьмем с собой. — Улыбка исчезла с лица очкарика. — Сколько бы вы желали за нее иметь?
— Миллион! — брякнул я и затаил дыхание.
— Миллион чего? — уточнил финн.
— Не «деревянных», разумеется, — буркнул я, сожалея о своей несдержанности.
— Мы подумаем, — кивнул очкарик.
— Но я не хотел бы, чтобы мадам Бродле знала о моем предложении...
— Не волнуйтесь, мы умеем хранить коммерческие тайны!
Идя домой, я уже физически ощущал в своих руках тяжесть кейса с миллионом долларов. При этом я вновь и вновь взвешивал свои возможности: ведь мне предстояло перевести весь бизнес Бродле на себя...
Главный мой козырь — выигрыш во времени. Я опережал Бродле в этой игре. Она еще только собиралась продать икону, а я уже договорился о ее сбыте.
Как моя хозяйка вышла на эту икону? Однажды в ее загородном доме отдыхал давний приятель — генеральный директор акционерного общества «Поляны» некий Семиречный. Он любил сюда заезжать после «посиделок» в областном законодательном собрании. Мне удалось подслушать следующий разговор.
— Почему бы нам с вами, драгоценная моя, — предложил Семиречный, — не воспользоваться деньгами, которые сами идут к нам в руки... Есть у нас небольшая церквушка с уникальной иконой, которую толком никто не охраняет, кроме придурка сторожа, живущего в склепе графского рода Жеребятниковых. Продадим икону и махнем на Канарские острова! Я там еще не был.. А что?
— Я — за! — ответила Бродле. — Завтра же начнем готовить операцию.
«Махнете, только после меня!» — подумал я тогда.
Мороз крепчал, идти по набережной из-за пронизывающего ветра было просто невозможно. Хотелось поскорее добраться до дома.
У подъезда меня встретил человек, с которым мне
меньше всего хотелось видеться. Это был племянник
мадам Бродле, числившийся в фирме «подносчиком
снарядов», как он любил сам себя называть.
— Тетушка желала бы с вами повидаться, — сказал
он. — Карета, граф, торчит уж у подъезда...
«Будет строить планы в отношении реализации фальшивых долларов», — подумал я и не ошибся.
А через несколько дней вместе с художником Феоктистовым и прихвостнем Бродле Игорьком по кличке Даун я уже катил на том самом «форде» в сторону Торжка, где нас ожидало приятное свидание с подлинником «Архангела Гавриила»...
* * *
Филатов, несомненно, обладал волей огромной силы и большим зарядом энергии зла, и все же эта энергия, клубившаяся грязно-серым облаком вокруг моего сознания, не могла противостоять освежающей и оздоравливающей энергии добра и любви, исходившей от божественных слов, произносимых священником:
— «Верующий в Меня не в Меня верует, но в Пославшего Меня. И видящий Меня видит Пославшего Меня... Ибо Я говорил не от Себя, но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить. Итак, что Я говорю, говорю, как сказал Мне Отец».
Божье слово подействовало на меня, как родниковая вода на томимого жаждой в знойный полдень, освежила и прибавила сил.
Утреню я отстоял до конца.
Выйдя из церкви, я отправился бродить по аллеям ухоженного кладбища. Я шел и думал о даре, которым наградил меня Всевышний.
Я давно пытался понять собственный феномен, разобраться в нем. Однако беспокойный характер никогда не позволял довести исследования до логического конца. Я все время отвлекался на какие-то сиюминутные дела, помогал страждущим и болящим. В понимании же самого себя и собственных возможностей продвинулся мало.
Гораздо больше, чем я сам, понимал меня знакомый психиатр, Виктор Николаевич Блохнин. Его уволили из одного престижного научного института за то, что он якобы «занимался всякой чертовщиной». А он просто-напросто самостоятельно пытался разобраться в некоторых странностях. Например, почему обыкновенный и ничем не выдающийся инженер-строитель начинает вдруг мудрить, громогласно заявляя: «Вектор эволюции: от самосознания через самопознание для самосоздания». Этот человек никогда не занимался философией. Больше того, он утверждал, что и словто таких не знает... А как объяснить феномен так называемой психографии? Когда далекий от изящной словесности человек неожиданно для окружающих начинает создавать замечательные литературные произведения. Американский летчик Ричард Бах, к примеру, как-то услышал незнакомый голос, убеждавший его
взяться за перо. Он сел за стол и записал все, что ему нашептывал голос. «Чайка по имени Джонатан Ли-вингстон» — так были названы эти уникальные записки — произвела фурор среди читающей публики и сделала бывшего летчика довольно известным писателем.
То же говорила про себя Г.Бичер-Стоу. Когда она создавала роман «Хижина дяди Тома», информация постулата к ней через некоего рассказчика, которого сама она видеть не могла.
Психиатр Блохнин часто повторял при наших встречах:
— Я изучаю автоматическое письмо, или, если вам так больше нравится, психографию, упоминания о которой восходят к далекой древности. Люди, получающие информацию от «невидимых корреспондентов», не склонны афишировать свои способности, и потому их мало изучают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
экстазе и вообще походил на фанатика, если, конечно,
подобное словечко уместно для определения глубоко
верующего человека, способного жизнь отдать за веру,
за дело, которому служит. Я постарался отвлечься от самой заутрени и сосредоточил свой взгляд на знакомой иконе. «Контактная цепь» с ней у меня наладилась еще ранним утром, и теперь я мог подключиться к информационному полю иконы даже с расстояния в несколько метров. Я вызвал в себе ощущение полного доверия, чувство проникновенной любви к простой вещи, наделил ее разумом и душой, и она откликнулась звоном в моих ушах и серией цветных «картинок», похожих на ряд диапозитивов, проецируемых поочередно на экран. На одной из «картинок» я усилием воли и остановил свое внимание. Это было изображение художественной мастерской с бородатым человеком, стоящим с палитрой и кистями в руках. Через мгновение изображение ожило, задвигалось, заулыбалось...
* * *
— Константин, поведай мне, недостойному, кто же столь качественно переснял на слайды икону из той деревенской церкви? — спросил художник кого-то, кто стоял за его спиной.
— Кто же у нас в совершенстве владеет фотоискусством, как не наш общий любимец Даун, — ответил зам по коммерческой части антикварной фирмы Филатов. — Только он один способен устроить фотосъемки в храме Божьем без зазрения совести...
— А тебе не кажется, что все его дела и поступки становятся сразу же известны нашей матери-кормилице, мадам Бродде? — издевательским тоном спросил художник Феоктистов.
Филатов тяжело вздохнул и произнес:
— Кажется, Коля. Ох как кажется! Он и о нас с тобой все ей рассказывает. А точнее сказать — доносит! Например, он поведал мадам о последнем твоем «произведении» — клише стодолларовой купюры. Даже передал ей один из пробных оттисков...
— Вот же сволочь продажная! Что будем делать с этим ублюдком? Он ведь не даст нам самим прокрутить авантюру с «доской» из деревенской церкви...
— Не даст. Для того к нам и приставлен, — согласился Филатов.
' — Стало быть, надо его убрать... Как считаешь? — Раз надо, значит, уберем. Только вот момент надо выбрать подходящий. Слушай, Коля, когда ты трудился в реставрационном центре Грабаря, тебе
приходилось заниматься иконами? В Феоктистов отложил в сторонку палитру и полез в книжный шкаф. Достав альбом с красочными иллюстрациями, он открыл его на изображении алтарной иконы «Вознесение Марии».
— Смотри, Фома неверующий! Здесь два изображения иконы шестнадцатого века неизвестного немецкого художника. На одном икона до реставрации, на другом — после. Я участвовал в этой работе!
— Здорово! А чего же тебя поперли из мастерской?
— Вот язва! Будто бы сам не знаешь. Перепил, а потом в морду дал научному руководителю... Мы с ним поцапались по поводу иконы «Максим Исповедник». Я доказывал, что она принадлежит кисти художника Истомы Гордеева — крепостного человека Максима Яковлевича Строганова, а дурак-профессор все талдычил, что она относится к так называемой «Невьянской школе», что написал ее кто-то из старообрядцев Чернобровиных, которые после официального запрещения раскольничьей иконописи в 1845 году перешли в единоверие и продолжали работать для ортодоксальной церкви. В споре он попытался мне доказать, что я неуч и дебил, не способный отличить икону шестнадцатого века от девятнадцатого. Я осерчал и лишил его фарфоровой челюсти, благо у него была запасная... Но меня, конечно, уволили, без выходного пособия. Я не очень обиделся. Подумал и стал зарабатывать больше.
— Отважный ты человек, Коля! — покачал головой Филатов. — Профессору с мировым именем — и в морду...
— Я и тебе могу рога обломать, если еще хоть раз наступишь мне на больное место.
— Все, все, ухожу! Меня мадам Бродле ожидает. Значит, как договорились: провернем дело с «Архангелом Гавриилом» и выйдем на заказчиков мадам. Ее саму — побоку. Все деньги пополам! Так?
— Нет вопросов! — согласился художник, повернувшись лицом к доске, покрытой слоем левкаса, на которой уже начинали проступать знакомые черты...
* * *
«Картинка» неожиданно пропала. Ее «стер» в моем
сознании какой-то более мощный энергетический
всплеск. Он не был светлым, незамутненным, не искрился точечными бликами ауры, которой отличалась простая деревянная доска, превращенная человеческими руками в копию иконы. Это поле было сероватого цвета и совсем не светилось. Я услышал внутренний монолог Константина Филатова. Несомненно, этот В
человек обладал огромной внутренней энергией, направленной во зло...
...Я знал совершенно точно, когда и где состоится встреча Нины Евгеньевны с деловыми людьми из Финляндии. Кто они были? Обычные водители туристических автобусов, регулярно привозившие в Питер своих соотечественников. Но я знал также и то, что «пустыми» они никогда не приезжали и не уезжали. Через границу они провозили к нам различную валюту, а обратным рейсом отправлялись с художественными ценностями, скупленными у воров и грабителей всех мастей.
Мадам Бродле была, пожалуй, самой известной скупщицей краденого в определенных кругах уголовного мира. Ей почти всегда везло. «Ничего, — думал я, — будет и на нашей улице праздник...» Спрятавшись за деревянной дворницкой будкой в одном из питерских двориков-колодцев, кутаясь в полушубок, я ждал приезда гостей, чтобы попытаться лично войти с ними в контакт и договориться о продаже с их помощью подлинника иконы «Архангел Гавриил». Решение мое было твердым: пойду на кражу только в случае удачных переговоров с финнами.
Они приехали на белом «форде», принадлежавшем начальнице, и тут же отправились в подвал дома, используемый как складское помещение для антикварного магазина нашей фирмой.
Как я и предполагал, пробыли они там около часа, подбирая для очередного вывоза произведения искусства. Когда вышли из складского помещения, Бродле с ними не было: она должна была, как всегда, проверить и опечатать склад. Этим-то коротким промежутком времени я и воспользовался.
Подойдя к финнам, я попросил у них закурить.
— Люблю все скандинавское! — разглядывая герб на пачке сигарет, польстил я им.
— Возьми всю пачку! — сказал тот, что был в очках. — Презент!
— Спасибо, — поблагодарил я, закуривая. — Я работаю вместе с Ниной Евгеньевной...
— О! Нина Евгеньевна!.. Очень замечательная женщина! — сказал второй, на вид довольно крепкий мужик.
' — Я хочу предложить вам уникальную икону конца четырнадцатого столетия. Это «Архангел Гавриил» работы Андрея Рублева... — сказал я и сунул в руки финна пачку цветных фотографий размером девять на двенадцать.
— Эти фото мы возьмем с собой. — Улыбка исчезла с лица очкарика. — Сколько бы вы желали за нее иметь?
— Миллион! — брякнул я и затаил дыхание.
— Миллион чего? — уточнил финн.
— Не «деревянных», разумеется, — буркнул я, сожалея о своей несдержанности.
— Мы подумаем, — кивнул очкарик.
— Но я не хотел бы, чтобы мадам Бродле знала о моем предложении...
— Не волнуйтесь, мы умеем хранить коммерческие тайны!
Идя домой, я уже физически ощущал в своих руках тяжесть кейса с миллионом долларов. При этом я вновь и вновь взвешивал свои возможности: ведь мне предстояло перевести весь бизнес Бродле на себя...
Главный мой козырь — выигрыш во времени. Я опережал Бродле в этой игре. Она еще только собиралась продать икону, а я уже договорился о ее сбыте.
Как моя хозяйка вышла на эту икону? Однажды в ее загородном доме отдыхал давний приятель — генеральный директор акционерного общества «Поляны» некий Семиречный. Он любил сюда заезжать после «посиделок» в областном законодательном собрании. Мне удалось подслушать следующий разговор.
— Почему бы нам с вами, драгоценная моя, — предложил Семиречный, — не воспользоваться деньгами, которые сами идут к нам в руки... Есть у нас небольшая церквушка с уникальной иконой, которую толком никто не охраняет, кроме придурка сторожа, живущего в склепе графского рода Жеребятниковых. Продадим икону и махнем на Канарские острова! Я там еще не был.. А что?
— Я — за! — ответила Бродле. — Завтра же начнем готовить операцию.
«Махнете, только после меня!» — подумал я тогда.
Мороз крепчал, идти по набережной из-за пронизывающего ветра было просто невозможно. Хотелось поскорее добраться до дома.
У подъезда меня встретил человек, с которым мне
меньше всего хотелось видеться. Это был племянник
мадам Бродле, числившийся в фирме «подносчиком
снарядов», как он любил сам себя называть.
— Тетушка желала бы с вами повидаться, — сказал
он. — Карета, граф, торчит уж у подъезда...
«Будет строить планы в отношении реализации фальшивых долларов», — подумал я и не ошибся.
А через несколько дней вместе с художником Феоктистовым и прихвостнем Бродле Игорьком по кличке Даун я уже катил на том самом «форде» в сторону Торжка, где нас ожидало приятное свидание с подлинником «Архангела Гавриила»...
* * *
Филатов, несомненно, обладал волей огромной силы и большим зарядом энергии зла, и все же эта энергия, клубившаяся грязно-серым облаком вокруг моего сознания, не могла противостоять освежающей и оздоравливающей энергии добра и любви, исходившей от божественных слов, произносимых священником:
— «Верующий в Меня не в Меня верует, но в Пославшего Меня. И видящий Меня видит Пославшего Меня... Ибо Я говорил не от Себя, но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить. Итак, что Я говорю, говорю, как сказал Мне Отец».
Божье слово подействовало на меня, как родниковая вода на томимого жаждой в знойный полдень, освежила и прибавила сил.
Утреню я отстоял до конца.
Выйдя из церкви, я отправился бродить по аллеям ухоженного кладбища. Я шел и думал о даре, которым наградил меня Всевышний.
Я давно пытался понять собственный феномен, разобраться в нем. Однако беспокойный характер никогда не позволял довести исследования до логического конца. Я все время отвлекался на какие-то сиюминутные дела, помогал страждущим и болящим. В понимании же самого себя и собственных возможностей продвинулся мало.
Гораздо больше, чем я сам, понимал меня знакомый психиатр, Виктор Николаевич Блохнин. Его уволили из одного престижного научного института за то, что он якобы «занимался всякой чертовщиной». А он просто-напросто самостоятельно пытался разобраться в некоторых странностях. Например, почему обыкновенный и ничем не выдающийся инженер-строитель начинает вдруг мудрить, громогласно заявляя: «Вектор эволюции: от самосознания через самопознание для самосоздания». Этот человек никогда не занимался философией. Больше того, он утверждал, что и словто таких не знает... А как объяснить феномен так называемой психографии? Когда далекий от изящной словесности человек неожиданно для окружающих начинает создавать замечательные литературные произведения. Американский летчик Ричард Бах, к примеру, как-то услышал незнакомый голос, убеждавший его
взяться за перо. Он сел за стол и записал все, что ему нашептывал голос. «Чайка по имени Джонатан Ли-вингстон» — так были названы эти уникальные записки — произвела фурор среди читающей публики и сделала бывшего летчика довольно известным писателем.
То же говорила про себя Г.Бичер-Стоу. Когда она создавала роман «Хижина дяди Тома», информация постулата к ней через некоего рассказчика, которого сама она видеть не могла.
Психиатр Блохнин часто повторял при наших встречах:
— Я изучаю автоматическое письмо, или, если вам так больше нравится, психографию, упоминания о которой восходят к далекой древности. Люди, получающие информацию от «невидимых корреспондентов», не склонны афишировать свои способности, и потому их мало изучают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66