— Не было ни одной великой революции в истории, когда бы народ инстинктивно не чувствовал этого и не проявлял спасительной твердости, расстреливая воров на месте преступления.
У Славушки такое ощущение, точно он уже слышал эти слова…
Где? Когда? От кого?
Но Славушке не удается ни подумать, ни вспомнить, голос Быстрова глохнет, точно делится он со слушателями ему одному известной тайной.
— Мы имеем одного чрезвычайно опасного тайного врага, который опаснее многих открытых контрреволюционеров; этот враг — смертельный враг социалистической революции и Советской власти…
Кто же этот враг?
— Враг, о котором я говорил, это стихия мелкого собственника, живущего одной мыслью: «Урвал что можно, а там хоть трава не расти», — этот враг сильнее всех корниловых, дутовых и калединых, взятых вместе…
Голос опять звучит фортиссимо:
— Единственным средством для борьбы с грозными опасностями является стальное напряжение всех сил и мощная поддержка! Социалистическая революция нарастает… По всей планете слышна мерная поступь железных батальонов пролетариата!
Славушке представляется, что он идет в железных рядах…
Удивительно внимание, с каким слушают Быстрова…
Белесые брови дернулись, он одергивает гимнастерку, точно бежал, бежал и остановился.
Казалось бы, цель достигнута, текущий момент зажат в тиски, железные батальоны замерли, так нет же, ввязалась проклятая баба:
— Степан Кузьмич, а как все-таки по части земли солдаткам?
Устинов и его дружки совсем было успокоились, коли дело дошло до мировой революции, может, шквал пролетит мимо, не заденет Успенского, не велико село, можно оставить в покое…
Так нет, вылезла проклятая баба, да и добро бы путная женщина, а то ведь распустеха, матерщинница, гуляла с кем или не гуляла на стороне, про то никто не знает, но с тех пор как Пашка Сафонов пропал в четырнадцатом году без вести, в Мотьку точно дьявол вселился, осталась она с тремя детьми гола, как яблочко на яблоне, и ветер трясет, и дождь поливает, а оно знай блестит и людей смущает, ни шабрам, ни шабрихам нет от нее покоя, до волостного старшины доходила: помочи, подпоры, пособия — всего ей нужно, ведьма, а не баба, тьфу, пропади она пропадом!
Мотька продолжает:
— Все етто очень распрекрасно, что вы разъяснили, Степан Кузьмич, рви себе сколько можно, а там хоть трава не расти, только почему одни рвут, а другие… сосут?
Так и сказала, ни стыда у бабы, ни совести!
Однако Быстров сделал вид, что не заметил такого безобразия.
— Я прошу вас, товарищ… товарищ…
— Сафонова я, Матрена…
— Товарищ Сафонова… Объясните свою претензию.
Мотьке позволяют иметь претензию!
Но ей все нипочем, ей только дай волю.
— Солдатка я, Степан Кузьмич. Трех дитев имею: двух сынов и девку. А мне один надел на покойника. И на самом незародливом месте. Под Кукуевкой. Живу я у Кривого Лога, а дают под Кукуевкой…
Быстров вскидывает брови.
— Почему так?
Это не к ней, к Устинову.
Филипп Макарович пожимает плечами.
— Несамостоятельная женщина…
— Что значит несамостоятельная? Вы, что ли, будете ее кормить?
В ответ Мотька считает самым подходящим залиться слезами.
Но Быстров не терпит женских слез, строго ее обрывает:
— Идите! Идите на свое место, сейчас все решим.
Мотька не знает — послушаться или не послушаться, но синие глаза Быстрова обладают магической силой, и она смущенно возвращается к прочим бабам.
— Вот так-то, — облегченно замечает кто-то из мужиков.
«Молнии» ярко сияют. Все смотрят на Быстрова. Он торжествен и строг.
— Переходим к голосованию, — говорит он. — Филипп Макарович!
— Граждане, как мы есть… — В присутствии Быстрова Устинов теряется. — Кто за то, чтобы, так сказать…
Он не знает, что сказать и за что голосовать, он охотно проголосовал бы за список в его первоначальном виде, но Быстров огибает стол, подходит к передней парте, он знает, с чего начать, искушен уже в политике, — сперва издалека, а затем подойти поближе.
— Голосую: кто за мировую революцию?
За мировую революцию голосуют все.
— Кто воздержался?
Воздержавшихся нет.
— Кто за то, чтоб Матрене Сафоновой дать на всех детей?
Однако в этом вопросе единодушия уже нет, далеко не все хотят благодетельствовать Мотьке; за то, чтоб дать Мотьке земли на всех детей, голосуют бабы, да и то не все, да Спирька Ковшов, самый завалящий мужичонка, который свой надел всегда сдает исполу.
— Э-э нет, погоди, все одно ей не обработать…
То тут, то там, раздаются протестующие голоса. Но Быстров быстро овладевает положением.
— Не согласны? Что ж, дело, конечно, не в какой-то одной гражданке. Переведем вопрос на принципиальную почву. Вам известно, что декретом Советского правительства женщины приравнены к мужчинам? По всем статьям. В семейном вопросе, в политическом, в хозяйственном. То есть и по части земли. Известно? — В голосе Быстрова дребезжат угрожающие ноты. — Я спрашиваю: известно насчет женщин?
Мужикам отвечать не хочется, бабы не решаются.
Молчание становится напряженным.
— Известно, — сиплым дискантом произносит какой-то мужичок в задних рядах, чтобы не раздражать начальство.
Быстров картинно отступает на шаг назад.
— Так вам что — не нравятся декреты?
Заверить Быстрова в том, что нравятся, никто не спешит.
— А вот мы сейчас выявим, кого куда клонит, — угрожающе заявляет Быстров. — Голосую: кто против декретов Советской власти, прошу поднять руку!
Собрание успенских земледельцев проявляет редкое единодушие.
— Значит, никого? — Быстров оборачивается к Филиппу Макаровичу. — Товарищ Устинов, запротоколируйте: никого! — Быстров слегка вздыхает, вырвав у мужиков эту победу. — Своим голосованием вы сами приговорили, что все женщины получат землю на равных основаниях с мужчинами. — Он поглядывает на мужиков, как петух на свое куриное стадо. — Товарищ Сафонова! — зовет он. — Прошу… Прошу сюда!
Матрена конфузится, поправляет платок.
Бабы подталкивают ее:
— Иди, иди! Чего уж там… Кличут же!
Матрена выбирается к столу. Дергает платок за концы, затягивает потуже узел. Щеки ее разрумянились, спроси кто сейчас, рада ли, что добилась своего, она тут же откажется от земли.
Но Быстров ни о чем не спрашивает.
— Поздравляю, — строго говорит он, протягивает руку.
Матрена подает ему кончики пальцев, и они обмениваются рукопожатием.
— Падла, — негромко говорит кто-то сзади.
— Чего? — переспрашивает Быстров и разъясняет: — Чтоб по этому вопросу никаких больше недоразумений. Сколько Устинову, столько и Сафоновой и всем… Понятно, товарищи женщины?
Чего уж понятнее!
— Извиняйте, гражданин председатель, возможно задать вопрос?
Отец Валерий опять по-ученически поднимает руку.
— А вы здесь зачем?
— Я, гражданин председатель, здесь не столько как священнослужитель, а на предмет земли…
— Какой еще там земли?! — вопит все тот же старик, у которого нос треугольником. — У церквы свой участок.
— Это какой участок? — интересуется Быстров.
Филипп Макарович наклоняется к уху Быстрова. Объясняет. Участок между церковью и почтой издавна закреплен за причтом.
— Это по какому такому закону? — спрашивает Быстров. — Не дарена, не куплена, а своя?
Отцу Валерию удивителен вопрос.
— Уж так повелось…
Быстров задумывается.
— А вам за требы чем платят — зерном?
— Чем придется. Случается, и зерном.
— А вот намедни хлеб на селе для городского пролетариата собирали, вы сколько, батюшка, дали?
Вон он куда гнет!
— С меня не требовали, потому как мой хлеб не взращенный, а трудовой.
— Это как понимать?
— Даденный за службу, а не с земля.
— Так, может, вам и не надо земли, прихожане и так отсыплют?
— Мне бы и не надо, прокормлюсь, за дочек беспокоюсь, за их будущее.
Мужики внимательно следят за переговорами: кто кого уговорит: Быстров упрям, отец Валерий настойчив.
— А вы верите в будущее?
— Извините, в какое?
— В наше, советское? На будущее надо поработать!
Отец Валерий косит глаза в сторону.
— Извините, не понял…
Отец Валерий вправду не понимает, куда клонит Быстров, он хоть и в подряснике, но мало чем отличается от успенских мужиков — такой же озадаченный вид, та же тревога за землю. Зато Быстров все самоувереннее и самоувереннее, сейчас он особенно строг.
— Например, в мировую революцию?
Отец Валерий смущенно молчит.
— Верите во всемирный коммунизм?… Установим на Земле, потом на Луне, на Марсе…
Отец Валерий набирается мужества:
— Сие невозможно.
— В таком случае отобрать землю, — приказывает Быстров Устинову. — Землю давать только тем, кто согласен на мировую революцию.
— Товарищ Быстров…
Отец Валерий сейчас заплачет.
— Вам с нами не по пути. А с дочками вашими особый разговор, я им укажу выход…
Не может отец Валерий сказать, что верит в коммунизм, да еще на Луне, покриви он душой, мужики все равно ему не поверят, все их уважение потеряешь.
Славушка жалеет батюшку, но ничего не поделаешь: рожденный ползать летать не может, сам Славушка не сомневается в возможности полета на Луну, помнит Уэллса. «Первые люди на Луне» он прочел года три назад, уверенность Быстрова лишь приближает неизбежное.
— Решим по справедливости, — говорит Быстров. — Землю делим по числу душ, а кому какую, определим по жребию. — Указывает на список и обращается к Устинову: — Все участки переписаны?
Филипп Макарович разводит руками — может ли быть иначе?
Земля, принадлежащая успенскому обществу, поделена на равные участки, они разнятся лишь качеством земли и отдаленностью от села.
Быстров рассматривает списки.
— Эк нашинковали! Чтоб коммуной, а то вон какая чересполосица…
Еще никто не догадывается, что придумал Быстров; он что-то соображает и обращается к Евгению Денисовичу:
— Тетрадка найдется?
Тот лезет в шкаф, подает тетрадку. Быстров поворачивается к мальчикам, оказывается, он вовсе о них не забыл, подзывает к себе.
— Режьте бумагу и пишите номера.
Потом заставляет Егорушкина перенумеровать по списку все участки.
— А теперь так: я называю домохозяина, ребята достают номер и участок, номер которого выпал, закрепляется за этим хозяином.
Филипп Макарович бледнеет, справедливее не может быть дележа, только нет надежды, что земля за Кривым Логом достанется ему…
Все идет как по маслу: Быстров называет фамилии, Колька и Славушка поочередно вытаскивают бумажки, и Егорушкин отмечает кому какой достался участок.
Кто ругается, кто смеется, кто плачет; кто-то в выигрыше, кто-то в проигрыше; но ничего не скажешь — что честно, то честно.
Жеребьевка тянется долго, участки должны соответствовать количеству душ в хозяйстве, иногда приходится тащить жребий и по второму и по третьему разу…
Мужики нервничают, устали от ожидания и зависти, не будь Быстрова, давно бы передрались. Довольны игрой мальчики, они преисполнены важности, в их руках судьба успенских мужиков. Быстров зорко наблюдает за порядком.
Справедливость — оружие слабых, за справедливость ратуют бедные и слабые, Мотька всех может перекричать, но до последней минуты не верит, что ей дадут землю на равных правах с Устиновым, но вот доходит очередь до нее, и ей дают не только на покойника-мужа, но и на двух сыновей, и даже на девку, на которую она уж никак не рассчитывала получить, и земля достается не так чтобы очень уж плохая, не хуже, чем другим, и недалеко от дома, и Быстров становится для нее олицетворением справедливости…
И для Устинова происходит чудо: Славушка опускает руку в шапку и вытаскивает сороковой номер, под этим номером значится земля за Кривым Логом, по второму разу номер вытаскивает Колька, и второй участок выпадает Устинову опять же за Кривым Логом; правильно говорится, богатому деньги черти куют, на такую удачу Филипп Макарович никак уж не мог надеяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117