Он появился незамедлительно, точно за ним помчался не Тишка Лагутин, который вместе со своим мерином дежурил в тот день при властях в качестве вестового, а будто вызвали его по телефону, хотя в ту пору телефонная связь не снилась даже деятелям уездного масштаба.
Не успел Тишка скрыться под горой, как Андриевский вошел в исполком, и не прифранченный, как обычно, а в заскорузлом брезентовом плаще с капюшоном, хотя дождя в тот день и не было.
Остановился перед Быстровым:
— Чем могу служить?
— Спектакль, — лаконично сказал Быстров. — Подготовить торжественный вечер и спектакль.
— За два дня! — воскликнул Андриевский. — Сие невозможно.
— Меня это не интересует, — холодно возразил Быстров. — Для большевиков нет ничего невозможного.
— Но я не большевик…
— Это мы хорошо знаем. Придадим в помощь комсомольцев!
— Лучше без них.
— Как угодно, но чтоб спектакль был.
— Что-нибудь возобновим из старого, за два дня новый поставить немыслимо.
— А что именно?
Служитель муз задумался:
— Если «Без вины виноватые»?
Быстров смутно помнил: какая-то слезливая история о незаконном сыне, которого находит какая-то актриса…
— А что-нибудь политическое нельзя?
— Пока еще товарищ Луначарский не обеспечил.
— О Степане Разине ничего нет? — Быстров мобилизовал свою память: — «Борис Годунов»!
Андриевский опешил:
— Почему именно «Годунов»?
— Как же: Смутное время, Россия, народ…
— Народ там безмолвствует, — сухо сказал Андриевский. — Да и не найдем столько народа…
Быстров отступил: все-таки этому… актеру… ему и карты в руки…
— А почему виноватые?… — Он имел в виду «Без вины виноватые». — Будет хоть как-то соответствовать… моменту?
— Торжество справедливости! — Служитель муз снисходительно обозрел политического деятеля. — Правда жизни…
— Ну делайте как знаете, — согласился Быстров, — Но чтобы спектакль у меня был!
На митинг к исполкому мало кто пришел, собрались работники исполкома и комсомольцы, праздник пришелся на понедельник, у всех дела, а объявить приманки ради какой-нибудь животрепещущий вопрос вроде передела земельных участков или дополнительной хлебной разверстки Быстров не захотел, — не стоило смущать умы лишними тревогами.
Зато вечер удался на славу, народу набилось в Нардом видимо-невидимо — первый спектакль после возвращения Советской власти. Пришла вся Семичастная, да и из Успенского немало пришло, вся молодежь, и мужиков собралось достаточно, на всякий случай: не объявят ли чего нового?
Степан Кузьмич произнес пламенную речь, пели под фисгармонию революционные песни, и супруги Андриевские старались петь громче всех.
А на следующий день Славушку и Елфимова, который стал заместителем Ознобишина потому, что жил рядом с Успенским, в Семичастной, пригласили в волкомпарт.
— Пора вам обзавестись своей канцелярией, — объявил им Быстров.
Писаниной в Успенской партийной организации ведал Семин, Быстров для того и вызвал мальчиков, чтобы Семин обучил их канцелярской премудрости: списки, анкеты, протоколы, входящие, исходящие…
Сам Быстров собирался в Малоархангельск.
— Что-то я тебе привезу, — загадочно пообещал он.
Вернулся через два дня, встретил Славушку под вечер и повел в волкомпарт.
Позвал дядю Гришу и велел зажечь лампу-"молнию", которую зажигали только на время партийных собраний.
За окном шел дождь. На столе ярко горела лампа, и стены белели как в больнице.
Степан Кузьмич отпер сейф, достал небольшой сверток, положил на стол, сел.
— Нет, ты не садись, — сказал он Славушке, когда тот сел.
Достал из кармана кителя крохотную книжечку в красной бумажной обложке.
— "Товарищ Ознобишин Вячеслав Николаевич", — прочел он, раскрывая книжку. — Стаж с августа тысяча девятьсот девятнадцатого года… Поздравляю тебя, получил твой билет в уездном оргбюро РКСМ. В силу исключительных обстоятельств, чтоб не отрывать тебя от работы, доверили мне. Засчитали стаж не с мая, когда создали организацию, а с момента прихода деникинцев, считают, что в этот момент ты определился как комсомолец… — Он подвернул фитиль, прибавил света, развернул сверток, рассыпал по столу комсомольские билеты. — Шестьдесят три. Товарищ Ознобишин, вручаю вам билеты и анкеты под вашу ответственность. Мне предложили десять билетов. «Деревенская молодежь вступает с трудом», — сказали. «Только не в нашей волости», — ответил я и попросил все. В наличии оказалось шестьдесят три. Теперь дело за тобой, каждый билет должен найти своего владельца. Документы храни в партийном сейфе…
Славушка хотел сказать Быстрову тоже что-нибудь значительное и торжественное: что этот билет… что борьбе… что всю жизнь… Но не смог. Собрал билеты, завернул, положил обратно в сейф. Свой билет сунул за пазуху. Взглянул на Быстрова, тот кивнул и задул лампу. Постучал в стену дяде Грише: мол, ушли.
Дождь кончился. Небо тяжелое, мрачное. Поблескивают в темноте лужи.
Степан Кузьмич притянул к себе Славушку за плечо и пожал ему руку:
— Теперь ты комсомолец по всей форме.
40
Славушка собирался в школу, хотя окончательно еще не решил, идти или не идти, занятия в школе все-таки личное дело, а тут ликбез, всеобуч, книги…
Книги теперь в России не продаются, а распространяются, тюками приходят по разнарядке в волость, распределение книг доверено по совместительству Ознобишину, — их столько, что в каждой деревне можно открыть по избе-читальне.
Возню с книгами прекратило появление дяди Гриши.
— Степан Кузьмич кличет…
Какие уж тут занятия!
Быстров деловит и торжествен, рядом Дмитрий Фомич Никитин, как всегда, с ручкой за ухом, когда не пишет, а слушает разговор.
— Товарищ Ознобишин, вы командируетесь в Корсунское, — объявляет Быстров будничным голосом. — Революция не для того изгоняет буржуазию из дворцов, чтоб они пустовали, локомотив истории не может простаивать…
Что ж, Славушка готов двигать Историю!
— Поедешь в Корсунское, осмотришь усадьбу и дом, — переходит Быстров на прозу. — Бывшие хозяева самоликвидировались, имущество разворовали мужики и не сегодня-завтра начнут тащить окна и двери. Здание следует сохранить. Для народа. Это дело мы решили поручить комсомолу. Тебе предлагается выехать, осмотреть и сообразно местным условиям использовать дворец…
— Открыть избу-читальню! — радостно предлагает Славушка.
Быстров задумывается. Дмитрий Фомич лукаво взглядывает на мальчика.
— Не велика ли изба?
— Избу можно, — соглашается Быстров. — Но для нее достаточно флигеля. Есть тенденция под потребиловку пустить или для проживания вдовых солдаток. Но я думаю, такое здание должно двигать культуру…
Славушка понимает Быстрова с полуслова:
— Дмитрий Фомич, мандат готов?
Никитин передает бумажку Быстрову.
— Подвода сейчас придет…
После его ухода Дмитрий Фомич говорит Быстрову:
— Вы как бог: он женщину из ребра, а вы из ребенка хотите сделать политика. Дите. Деникина еще не добили, а им танцы лишь и спектакли…
— Консервативные воззрения у вас, — отвечает Быстров. — Мальчик меня понял.
В Корсунском Славушка прежде всего идет к председателю сельсовета Жильцову.
Жильцов из зажиточных мужичков, все выжидает, против Советской власти не выступает, но и не так чтобы за нее, присматривается.
— Господский дом заперт?
— Местами заперт, а местами не заперт…
— Так вот я занимаю этот дом!
— Как так?
Славушка предъявляет мандат.
— Так, так, — задумчиво бормочет Жильцов и медленно вслух читает: — «Ознобишину Вячеславу Николаевичу поручается оформить национализацию дома помещиков Корсунских…»
Длинный ключ от парадных дверей, украшенный завитушками из бронзы, висит у Жильцова на гвоздике под божницей.
Он отдает его так, точно вручает завоевателю ключ от крепости.
— Баба с возу — коню легче, теперь ни за какую утварь не отвечаю…
— А мебель какая-нибудь сохранилась?
— Есть кой-что…
От Жильцова Славушка идет к Соснякову.
Иван Сосняков — секретарь комсомольской ячейки. Он очень беден. Мать его — вдова, у него братья и сестры, Иван — старший, земельный надел они получили только после революции, прежде мать работала на людей.
Иван старателен и завистлив, он никогда хорошо не жил и презирает всех, кто хорошо живет.
Славушка стучит в маленькое тусклое оконце.
— Войдите! — начальственно откликается Сосняков.
В избе голо, щербатый стол и узкие доски вместо скамеек, наглухо приколоченные вдоль стен.
Но сам Иван за столом на позолоченном стуле, обитом малиновым атласом, выводит на листке из тетради колонки каких-то цифр.
— Здравствуй, Ваня.
— Здорово, Слава.
— Чего это ты подсчитываешь?
— Сколько у кого из наших кулаков спрятано хлеба.
— А откуда ж ты знаешь?
— Можно сообразить. А ты чего к нам?
— Поручение волисполкома. Собери-ка собрание ячейки.
— Когда?
— Через час, через два, как успеешь.
— А где — в школе или сельсовете?
— Не там и не там. В господском доме.
— Жильцов не позволит.
— Нам? Да у меня уже ключ! Ты собирай ребят, а я прямо на усадьбу…
Ворота сорваны, аллея завалена снегом, кособоко стоят клены и вязы, величествен строй столетних лип.
Славушка скользит по насту, поднимается по ступенькам на крыльцо, но парадные двери не открыть, замок заржавел или сломан, по сугробам обошел дом, стекла кое-где выбиты, недавно здесь обитали, а сейчас запустение…
Вот еще дверь… Заперта! Не через окно лезть… Дальше. Похоже, что кухня. Снег утоптан, валяются остатки хозяйственного инвентаря. Корыто. Кадушки. Дверь чуть отошла. Не заперта…
Славушка шел по комнатам. Дом хоть и деревянный — ширь, размах, красота. Пустынно и просторно. Особенно просторно от того, что пусто. Быстров прав: мебель разворована. Но кое-что сохранилось. Некоторые вещи так велики, что не вместятся ни в какую избу, а поломать не успели…
Книжные шкафы от потолка до пола. Паркетные полы затоптаны, сплошь побурели от грязи. Здесь мыть, мыть… Кое-где на полках еще стоят книги. Диваны во всю стену. Поломанные стулья. Такие же, как стул у Соснякова, только без ножек. Бильярд, хоть сукно и содрано…
И в пустом-пустом зале — рояль! Никем не тронутый, сияет белый рояль!
Затаив дыхание, Славушка поднял крышку. Тусклые клавиши казались мертвыми. Пальцем ударил по одному, по другому. Звуки задребезжали и умерли, едва отнял палец…
Бедный замерзший инструмент! Славушка вздрогнул. До чего холодно и неуютно. Глупая затея собирать сюда комсомольцев…
Но ведь именно здесь они должны все изменить! Он опять ударил по клавишам. Он умел наигрывать два мотивчика, «Чижика» и «Собачий вальс». «Чижик» кое-как получался: «Чижик-пыжик, где ты был…»
Вернулся к книжным шкафам. Продолговатые томики в желтых обложках. Французы! Потому-то никто и не взял.
От книжек его оторвали шаги…
Сосняков шаркал валенками по грязному паркету, за ним шествовала вся ячейка.
Впрочем, не вся. В Корсунском девять комсомольцев, а Сосняков явился сам-семь.
— А где ж еще двое?
— Не нашел…
Вот они, те, кому предстоит все переделать в Корсунском. Сам Иван. Упрямый, настырный, от работы никогда не отлынивает. Но характер… Дроздов. Беленький, как девочка. Сын кулака, ушел от отца, живет у тетки, отца видеть не хочет. Вася Левочкин. Бесценный Вася Левочкин. Гармонист. Достаточно ему прийти на собрание, и вся молодежь тянется за ним. Еще двое парней. Славушка не знает их фамилий, должно быть, недавно вступили в комсомол. Две девушки. Две подруги. Таня, сестра Левочкина, и Катя, дочка учительницы Вишняковой.
— Товарищи, мы сейчас проведем собрание ячейки…
— В таком-то холоде?
Если Ознобишин предложит, Сосняков обязательно возразит.
— А почему не в сельсовете?
— Потому что всегда будем здесь заседать, дом этот теперь за нами…
— Как за нами?
— Вот об этом и поговорим…
Сосняков все равно стоит на своем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117