— Так я же с вами согласен!
— А если согласен, — сказал Быстров уже с раздражением, — чего же молчишь? — Он укоризненно покачал головой. — Так, брат, не годится. Ежели согласен, спорь, действуй, партии молчальники не нужны.
43
Приближался двадцатый год. Слава Ознобишин ездил по деревням, организовывал комсомольские ячейки, открывал избы-читальни, искал у кулаков хлеб, ссорился с учителями… С учителями здорово ссорился! Они хотели обучать детей. Только. А Слава именем революции требовал, чтобы они устраивали митинги, выступали с лекциями, ставили спектакли. Да и мало ли чего от них требовал, требовал, чтоб они занимались политикой, а им политика была ни к чему.
По ночам Слава составлял планы мировой революции. В волостном масштабе. Но мировой! Потому что чтение газет неграмотным старухам тоже часть мировой революции.
Как-то Саплин задержался в Успенском, он чаще всех наведывался в волкомол по делам, связанным с защитой подростков, все сироты и полусироты, все батрачата искали его в исполкоме. Быстров даже распорядился отвести ему место в земотделе, — засиделся до вечера, не успел к себе в Критово, и Слава, хоть и с нелегким сердцем, можно ждать язвительных замечаний Павла Федоровича, привел Саплина к себе ночевать.
Саплин лежал на лавке, на каких-то тряпках, постеленных Надеждой, подложив под голову подушку Славы, принесенную из комнаты, посматривал черными маслеными глазами на Федосея, сожалея, возможно, что тому не четырнадцать лет, вот бы он тогда показал Астаховым!
— Хочешь, взыщу с твоего хозяина пудов десять хлеба? — предложил он вдруг Славе.
Слава оторвался от сборника одноактных пьес, подбирал репертуар для школьных спектаклей.
— Какого хозяина?
— Этого…
Саплин кивнул на дверь, и Слава понял, что имеется в виду Павел Федорович.
— Какой же он мне хозяин?
— Не тебе, твоему брату. Знаю, как он тут батрачит…
— Не вмешивайся, пожалуйста.
Слава поморщился: Саплина постоянно приходится осаживать, Слава предпочитал разговоры на отвлеченные темы.
— А ты задумывался, — спросил он, — что такое счастье?
Саплин потянулся, попросил:
— Подай-ка воды…
Напился, поставил ковшик на стол.
— Я счастливым стану года через четыре, — уверенно сказал он. — Вступлю в партию, получу должность, женюсь…
Слава ничего не сказал в ответ, не хотел ссориться, вместо этого обратился к Федосею:
— А ты, Федосыч, счастлив?
— Ясное дело, — ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. — Все мое при мне.
Ах, Федос Федосович! И ведь он прав! При нем его жена и его чуни, сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами…
Утром Слава выпроводил Саплина пораньше; когда Павел Федорович появился в кухне, того и след простыл, но Павел Федорович, оказывается, не только знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения.
— Чего ж отпустил товарища без завтрака? — спросил он. — Слыхал о нем, башковитый парень, с такими знакомство стоит водить.
Новый год Вера Васильевна неизменно встречала с сыновьями, такую традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин. К встрече он всегда покупал шипучую ланинскую воду и, к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то напиток из сушеных вишен, а к вечеру сбила суфле из белков и варенья.
Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы.
Совсем стемнело, когда появился Быстров. В бекеше, перешитой из офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке.
— Извиняйте, за Славушкой!
Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле.
— Как же так… Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в новогоднюю ночь?
— О нет! — Быстров засмеялся. — Просто приглашаю вашего сына встретить Новый год со мною и Александрой Семеновной!
Вера Васильевна облегченно вздохнула, Новый год ее сыновья всегда встречают с нею.
Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну.
— Мама… Я не знаю…
Он уже решил ехать, она это поняла, но мало того, ему еще хотелось, чтобы мать одобрила его решение.
— Чего ты не знаешь? — Помолчала. — Поезжай…
У крыльца переминался буланый жеребец, запряженный в розвальни, зимой Степан Кузьмич мало езживал на Маруське, берег ее, но и жеребец неплох, Быстров не любил тихой езды.
Два тулупа валялись в розвальнях, Быстров закутал Славушку, закутался сам, и только снег полетел от копыт, доехали до Ивановки меньше чем в полчаса.
Александра Семеновна встретила Славушку у дверей, ввела, раскутала, посадила у печки.
— Я соскучилась по тебе.
У стены свежесрубленная елка, без украшений, без свечей, только хлопья ваты набросаны на ветки.
В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком.
— Спит?
— Спит.
Все как было. Только над столом фото в рамке, моложавый офицер, усы колечками, дерзкий взгляд.
— Мой отец…
Сама Александра Семеновна все переходит с места на место, то у стола постоит, то у печки, то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится, но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен.
Стол накрыт к ужину: сало, огурцы, винегрет, все аккуратно нарезано, разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней.
— И еще курица.
— Пируем!
— И пирог.
— Съедим!
Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе.
— Выпьем?
— За что?
— За генерала! — Быстров посмотрел на фотографию. — За генералов, которые пошли вместе с народом.
Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу.
После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке.
— Это я тебе. Вроде подарка.
Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных.
— Из Корсунского, — объяснил Быстров. — Там таких бумаг на антресолях полным-полно. Вся княжеская жизнь…
Слава принялся перебирать бумаги.
Семейная переписка русской аристократической семьи. Письма, написанные столетие назад, и письма, написанные во время последней войны, письма, посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта…
Пожалуй, эти письма интереснее любого романа.
Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью.
Протянул карточку Александре Семеновне.
— Что это? — поинтересовался Быстров.
— Меню царского ужина.
— Что же ели цари?
— Седло дикой козы. Спаржа. Парфе…
— За дикими козами и мне приходилось охотиться, — похвастался Степан Кузьмич. — А вот парфе…
— Что такое парфе?
— Что-то вроде мороженого…
— Парфе у тебя нет?
— Есть овсяный кисель…
Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне.
— Давай, давай!
Кисель чуть горчил, запивали его холодным молоком, и кисель показался не хуже царского парфе.
Быстров кивнул на чемодан с бумагами.
— Тоже в какой-то степени наше прошлое.
Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа:
— А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах?
— Княгиня теперь в Питере… — Быстров нехорошо усмехнулся. — Давали возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне…
После смерти Алеши Степан Кузьмич резко изменил свое отношение к Корсунским, сперва мирволил, добром поминал свою службу у них, а после нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости «в двадцать четыре часа».
— Ты знаешь, что она мне сказала? — вдруг вспомнил Быстров. — Приезжаю, говорю: «Что же это вы натворили?» А она мне: «Вот что делает ваша революция!» — «А что она делает?» — спрашиваю. «Убивает детей!» — «Так это же вы, — говорю, — его убили…» А она знаешь что в ответ? «Вам не понять, что такое в нашей среде принципы…»
Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока.
— А теперь по домам.
Пошел за лошадью.
Александра Семеновна тоже оделась.
— А ты куда? — удивился Быстров.
— С вами…
Ему понравилась эта затея, он закутал и Славушку и жену в тулупы, сам стал в санях на колени и помчал.
Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица.
Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в доме Астаховых.
Славушка постучал по стеклу, за окном кухни кто-то завозился, зашаркал в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь.
— Полуночничаешь? — сказала беззлобно, в полусне.
Слава тихо вошел в комнату. Луна лила в окна призрачный белый свет. Петя весело посапывал, точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло блюдечко с суфле, оставленное для Славушки.
Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла. Славушка наклонился и поцеловал руку. Мама не шевельнулась. Спит или обиделась?…
Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но и сквозь одеяло слышал, как постукивают за стеной часы: «Тук-тук, тук-тук…» Наступил Новый год. Двадцатый год.
44
Февральские тени бегут за окном, то серые, то голубые, вспыхивает солнце и, дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням, когда можно не идти в школу.
Вера Васильевна выходит в галерейку. Все идет своим чередом. Бегает по двору Надежда, постукивает где-то молотком невидимый Федосей, что-то заколачивает или приколачивает, стучит ножом в кухне Марья Софроновна, готовит завтрак: «Два кусочка — вам, вам, два кусочка — нам, нам…»
Вера Васильевна дышит чистым воздухом, которого обычно не замечает. Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.
В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.
— Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда. Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях, так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На будущее прошу не рассчитывать…
Павел Федорович с минуту стоит, точно ждет каких-то вопросов или возражений, и выскальзывает за дверь.
Вера Васильевна ставит ведро на стол.
— Вот вам, ребята, и сахарок.
— Что ж, дели, — говорит Славушка.
— То есть как делить? — удивляется Вера Васильевна. — Кому делить?
— На троих, — предлагает Славушка.
— Зачем же делить? — еще больше удивляется Вера Васильевна. — Мы же вместе…
— Так тебе вообще ничего не достанется, — объявляет судейским тоном Славушка. — Нет уж, дели, каждому свое…
Он настоял, сахар стаканом поделили на три равные доли, и свою Славушка спрятал в этажерку.
— Не понимаю, — еще раз сказала Вера Васильевна. — Раньше ты не отличался скупостью…
Поэтому пили чай врозь, Вера Васильевна и Петя вдвоем и отдельно Славушка.
А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара.
— Неужели ты съел весь свой сахар? — удивилась Вера Васильевна.
— Съел, — подтвердил Славушка.
— Какой ты сластена! — упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела его, придвинула к нему вазочку с сахаром. — Возьми у меня.
Славушка решительно отодвинул вазочку.
Еще позавчера он незаметно достал свой пакет из этажерки и принес в волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание.
— У меня для вас сюрприз, — заявил он, открывая заседание. — Тут немного сахара, надо бы его поделить…
Члены волкомола оживились, давно уже они не видали сахара.
— Откуда это у тебя? — подозрительно спросил Сосняков.
— Откуда бы ни было, — ответил председатель волкомола. — Сахара хотите?
— Разделим, — предложил Терешкин. — Откуда бы он ни взялся!
— А все-таки где ты его достал? — допытывался Сосняков. — Какой-нибудь документ на него есть?
— Какой там еще документ! — разозлился Славушка. — Дают — бери, а не рассуждай.
— Нет, так нельзя, — возразил Сосняков. — Все должно быть по форме.
— Ну и буквоед ты! — огрызнулся Славушка. — Не хочешь — не бери.
— Мы вправе знать, что это за сахар, — настаивал Сосняков…
Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его осенило.
— Быстров дал, вот откуда, — объяснил он не без насмешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
— А если согласен, — сказал Быстров уже с раздражением, — чего же молчишь? — Он укоризненно покачал головой. — Так, брат, не годится. Ежели согласен, спорь, действуй, партии молчальники не нужны.
43
Приближался двадцатый год. Слава Ознобишин ездил по деревням, организовывал комсомольские ячейки, открывал избы-читальни, искал у кулаков хлеб, ссорился с учителями… С учителями здорово ссорился! Они хотели обучать детей. Только. А Слава именем революции требовал, чтобы они устраивали митинги, выступали с лекциями, ставили спектакли. Да и мало ли чего от них требовал, требовал, чтоб они занимались политикой, а им политика была ни к чему.
По ночам Слава составлял планы мировой революции. В волостном масштабе. Но мировой! Потому что чтение газет неграмотным старухам тоже часть мировой революции.
Как-то Саплин задержался в Успенском, он чаще всех наведывался в волкомол по делам, связанным с защитой подростков, все сироты и полусироты, все батрачата искали его в исполкоме. Быстров даже распорядился отвести ему место в земотделе, — засиделся до вечера, не успел к себе в Критово, и Слава, хоть и с нелегким сердцем, можно ждать язвительных замечаний Павла Федоровича, привел Саплина к себе ночевать.
Саплин лежал на лавке, на каких-то тряпках, постеленных Надеждой, подложив под голову подушку Славы, принесенную из комнаты, посматривал черными маслеными глазами на Федосея, сожалея, возможно, что тому не четырнадцать лет, вот бы он тогда показал Астаховым!
— Хочешь, взыщу с твоего хозяина пудов десять хлеба? — предложил он вдруг Славе.
Слава оторвался от сборника одноактных пьес, подбирал репертуар для школьных спектаклей.
— Какого хозяина?
— Этого…
Саплин кивнул на дверь, и Слава понял, что имеется в виду Павел Федорович.
— Какой же он мне хозяин?
— Не тебе, твоему брату. Знаю, как он тут батрачит…
— Не вмешивайся, пожалуйста.
Слава поморщился: Саплина постоянно приходится осаживать, Слава предпочитал разговоры на отвлеченные темы.
— А ты задумывался, — спросил он, — что такое счастье?
Саплин потянулся, попросил:
— Подай-ка воды…
Напился, поставил ковшик на стол.
— Я счастливым стану года через четыре, — уверенно сказал он. — Вступлю в партию, получу должность, женюсь…
Слава ничего не сказал в ответ, не хотел ссориться, вместо этого обратился к Федосею:
— А ты, Федосыч, счастлив?
— Ясное дело, — ответил тот, отрываясь от плетенья веревочных чуней. — Все мое при мне.
Ах, Федос Федосович! И ведь он прав! При нем его жена и его чуни, сейчас он кончит их плести и завтра будет с сухими ногами…
Утром Слава выпроводил Саплина пораньше; когда Павел Федорович появился в кухне, того и след простыл, но Павел Федорович, оказывается, не только знал о пребывании Саплина, но и не высказал никакого осуждения.
— Чего ж отпустил товарища без завтрака? — спросил он. — Слыхал о нем, башковитый парень, с такими знакомство стоит водить.
Новый год Вера Васильевна неизменно встречала с сыновьями, такую традицию завел еще Николай Сергеевич Ознобишин. К встрече он всегда покупал шипучую ланинскую воду и, к восторгу сыновей, притворялся пьяным, и на этот раз Вера Васильевна тоже сочинила какой-то напиток из сушеных вишен, а к вечеру сбила суфле из белков и варенья.
Но жизнь, как обычно, нарушила мамины планы.
Совсем стемнело, когда появился Быстров. В бекеше, перешитой из офицерской шинели, в казачьей папахе, с прутиком в руке.
— Извиняйте, за Славушкой!
Бедная мама растерянно отставила в сторону суфле.
— Как же так… Неужели вы занимаетесь реквизициями даже в новогоднюю ночь?
— О нет! — Быстров засмеялся. — Просто приглашаю вашего сына встретить Новый год со мною и Александрой Семеновной!
Вера Васильевна облегченно вздохнула, Новый год ее сыновья всегда встречают с нею.
Славушка виновато посмотрел на Веру Васильевну.
— Мама… Я не знаю…
Он уже решил ехать, она это поняла, но мало того, ему еще хотелось, чтобы мать одобрила его решение.
— Чего ты не знаешь? — Помолчала. — Поезжай…
У крыльца переминался буланый жеребец, запряженный в розвальни, зимой Степан Кузьмич мало езживал на Маруське, берег ее, но и жеребец неплох, Быстров не любил тихой езды.
Два тулупа валялись в розвальнях, Быстров закутал Славушку, закутался сам, и только снег полетел от копыт, доехали до Ивановки меньше чем в полчаса.
Александра Семеновна встретила Славушку у дверей, ввела, раскутала, посадила у печки.
— Я соскучилась по тебе.
У стены свежесрубленная елка, без украшений, без свечей, только хлопья ваты набросаны на ветки.
В углу на полу клетка с наброшенным на нее шелковым синим платком.
— Спит?
— Спит.
Все как было. Только над столом фото в рамке, моложавый офицер, усы колечками, дерзкий взгляд.
— Мой отец…
Сама Александра Семеновна все переходит с места на место, то у стола постоит, то у печки, то поправит тарелку, то переложит вилки, не суетится, но беспокойная какая-то, а Быстров спокоен, снисходителен.
Стол накрыт к ужину: сало, огурцы, винегрет, все аккуратно нарезано, разложено по тарелкам, самогонку Быстров принес откуда-то из сеней.
— И еще курица.
— Пируем!
— И пирог.
— Съедим!
Степан Кузьмич налил с полстакана себе и понемногу жене и Славе.
— Выпьем?
— За что?
— За генерала! — Быстров посмотрел на фотографию. — За генералов, которые пошли вместе с народом.
Он выпил самогон и стал обгладывать куриную ногу.
После ужина Быстров принес кожаный чемодан, протянул Славушке.
— Это я тебе. Вроде подарка.
Чемодан полон бумаг, пожелтевших, исписанных.
— Из Корсунского, — объяснил Быстров. — Там таких бумаг на антресолях полным-полно. Вся княжеская жизнь…
Слава принялся перебирать бумаги.
Семейная переписка русской аристократической семьи. Письма, написанные столетие назад, и письма, написанные во время последней войны, письма, посланные из заграничных путешествий, и письма, посланные с фронта…
Пожалуй, эти письма интереснее любого романа.
Листок тонкого картона с виньеткой, раскрашенной акварелью.
Протянул карточку Александре Семеновне.
— Что это? — поинтересовался Быстров.
— Меню царского ужина.
— Что же ели цари?
— Седло дикой козы. Спаржа. Парфе…
— За дикими козами и мне приходилось охотиться, — похвастался Степан Кузьмич. — А вот парфе…
— Что такое парфе?
— Что-то вроде мороженого…
— Парфе у тебя нет?
— Есть овсяный кисель…
Кисель из овсяных высевок делали по всей деревне.
— Давай, давай!
Кисель чуть горчил, запивали его холодным молоком, и кисель показался не хуже царского парфе.
Быстров кивнул на чемодан с бумагами.
— Тоже в какой-то степени наше прошлое.
Александра Семеновна неуверенно взглянула на мужа:
— А княгиня не оскорбится, что кто-то копается в ее письмах?
— Княгиня теперь в Питере… — Быстров нехорошо усмехнулся. — Давали возможность жить, не захотела. Утряслась к своей питерской родне…
После смерти Алеши Степан Кузьмич резко изменил свое отношение к Корсунским, сперва мирволил, добром поминал свою службу у них, а после нелепой демонстрации, устроенной Корсунской, приказал ей убраться из волости «в двадцать четыре часа».
— Ты знаешь, что она мне сказала? — вдруг вспомнил Быстров. — Приезжаю, говорю: «Что же это вы натворили?» А она мне: «Вот что делает ваша революция!» — «А что она делает?» — спрашиваю. «Убивает детей!» — «Так это же вы, — говорю, — его убили…» А она знаешь что в ответ? «Вам не понять, что такое в нашей среде принципы…»
Самогона больше не было, он залпом выпил стакан молока.
— А теперь по домам.
Пошел за лошадью.
Александра Семеновна тоже оделась.
— А ты куда? — удивился Быстров.
— С вами…
Ему понравилась эта затея, он закутал и Славушку и жену в тулупы, сам стал в санях на колени и помчал.
Ветер был в лицо, снежная пыль оседала на лица.
Степан Кузьмич домчал до Успенского в какие-нибудь полчаса. Все спало в доме Астаховых.
Славушка постучал по стеклу, за окном кухни кто-то завозился, зашаркал в сенях, брякнула щеколда, Надежда открыла дверь.
— Полуночничаешь? — сказала беззлобно, в полусне.
Слава тихо вошел в комнату. Луна лила в окна призрачный белый свет. Петя весело посапывал, точно бежал во сне. Мама тоже спала. На столе стояло блюдечко с суфле, оставленное для Славушки.
Он подошел к матери. Лунный свет освещал ее. Рука лежала поверх одеяла. Славушка наклонился и поцеловал руку. Мама не шевельнулась. Спит или обиделась?…
Разделся, лег на кровать и закутался с головой, чтоб скорее заснуть. Но и сквозь одеяло слышал, как постукивают за стеной часы: «Тук-тук, тук-тук…» Наступил Новый год. Двадцатый год.
44
Февральские тени бегут за окном, то серые, то голубые, вспыхивает солнце и, дробясь в оконном стекле, пробегает по выцветшим обоям, перелом к лету еле ощутим, но нет-нет да и пахнет весной, особенно по воскресным дням, когда можно не идти в школу.
Вера Васильевна выходит в галерейку. Все идет своим чередом. Бегает по двору Надежда, постукивает где-то молотком невидимый Федосей, что-то заколачивает или приколачивает, стучит ножом в кухне Марья Софроновна, готовит завтрак: «Два кусочка — вам, вам, два кусочка — нам, нам…»
Вера Васильевна дышит чистым воздухом, которого обычно не замечает. Спокойно и свежо, почти как в Москве в погожие зимние дни.
В комнату входит Павел Федорович, в руке у него ведро.
— Вот я тут вам сахарок принес. Дальше как знаете. Осталось около пуда. Всего в доме восемь человек, трое вас, трое нас, Марья Софроновна на сносях, так что дите тоже считаю, да Федосей с Надеждой. По четыре фунта на душу. На будущее прошу не рассчитывать…
Павел Федорович с минуту стоит, точно ждет каких-то вопросов или возражений, и выскальзывает за дверь.
Вера Васильевна ставит ведро на стол.
— Вот вам, ребята, и сахарок.
— Что ж, дели, — говорит Славушка.
— То есть как делить? — удивляется Вера Васильевна. — Кому делить?
— На троих, — предлагает Славушка.
— Зачем же делить? — еще больше удивляется Вера Васильевна. — Мы же вместе…
— Так тебе вообще ничего не достанется, — объявляет судейским тоном Славушка. — Нет уж, дели, каждому свое…
Он настоял, сахар стаканом поделили на три равные доли, и свою Славушка спрятал в этажерку.
— Не понимаю, — еще раз сказала Вера Васильевна. — Раньше ты не отличался скупостью…
Поэтому пили чай врозь, Вера Васильевна и Петя вдвоем и отдельно Славушка.
А дня через четыре обнаружилось, что Славушка пьет чай без сахара.
— Неужели ты съел весь свой сахар? — удивилась Вера Васильевна.
— Съел, — подтвердил Славушка.
— Какой ты сластена! — упрекнула сына Вера Васильевна и тут же пожалела его, придвинула к нему вазочку с сахаром. — Возьми у меня.
Славушка решительно отодвинул вазочку.
Еще позавчера он незаметно достал свой пакет из этажерки и принес в волкомол, ребята как раз собрались на очередное заседание.
— У меня для вас сюрприз, — заявил он, открывая заседание. — Тут немного сахара, надо бы его поделить…
Члены волкомола оживились, давно уже они не видали сахара.
— Откуда это у тебя? — подозрительно спросил Сосняков.
— Откуда бы ни было, — ответил председатель волкомола. — Сахара хотите?
— Разделим, — предложил Терешкин. — Откуда бы он ни взялся!
— А все-таки где ты его достал? — допытывался Сосняков. — Какой-нибудь документ на него есть?
— Какой там еще документ! — разозлился Славушка. — Дают — бери, а не рассуждай.
— Нет, так нельзя, — возразил Сосняков. — Все должно быть по форме.
— Ну и буквоед ты! — огрызнулся Славушка. — Не хочешь — не бери.
— Мы вправе знать, что это за сахар, — настаивал Сосняков…
Не мог Славушка признаться, что отдает собственный сахар, но тут его осенило.
— Быстров дал, вот откуда, — объяснил он не без насмешки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117