Четыреста лет назад англичанин Томас Мор написал замечательную книгу «Утопия», столетие спустя итальянец Кампанелла написал «Город Солнца», через двести лет появились книги Фурье и Сен-Симона…
Он называл имена великих утопистов. Откуда он их взял? Да из того же источника, из которого черпал свои познания Слава. В те годы Госиздат заполнил страну книгами прогрессивных мыслителей всех времен и народов. «Город Солнца» и «Утопия» лежали на столах у многих комсомольских работников…
— Семья? — спрашивал Ушаков. — Что определяет общественные и семейные отношения? Прежде всего политический и экономический уклад общества. Представьте себе, упразднена частная собственность, устранено социальное неравенство, труд стал внутренней потребностью человека. Кампанелла мечтал именно о таком обществе! И написал книгу о городе, жители которого руководствуются этими принципами. А сто лет назад, когда декабристы пытались уничтожить в России самодержавие, французский мыслитель Фурье высказал предположение, что в будущем коммунистическом обществе развитие производительных сил сотрет грани между умственным и физическим трудом…
Кузнецов улыбался, никогда Слава не подумал бы, что Кузнецов способен так счастливо улыбаться, и не замечал, что и сам он улыбается так же счастливо и радостно.
Вот ради чего они все, собравшиеся в этом зале, жили и боролись, вот почему стремились на фронты гражданской войны, ловили дезертиров, искали запрятанный кулаками хлеб и экономили каждую каплю керосина!
И слушали Ушакова совсем не так, как Франю.
— А теперь представьте себе общество, о котором мечтали Маркс и Энгельс и которое мы теперь создаем, и подумайте, сохранится ли семья в таком обществе? Разумеется, сохранится. Счастливый человек не откажется от своего ребенка, не откажется же он от самого себя, потому что ребенок — это его собственное и более совершенное воплощение. А если человек любит своего ребенка, значит, любит и женщину, родившую этого ребенка, потому что гармонический человек будущего будет просто не способен искать легких и временных связей.
Слава знал, что Никита Ушаков еще не ухаживает за девушками, ни в кого не влюблен, для него любовь еще отвлеченное понятие, но именно такие чистые и уверенные в себе люди и создают хорошие семьи.
Ушаков категоричен, и, боже мой, какие же споры разгорелись в зале!
Как будут воспитываться дети и какими должны быть отношения между супругами, имеет ли право мужчина разойтись с женой, если у нее от него дети, кто из супругов должен обеспечивать семью, какие обязательства возникают у общества по отношению к семье и, наконец, существует ли любовь и что такое счастье…
И вдруг Славе открылось, до чего же все они выросли. Оказывается, не один Ушаков читал Кампанеллу…
И вспомнился Славе разговор о будущем года два назад на крыльце Успенской школы. Как они тогда были наивны! А сегодня ребята так и чешут: какой будет труд, как повлияет на человеческие отношения покорение природы, что нужно для гармонического развития личности… Не все, но многие спорили вровень с Ушаковым, и многие из тех, что выступали сегодня в клубе, еще покажут себя!
— Ты будешь выступать? — спросил Кузнецов.
Слава пожал плечами:
— Зачем?
— А я скажу несколько слов.
Кузнецов поднялся на трибуну, но заговорил не столько на семейные темы, сколько возвращал своих слушателей к заботам сегодняшнего дня:
— Заглядывать в завтрашний день, конечно, надо, но не забывайте и о сегодняшнем, семьи надо не разрушать, а крепить, так легче и дружнее работается, а дел у нас по горло…
Даже Кузнецов остался доволен диспутом и, что редко случалось, на прощание крепко и одобрительно пожал руки и Ушакову и Ознобишину.
Никита и Слава вышли на улицу.
— А ты, оказывается, много читаешь, — похвалил Слава Ушакова.
— Я бы еще больше читал, да времени не хватает, — огорченно отозвался Никита. — Уж больно много у меня дома хлопот…
И заторопился к себе в деревню, он никогда не оставался ночевать в городе.
Слава услышал за своей спиной перебор каблучков, его догоняла Франя.
— До чего хорошо прошло! — защебетала она. — Как ты думаешь, Кузнецову понравился мой доклад?
Она принялась делиться впечатлениями, точно Ознобишин не был участником диспута.
— Я зайду к тебе? — неожиданно предложила ему Франя.
Она никогда не заходила к Славе, и ему польстило ее внимание.
— Зайдем, — согласился он.
Тихонько, чтобы не разбудить Эмму Артуровну, миновали зал, вошли в темную комнату.
Слава повернул выключатель, лампочка осветила кое-как застеленную кровать и разбросанные по столу газеты.
— Как у тебя неуютно! — пробормотала Франя.
— Извини, — сказал Слава. — Не успеваю убраться.
Франя присела на кровать.
«Нет, все-таки она хорошенькая», — подумал Слава, посматривая то на Франю, то на обои.
— Помнишь, как ты привез мне конфеты?
— А зачем ты обманывала Сергея? — упрекнул ее Слава.
— Чем же это я его обманывала?
— А тем, что делала вид, будто влюблена в него, я сам это видел.
— Видел то, чего не было! — Франя рассердилась. — И вообще, если хочешь, любить можно сто раз!
— Любовь бывает только один раз в жизни!
Франя пожала плечами.
— Ты еще маленький и ничего не понимаешь.
— И сколько же раз ты уже любила? — поинтересовался Слава.
— Я? — Франя ласково ему улыбнулась. — Дурашка, представь, я еще ни разу никого не любила.
Слава в смущении отвернулся к окну.
— А меня ты мог бы полюбить? — неожиданно спросила его Франя.
Он не знал, что ей на это сказать, диспут на такую скользкую тему куда легче было вести в клубе, он и в самом деле не знал, может ли он полюбить Франю, она ему нравилась и не нравилась, иногда он ею любовался, а иногда она чем-то ужасно его раздражала.
— А ты сам любил кого-нибудь?
— Нет, — признался Слава. — Когда же мне было…
— И сейчас ни в кого не влюблен? — допытывалась Франя.
— Нет, — с отчаянием повторил Слава.
— А почему? — капризно спросила Франя.
Тогда Слава повернулся к ней и, глядя в ее широко раскрытые овечьи глаза, нерешительно сказал:
— Потому, что я… еще не понимаю… ну, понимаешь, я еще не понимаю, что такое любовь.
23
Никто в укомоле не приходил на работу к определенному часу, да и часов ни у кого не было, поднимались вместе с петухами, ели что придется и бежали на службу.
Слава пришел к себе в кабинет… Кладовки у малоархангельских мещан побольше. А Железнов не прочь хоть на часок завладеть этим кабинетом.
К нему тотчас вошла Франя, она пришла на работу еще раньше.
— Вчерашняя почта.
Положила перед Славой зеленую картонную папку с белыми, завязанными бантиком тесемками и перечислила наизусть:
— Две инструкции, пять циркуляров, шесть заявлений и одно письмо.
— От кого?
— Личное, тебе.
Редко кто получал в укомоле личные письма.
Слава раскрыл папку, письмо лежало поверх остальных бумаг, серый конвертик без марки, письма чаще доставлялись с оказиями, чем по почте.
«От какой-нибудь барышни», — подумал Слава, местные девицы писали иногда записочки Ознобишину.
Надорвал конверт. Листок из ученической тетрадки.
«Слава! Иван Фомич скончался. Похороны послезавтра…» Господи, Иван Фомич!… И дальше: «Ему хотелось бы…» Зачеркнуто. «Мне хотелось бы…» Зачеркнуто. И подпись: «Ирина Власьевна». Все письмо. Две строки.
Слава провел рукой по глазам.
— Когда пришло письмо?
— Вчера.
— Почему сразу не передала?
— Разве что-нибудь срочное?
— А кто принес?
— Какой-то мужик.
Слава побежал в соседнюю комнату к Железнову и Ушакову.
— Ребята, я уезжаю… — Он не сумел бы объяснить, почему ему необходимо ехать. Не смог бы объяснить им, кто это Иван Фомич. Учитель из Успенского. Мало ли учителей…
— Что-нибудь случилось?
— Да… — Не мог объяснить. — Мама… — Поправился: — Мать заболела… — Болезнь матери уважительная причина. — Я вернусь через два дня…
— Откуда ты знаешь, сколько ты там пробудешь, — сказал Ушаков. — Разве можно поручиться…
Железнов предложил:
— Достать тебе лошадь?
— Не надо.
Неудобно просить казенную лошадь для личных надобностей.
Слава побежал на базар. Там не могла не быть приезжих из Успенской волости. Они и были. Из Каланчи, из Критова, из Козловки.
За церковью шла небойкая торговля. Картофелем, холстом, коноплей, свининой. Торговали осторожно, как бы из-под полы, отвыкли уже от свободной торговли.
Слава вглядывался в незнакомые лица. Не может быть, чтобы его никто не знал. Вот бабенка, курносая и, похоже, злая, с узкими поджатыми губами, в ситцевом платке в белый горошек.
— Мотя!
— Узнали?
Мужики как-то обидели ее при дележе покоса, она нажаловалась Быстрову, и тот вместе со Славой заехал в Каланчу и восстановил справедливость.
— Ты скоро домой?
— Доторгую и поеду.
— Захватишь меня?
Расторговалась она не скоро, Слава терпеливо ждал, хотя внутри у него все кипело. Дотемна проехали только полдороги. Мотя боялась ехать в темноте, остановились у чьей-то избы, решили ночевать в телеге, однако холод загнал их в избу, на рассвете тронулись дальше.
Славе хотелось спросить Мотю, слышала ли она о смерти Ивана Фомича, его знали во всей округе, но так и не спросил.
В Каланче Мотя остановилась перед своей избой, пригласила:
— Заходи, Миколаич, накормлю, пообедаешь.
Звала от чистого сердца, но Слава спешил, спрыгнул с телеги, зашагал пешком — до Успенского оставалась самая малость.
Только наедине с собой, посреди пустой проселочной дороги, он стал ощущать безмерность своей потери. Майское утро овевало и поля, и придорожные ветлы, и непросохшую от ночной сырости дорогу душистым влажным теплом. Парит, но не знойко, как в июле, а нежно, мягко, добро. Хорошо жить! А человека нет, нет большого, умного и доброго человека. Слава идет быстрее.
У церкви стояло двое мужиков да несколько баб. Слава удивился, Никитина должны были хоронить все, кто его знал, жители всех окрестных деревень и сел.
Бирюзовые купола над церковью, смертная вокруг тишина.
Слава провел пальцем за воротом, душно, воздуха не хватает, обдернул курточку, подтянулся, — никто не пришел, так я пришел, — пришел сказать Ивану Фомичу спасибо за все, что от него получил и не получил, — поднялся на паперть, и, бог ты мой, как же это я мог подумать, что никто не пришел, — все пришли, пришли жители всех деревень, что разбросаны поблизости от Успенского.
Церковь полным-полна — от притвора до алтаря — мужиков, баб, девок и ребят, ребят всех возрастов видимо-невидимо!
Провожают Ивана Фомича! Лучший учитель…
Льется дневной чистый свет, светлыми полосами растекается над головами, горят свечи, много свечей, пред тобой, Господи Иисусе Христе, пред тобой, Матерь Пресвятая Богородица перед всеми вами, святые наши заступники…
Слава обдернул курточку и ступил в притвор.
Вот он, Иван Фомич, в просторном, ладно сбитом дубовом гробу. Лежит головой к алтарю, гроб накрыт парчовым покровом, по углам четыре подсвечника, текут со свечей восковые слезы…
Встал Слава справа, все глядят на него — пришел-таки отдать последний долг, а сам он не смотрит ни на кого.
Отец Валерий, мужик мужиком, а дело знает, справляет похороны по наилучшему чину, не пожалел ни ладана, ни свечей, знай себе омахивает новопреставленного раба божия Иоанна серебряным кадилом, поднимает душистые облака, перед аналоем дьякон, отец Кузьма, возглашает вечную память, вторят ему на клиросе сестры Тарховы, все, кто пел когда-либо в церковном хоре, собрались сегодня отдать последний долг Ивану Фомичу, проводить его надгробным рыданием.
«И ведь правильно, что Ивана Фомича отпевают в церкви, — думает Слава. — Простой русский мужик — и до чего же вознесся…»
До чего же красиво отпевают директора деревенской гимназии…
Отучил ты нас и алгебре, и геометрии, и литературе…
Иван Фомич в мундире, плечи обтянуты черным сукном, зеленый кант вьется по вороту и прячется под черной бородой…
— Вечная память, вечная память, вечная память, — возглашает отец Кузьма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Он называл имена великих утопистов. Откуда он их взял? Да из того же источника, из которого черпал свои познания Слава. В те годы Госиздат заполнил страну книгами прогрессивных мыслителей всех времен и народов. «Город Солнца» и «Утопия» лежали на столах у многих комсомольских работников…
— Семья? — спрашивал Ушаков. — Что определяет общественные и семейные отношения? Прежде всего политический и экономический уклад общества. Представьте себе, упразднена частная собственность, устранено социальное неравенство, труд стал внутренней потребностью человека. Кампанелла мечтал именно о таком обществе! И написал книгу о городе, жители которого руководствуются этими принципами. А сто лет назад, когда декабристы пытались уничтожить в России самодержавие, французский мыслитель Фурье высказал предположение, что в будущем коммунистическом обществе развитие производительных сил сотрет грани между умственным и физическим трудом…
Кузнецов улыбался, никогда Слава не подумал бы, что Кузнецов способен так счастливо улыбаться, и не замечал, что и сам он улыбается так же счастливо и радостно.
Вот ради чего они все, собравшиеся в этом зале, жили и боролись, вот почему стремились на фронты гражданской войны, ловили дезертиров, искали запрятанный кулаками хлеб и экономили каждую каплю керосина!
И слушали Ушакова совсем не так, как Франю.
— А теперь представьте себе общество, о котором мечтали Маркс и Энгельс и которое мы теперь создаем, и подумайте, сохранится ли семья в таком обществе? Разумеется, сохранится. Счастливый человек не откажется от своего ребенка, не откажется же он от самого себя, потому что ребенок — это его собственное и более совершенное воплощение. А если человек любит своего ребенка, значит, любит и женщину, родившую этого ребенка, потому что гармонический человек будущего будет просто не способен искать легких и временных связей.
Слава знал, что Никита Ушаков еще не ухаживает за девушками, ни в кого не влюблен, для него любовь еще отвлеченное понятие, но именно такие чистые и уверенные в себе люди и создают хорошие семьи.
Ушаков категоричен, и, боже мой, какие же споры разгорелись в зале!
Как будут воспитываться дети и какими должны быть отношения между супругами, имеет ли право мужчина разойтись с женой, если у нее от него дети, кто из супругов должен обеспечивать семью, какие обязательства возникают у общества по отношению к семье и, наконец, существует ли любовь и что такое счастье…
И вдруг Славе открылось, до чего же все они выросли. Оказывается, не один Ушаков читал Кампанеллу…
И вспомнился Славе разговор о будущем года два назад на крыльце Успенской школы. Как они тогда были наивны! А сегодня ребята так и чешут: какой будет труд, как повлияет на человеческие отношения покорение природы, что нужно для гармонического развития личности… Не все, но многие спорили вровень с Ушаковым, и многие из тех, что выступали сегодня в клубе, еще покажут себя!
— Ты будешь выступать? — спросил Кузнецов.
Слава пожал плечами:
— Зачем?
— А я скажу несколько слов.
Кузнецов поднялся на трибуну, но заговорил не столько на семейные темы, сколько возвращал своих слушателей к заботам сегодняшнего дня:
— Заглядывать в завтрашний день, конечно, надо, но не забывайте и о сегодняшнем, семьи надо не разрушать, а крепить, так легче и дружнее работается, а дел у нас по горло…
Даже Кузнецов остался доволен диспутом и, что редко случалось, на прощание крепко и одобрительно пожал руки и Ушакову и Ознобишину.
Никита и Слава вышли на улицу.
— А ты, оказывается, много читаешь, — похвалил Слава Ушакова.
— Я бы еще больше читал, да времени не хватает, — огорченно отозвался Никита. — Уж больно много у меня дома хлопот…
И заторопился к себе в деревню, он никогда не оставался ночевать в городе.
Слава услышал за своей спиной перебор каблучков, его догоняла Франя.
— До чего хорошо прошло! — защебетала она. — Как ты думаешь, Кузнецову понравился мой доклад?
Она принялась делиться впечатлениями, точно Ознобишин не был участником диспута.
— Я зайду к тебе? — неожиданно предложила ему Франя.
Она никогда не заходила к Славе, и ему польстило ее внимание.
— Зайдем, — согласился он.
Тихонько, чтобы не разбудить Эмму Артуровну, миновали зал, вошли в темную комнату.
Слава повернул выключатель, лампочка осветила кое-как застеленную кровать и разбросанные по столу газеты.
— Как у тебя неуютно! — пробормотала Франя.
— Извини, — сказал Слава. — Не успеваю убраться.
Франя присела на кровать.
«Нет, все-таки она хорошенькая», — подумал Слава, посматривая то на Франю, то на обои.
— Помнишь, как ты привез мне конфеты?
— А зачем ты обманывала Сергея? — упрекнул ее Слава.
— Чем же это я его обманывала?
— А тем, что делала вид, будто влюблена в него, я сам это видел.
— Видел то, чего не было! — Франя рассердилась. — И вообще, если хочешь, любить можно сто раз!
— Любовь бывает только один раз в жизни!
Франя пожала плечами.
— Ты еще маленький и ничего не понимаешь.
— И сколько же раз ты уже любила? — поинтересовался Слава.
— Я? — Франя ласково ему улыбнулась. — Дурашка, представь, я еще ни разу никого не любила.
Слава в смущении отвернулся к окну.
— А меня ты мог бы полюбить? — неожиданно спросила его Франя.
Он не знал, что ей на это сказать, диспут на такую скользкую тему куда легче было вести в клубе, он и в самом деле не знал, может ли он полюбить Франю, она ему нравилась и не нравилась, иногда он ею любовался, а иногда она чем-то ужасно его раздражала.
— А ты сам любил кого-нибудь?
— Нет, — признался Слава. — Когда же мне было…
— И сейчас ни в кого не влюблен? — допытывалась Франя.
— Нет, — с отчаянием повторил Слава.
— А почему? — капризно спросила Франя.
Тогда Слава повернулся к ней и, глядя в ее широко раскрытые овечьи глаза, нерешительно сказал:
— Потому, что я… еще не понимаю… ну, понимаешь, я еще не понимаю, что такое любовь.
23
Никто в укомоле не приходил на работу к определенному часу, да и часов ни у кого не было, поднимались вместе с петухами, ели что придется и бежали на службу.
Слава пришел к себе в кабинет… Кладовки у малоархангельских мещан побольше. А Железнов не прочь хоть на часок завладеть этим кабинетом.
К нему тотчас вошла Франя, она пришла на работу еще раньше.
— Вчерашняя почта.
Положила перед Славой зеленую картонную папку с белыми, завязанными бантиком тесемками и перечислила наизусть:
— Две инструкции, пять циркуляров, шесть заявлений и одно письмо.
— От кого?
— Личное, тебе.
Редко кто получал в укомоле личные письма.
Слава раскрыл папку, письмо лежало поверх остальных бумаг, серый конвертик без марки, письма чаще доставлялись с оказиями, чем по почте.
«От какой-нибудь барышни», — подумал Слава, местные девицы писали иногда записочки Ознобишину.
Надорвал конверт. Листок из ученической тетрадки.
«Слава! Иван Фомич скончался. Похороны послезавтра…» Господи, Иван Фомич!… И дальше: «Ему хотелось бы…» Зачеркнуто. «Мне хотелось бы…» Зачеркнуто. И подпись: «Ирина Власьевна». Все письмо. Две строки.
Слава провел рукой по глазам.
— Когда пришло письмо?
— Вчера.
— Почему сразу не передала?
— Разве что-нибудь срочное?
— А кто принес?
— Какой-то мужик.
Слава побежал в соседнюю комнату к Железнову и Ушакову.
— Ребята, я уезжаю… — Он не сумел бы объяснить, почему ему необходимо ехать. Не смог бы объяснить им, кто это Иван Фомич. Учитель из Успенского. Мало ли учителей…
— Что-нибудь случилось?
— Да… — Не мог объяснить. — Мама… — Поправился: — Мать заболела… — Болезнь матери уважительная причина. — Я вернусь через два дня…
— Откуда ты знаешь, сколько ты там пробудешь, — сказал Ушаков. — Разве можно поручиться…
Железнов предложил:
— Достать тебе лошадь?
— Не надо.
Неудобно просить казенную лошадь для личных надобностей.
Слава побежал на базар. Там не могла не быть приезжих из Успенской волости. Они и были. Из Каланчи, из Критова, из Козловки.
За церковью шла небойкая торговля. Картофелем, холстом, коноплей, свининой. Торговали осторожно, как бы из-под полы, отвыкли уже от свободной торговли.
Слава вглядывался в незнакомые лица. Не может быть, чтобы его никто не знал. Вот бабенка, курносая и, похоже, злая, с узкими поджатыми губами, в ситцевом платке в белый горошек.
— Мотя!
— Узнали?
Мужики как-то обидели ее при дележе покоса, она нажаловалась Быстрову, и тот вместе со Славой заехал в Каланчу и восстановил справедливость.
— Ты скоро домой?
— Доторгую и поеду.
— Захватишь меня?
Расторговалась она не скоро, Слава терпеливо ждал, хотя внутри у него все кипело. Дотемна проехали только полдороги. Мотя боялась ехать в темноте, остановились у чьей-то избы, решили ночевать в телеге, однако холод загнал их в избу, на рассвете тронулись дальше.
Славе хотелось спросить Мотю, слышала ли она о смерти Ивана Фомича, его знали во всей округе, но так и не спросил.
В Каланче Мотя остановилась перед своей избой, пригласила:
— Заходи, Миколаич, накормлю, пообедаешь.
Звала от чистого сердца, но Слава спешил, спрыгнул с телеги, зашагал пешком — до Успенского оставалась самая малость.
Только наедине с собой, посреди пустой проселочной дороги, он стал ощущать безмерность своей потери. Майское утро овевало и поля, и придорожные ветлы, и непросохшую от ночной сырости дорогу душистым влажным теплом. Парит, но не знойко, как в июле, а нежно, мягко, добро. Хорошо жить! А человека нет, нет большого, умного и доброго человека. Слава идет быстрее.
У церкви стояло двое мужиков да несколько баб. Слава удивился, Никитина должны были хоронить все, кто его знал, жители всех окрестных деревень и сел.
Бирюзовые купола над церковью, смертная вокруг тишина.
Слава провел пальцем за воротом, душно, воздуха не хватает, обдернул курточку, подтянулся, — никто не пришел, так я пришел, — пришел сказать Ивану Фомичу спасибо за все, что от него получил и не получил, — поднялся на паперть, и, бог ты мой, как же это я мог подумать, что никто не пришел, — все пришли, пришли жители всех деревень, что разбросаны поблизости от Успенского.
Церковь полным-полна — от притвора до алтаря — мужиков, баб, девок и ребят, ребят всех возрастов видимо-невидимо!
Провожают Ивана Фомича! Лучший учитель…
Льется дневной чистый свет, светлыми полосами растекается над головами, горят свечи, много свечей, пред тобой, Господи Иисусе Христе, пред тобой, Матерь Пресвятая Богородица перед всеми вами, святые наши заступники…
Слава обдернул курточку и ступил в притвор.
Вот он, Иван Фомич, в просторном, ладно сбитом дубовом гробу. Лежит головой к алтарю, гроб накрыт парчовым покровом, по углам четыре подсвечника, текут со свечей восковые слезы…
Встал Слава справа, все глядят на него — пришел-таки отдать последний долг, а сам он не смотрит ни на кого.
Отец Валерий, мужик мужиком, а дело знает, справляет похороны по наилучшему чину, не пожалел ни ладана, ни свечей, знай себе омахивает новопреставленного раба божия Иоанна серебряным кадилом, поднимает душистые облака, перед аналоем дьякон, отец Кузьма, возглашает вечную память, вторят ему на клиросе сестры Тарховы, все, кто пел когда-либо в церковном хоре, собрались сегодня отдать последний долг Ивану Фомичу, проводить его надгробным рыданием.
«И ведь правильно, что Ивана Фомича отпевают в церкви, — думает Слава. — Простой русский мужик — и до чего же вознесся…»
До чего же красиво отпевают директора деревенской гимназии…
Отучил ты нас и алгебре, и геометрии, и литературе…
Иван Фомич в мундире, плечи обтянуты черным сукном, зеленый кант вьется по вороту и прячется под черной бородой…
— Вечная память, вечная память, вечная память, — возглашает отец Кузьма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117