Многое зависело от отца Валерия.
— Бабки, подойдите поближе! — подозвал их Данилочкин. — Чего галдите? Или уж совсем всякое понятие потеряли?
Старухи медленно двинулись к паперти. Солнце припекало все сильнее. Данилочкин спустился на две ступеньки. Еремеев дернул его за рукав, он был противником лишних разговоров. Но Данилочкин только отмахнулся, его трезвый крестьянский ум подсказывал, что таиться от народа опасно. Старухи посматривали с недоверием, однако молчали, готовы были слушать.
— Так вот, бабки, — начал Данилочкин. — По вкусу вам хлеб с лебедой? А на Поволжье такой хлеб посчитали б за пряник. Только там и такого нет, тот голод даже вообразить невозможно. Люди людей ели, это до вас доходит? Обязаны мы помочь тем, кто от голода пропадает? Мне можете не верить, но это не я, а товарищ Ленин написал в газете, что такой тяжелой весны у нас еще не было. Нам хозяйство надо восстанавливать, надо покупать зерно, хлеб, консервы. Все можно купить у капиталистов, только денег у нас нет, а купить нужно обязательно. Вот Советская власть и решила собрать по церквам золото и серебро на пользу народу…
Он вбивал свои слова в глупые бабьи головы, но в разговор не вступал, чувствовал, может возникнуть перебранка, надо утомить слушателей, обезоружить, а потом оборвать речь и идти делать свое дело.
Слава слушал и завидовал, так просто разговаривать он не умел.
— А вы, батюшка, хотите что-нибудь сказать своим прихожанкам? — спросил вдруг Данилочкин, и Слава заметил, что Василий Семенович уже не называет священника «гражданином Тарховым».
— Что я могу сказать? — сказал отец Валерий. — Никому не посоветую идти против государственной власти. Золота у нас нет, да и серебра мало, однако Христос учит делится со страждущими последней рубашкой…
Тут одна из старух с лицом, сморщенным, как печеное яблоко, выскочила наперед.
— Испужался? — завизжала она. — Пес ты после этого, а не поп! Крест отдашь, а чем благословлять будешь?
Отец Валерий осенил старух крестным знамением.
— Шли бы вы лучше по домам!
Повернулся к ним спиной и решительно зашагал в церковь.
Гражданин Тархов повел комиссию в алтарь, там хранились серебряные чаши и блюда, подавал Данилочкину, Данилочкин передавал Введенскому, и тот записывал в тетрадь название переданного предмета.
— А золото? — спросил Еремеев.
— Золота нет, — отвечал Тархов. — Откуда в нашей церкви быть золоту?
Пошли вдоль иконостаса, с нескольких икон сняли серебряные ризы.
— А вы слушали, батюшка, что патриарх Тихон запретил церковнослужителям сдавать государству ценности? — спросил Еремеев.
— Как не слышать, — мирно отозвался отец Валерий. — Мы его воззвания по почте получили.
— Не подчиняетесь, значит, начальству?
— Не то, что не подчиняюсь, но и под суд идти нет охоты.
Данилочкин посмотрел на него:
— Значит, и об этом осведомлены?
— Так мы, Василий Семенович, газеты читаем, я думаю, аккуратнее, чем, например, товарищ Еремеев.
— А это что? — продолжал Еремеев, указывая на громадную книгу.
— Евангелие.
— А это что?
— Переплет.
— Из чего переплет?
— Серебряный.
— А что за украшения?
— Бирюза, халцедоны.
— Драгоценные камни?
— Полудрагоценные.
— Что это вы прибедняетесь? Есть верующие, есть неверующие, а полуверующих не бывает. Драгоценные или не драгоценные?
— Ну, ценные камни.
— Так и говорите. Придется забрать.
— Не могу я отдать Евангелие, я без него службу справлять не могу.
— А мы ваше Евангелие не заберем, серебро с него только снимем.
И Еремеев рывком содрал серебряную ризу с Евангелия.
— Что ж это вы…
Отец Валерий даже всхлипнул.
— Для голодающих!
Отец Валерий тронул висевший у него на груди крест.
— Тоже прикажете снять?
Еремеев хищно взглянул:
— А он серебряный?
Но Данилочкин решил проявить великодушие.
— Крест-то лично ваш или церковный?
— Крест мне был пожалован…
— Ну носите себе на здоровье!
Немного ценностей наберется в обычной деревенской церкви, и пуда серебра не нашлось, ссыпали все в корзину, понесли в исполком, еще раз пересчитать и переписать.
— Я на минуточку, — сказал Слава Данилочкину. — Сейчас вернусь…
Огородами побежал домой.
Покуда он ходил от иконы к иконе, ему все больше становилось не по себе. Голод, голод… Это не просто слова, это жизни людей, это благосостояние государства. Трудно, значит, правительству, если оно решилось собрать золото, хранимое в церквах. Ценности, накопленные церковниками, — это в общем-то пот и кровь множества людей, отрывавших от себя последние копейки в пользу церкви. А ведь сколько золота еще у людей! Если бы все собрать…
Вот и у мамы лежит брошка, думал Слава. Воспоминание о свадьбе. Много, немного, но чего-то она стоит. А он знает и мирится с этим…
В доме тишина. Нигде никого. Федосея с Надеждой Павел Федорович послал на хутор полоть капусту. Одна Вера Васильевна мыла на кухне посуду.
Слава подбежал к матери, запыхавшийся, взволнованный.
— Мама, где твоя брошка?
— У меня.
— Отдай ее мне!
— Погоди, Слава, объясни.
— Видишь ли, мамочка, собирают золото для голодающих…
— Ты очень щедр! А если с нами что случится? Это все, что у нас есть на черный день.
— Он уже пришел, черный день. Не для нас. Для таких, как мы…
Вера Васильевна могла затеять разговор надолго, а Слава торопился, брошка нужна немедленно.
— Если ты не отдашь брошку, я уеду и ты никогда, — слышишь? — никогда уже меня не увидишь!
Из корзиночки с бельем достала Вера Васильевна металлическую коробочку с пуговицами, в этой коробочке и хранилась пресловутая брошка, завернутая в папиросную бумагу.
Так же стремительно, как бежал домой, Слава понесся в исполком.
Члены комиссии окружили стол, на котором разложены вещи из потускневшего серебра, дароносица, чаша для причастия, кадило, оклады с икон…
Введенский начисто переписывал акт об изъятии ценностей.
Данилочкин строго посмотрел на Славу.
— Где это ты пропадал?
Теперь следовало незаметно присоединить ко всем этим церковным вещам мамину брошку.
Он выбрал себе в соучастники Данилочкина и быстро положил брошку в дароносицу.
— Василий Семенович, тут еще какая-то брошь. Похоже, что с бриллиантами.
Данилочкин догадался, кто ее принес, и вступил в игру.
— Отнес небось кто-нибудь попу на сохранение, а теперь пойдет на доброе дело…
Упомянули в акте и брошь: «женское украшение из золота пятьдесят шестой пробы с прозрачными белыми камнями».
Однако Данилочкину хотелось знать, откуда взял ее Слава.
Отвел Славу к окну.
— Откуда она у тебя?
Слава замялся.
— Все ясно, — догадался Данилочкин. — Изъял у своего дяди?
— Какого дяди? — удивился Слава.
— Как какого — у Астахова.
— Какой же он мне дядя? — возмутился Слава.
— Да я тебя не корю, — примирительно сказал Данилочкин. — Правильно поступил, об этом даже написано: грабь награбленное, ведь не для себя взял, а для государства.
26
Всего три дня отпущено товарищу Ознобишину на поездку в Успенское, а сколько уже событий позади: похороны Ивана Фомича, встреча с Марусей, участие в изъятии церковных ценностей…
Только для родной матери нет времени!
Накануне отъезда он пришел домой с твердым намерением провести остаток дня с Верой Васильевной и Петей.
А Вере Васильевне просто необходимо поговорить с сыном.
— Все бегаешь, не посидишь, — упрекнула его мама. — А мне ведь не с кем посоветоваться…
Слава порывисто обнял мать.
— Я удивилась, что ты приехал, — призналась она. — До Малоархангельска неближний путь. Как это ты узнал о похоронах? Смотрю, подходишь прощаться…
— Ты разве была в церкви?
— Ох, Слава, Слава… Где ты только витаешь? Ничего не замечаешь. А потом исчез. Ты что, ходил на поминки?
— Ну что ты! Меня известила Ирина Власьевна.
— Для нее это страшный удар, да она еще на сносях.
Однако смерть Никитина удар не для одной Ирины Власьевны, это удар для всего Успенского, школа держалась Иваном Фомичом.
— А где ты сейчас пропадал?
— Гулял.
Он не хотел говорить, что ходил повидаться с Марусей.
— Ты голоден?
Она накормила сына, на кухне у Надежды одни щи, но Вера Васильевна нашла в кладовушке несколько яиц.
— Поживешь дома?
Слава виновато развел руками.
— Завтра обратно, ты не представляешь, какая у нас там горячка.
Вечер он провел с мамой и с Петей. Все трое не могли наговориться. Вера Васильевна мельком, почти не жалуясь, обронила несколько слов о том, что ей с Петей жить становится все труднее. Если бы Петя не работал наравне с Федосеем, пришлось бы еще хуже.
Перед сном Слава не выдержал.
— Мама, а Маруся Денисова еще учится? — спросил безразличным тоном. — Ей на будущий год кончать?
— Что это ты ее вспомнил? — удивилась Вера Васильевна.
— Встретил в церкви, — объяснил Слава. — Как похорошела!
— А ты заметил? — Вера Васильевна улыбнулась. — Первая на селе невеста.
— А за нее сватаются? — с тревогой спросил Слава.
— Уже не раз, — сказала Вера Васильевна. — Но она не торопится.
— И не надо, — поспешно согласился Слава. — Зачем бросать школу?
Но дальше он о Марусе говорить не захотел, принялся расспрашивать Петю о всяких деревенских новостях.
Утром пришла Надежда, позвала завтракать.
Вера Васильевна удивилась, Павел Федорович и Марья Софроновна ели отдельно от Веры Васильевны и Пети.
— Павел Федорович наказывали непременно…
Не иначе, их звали за общий стол по случаю приезда Славы.
Так оно и оказалось. Для обеда рановато, но по обилию блюд ровно бы и обед: куриная лапша и отварная курица, жареная свинина на сковородке, пшенная каша, творог.
Давно Слава не видел такого стола, да и Вера Васильевна с Петей отвыкли от подобного изобилия.
— Ну, Вячеслав Николаевич, с приездом, — приветствовал Славу Павел Федорович. — Твоя мамаша чего-то от нас отгораживается, а мы всегда рады посемейному…
Даже Марья Софроновна улыбнулась.
— Садитесь, садитесь.
— Садитесь и вы, невестушка, и ты, племяшок, — пригласил Павел Федорович Веру Васильевну с Петей.
Марья Софроновна придвинула к себе тарелку, поставила меж собой и Славой.
— Не побрезгуешь со мной с одного блюда?
Лапшу черпали из общей миски, а курицу Марья Софроновна положила себе и Славе отдельно, выбрала самые хорошие кусочки.
— Ешь, ешь, заголодовал небось в своем Малоархангельске. Тебе жениться пора, Вячеслав Миколаич. Коль пошел в самостоятельную жизнь, без женщины тебе невозможно.
— Ему еще восемнадцати нет, — вмешалась Вера Васильевна. — Даже по закону нельзя.
— Они сами себе законы определяют, — возразила Марья Софроновна. — Когда захочет, тогда и женится.
Доели курицу, принялись за кашу.
— Медку сейчас принесу подсластить, — расщедрился Павел Федорович.
Принес в кувшинчике меду, взглянул испытующе на Славу.
— А может, чего покрепче?
— Я не пью, — отказался Слава, он и вправду с тех пор, как расстался с Быстровым, забыл даже запах самогонки.
— Оно и правильно, — согласился Павел Федорович. — Божий дар зря переводить незачем.
Съели кашу.
— А я тебя вот что хочу спросить, Николаевич, — кафтан-то по всем швам трещит?
Слава сперва не понял:
— Какой кафтан?
Павел Федорович усмехнулся.
— Наше вам с кисточкой! Не понимаешь? Не может того быть! Ежели Быстров на кафтане главная пуговица, так не на что застегиваться…
Тут до Славы дошло, на что намекает Павел Федорович.
— Пуговица-то он, может, и пуговица, да теперь в пуговицах недостатка нет, найдется, что пришить.
— А может, мне тебя к своей бекеше пришить? — спросил Павел Федорович.
— Не продернется ваша нитка сквозь меня, Павел Федорович!
— Говорят, в Орле теперь вся торговля в частных руках. Сперва лавочка, потом магазин, а, глядишь, и все магазины твои. Мои родители по деревням ездили, пеньку скупали, а эвона какое хозяйство вымахали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117