— Егор Егорович, — взмолилась Вера Васильевна, — уж вы присмотрите за Славой…
— "Присмотрите", — насмешливо отвечал Чижов. — Вячеслав Николаевич начальник, а мы люди маленькие.
— А если дождь?
— Не сахарные!
— Егор Егорович!
— Не тревожьтесь, у меня с собой дождевик.
Мама ни в одну поездку не отправляет его без напутствий.
Слава обошел телегу, сел по другую сторону от Склизнева.
— Поехали, поехали, — сердито забормотал он.
Лошадь с места затрусила мелкой рысцой.
— Счастливо! — крикнул Чижов, прыгая на ходу в телегу. — Тронулись, что ли ча!
Склизнев молча вывернул телегу на середину дороги и хлестнул лошаденку вожжой, ехать ему не хотелось, только не властен он над собой.
— Ничего, Вячеслав Николаевич, не горюй, — промолвил Чижов снисходительно. — Доставлю тебя туда и обратно в целости и сохранности.
Чижов, как и многие другие в те поры, был личностью скрытых возможностей.
Подобно многим местным мужикам, молодым парнем он подался на заработки в Донбасс, лет двадцать о нем не было ни слуху ни духу, и вдруг сразу после Октябрьской вернулся с женой, замызганной, молчаливой бабенкой, и двумя сыновьями, смышлеными и задиристыми, в отца, парнями.
Распечатал Чижов заколоченную свою избенку, а чем жить? Не токмо что лошаденки какой — ни овцы, ни курицы, один ветер по сусекам свистит. Поклонился Егор миру, выбрали его мужики в потребиловку продавцом, и, глядишь, уже Егор Егорычем величают, оборотист, сметлив, прямо коммерции советник, на своем месте оказался мужик.
И не то чтобы махлевал или воровал, просто способность такая, в лавку попадали разные дефицитные товары — мануфактура, мыло, соль, деготь, предметы самой первой необходимости, товары эти реализовывались в порядке натурального обмена, рабочий класс давая промышленную продукцию, а крестьянский класс расплачивался зерном, маслом, яйцами, и сколько бы ни происходило ревизий, у Чижова все сходилось тютелька в тютельку, сколько продано, столько и получено, все всегда налицо, свои доходы Чижов извлекал из товаров, которые в те суровые времена никем всерьез и не принимались за товары, то достанет модных колец штук с полета, то сколько-то сережек с красными и зелеными стеклышками, то ящик «Флоры» — крем от загара и веснушек, а то так и бессчетное количество баночек с сухими румянами, девкам: как известно, без крема и румян не прожить. Такой товар никем не учитывался, и где доставал его Чижов, никто не интересовался, во всяком случае, по государственным разнарядкам его не отпускали.
И чем сытнее Чижову жилось, тем больше внимания уделял он своей наружности. Приехал в подбитой ветром шинелишке, в солдатских буцах, с унылыми усами на голодном, сером лице, а как заделался продавцом, не прошло двух лет, как заимел суконную куртку на заячьем меху и хоть ношеные, но хромовые сапоги, усы сбрил и стал походить на актера из захудалого театра.
Сидеть в телеге неудобно, сзади погромыхивали два железных бидона, предназначенных под керосин, а передок занимал не то тюк, не то мешок, мешавший усесться поудобнее.
— Чего это тут? — поинтересовался Слава.
Чижов ласково погладил мешок, объяснил:
— Поросеночек.
Хотя, по объему судя, поросеночек давни уже был на возрасте.
— Это еще куда?
— Да так… — Чижов неопределенно пошевелил губами. — Просили тут передать… — И отвернулся.
Моросит дождь, колеса тонут в грязи, дорога расползается. Хочется укрыться от дождя в тихое домашнее сумеречнее тепло, а лошаденка все бежит и бежит.
Куда едем? Зачем?
А дождь все моросит и моросит!
За керосином?
За керосином. За светом. За теплыми веселыми вечерами.
Слава весь сжался, свернуться бы в комочек и дремать, дремать…
Чижов сдержал обещание, дал мальчику «дождевик», заскорузлый брезентовый плащ, которым можно окутать трех таких мальчиков, как Слава, и Слава съежился под брезентом, натянул капюшон.
— Николаич, замера? — закричал откуда-то сверху Чижов.
Слава высунул голову.
Телега стояла перед приземистой мокрой избой, по ее стенам струились унылые потеки дождя.
— Чего?
— Не замерз, спрашиваю? Коня покормить надоть. Зайди, обогрейся…
Слава спрыгнул, наступил на полы плаща, чуть не упал, беспомощным чувствовал он себя в чижовском дождевике.
В избе так же сыро и скучно, как снаружи. Молодая баба в паневе стоит у печки и безучастно смотрит на проезжих Евстигней внес торбу, подал Чижову, тот достал ситную лепешку толщиной пальца в четыре и кусок сала, завернутый в лоскут грязного кумача.
Карманным ножом Чижов накромсал хлеб и сало.
— Угощайтесь.
Он заметно спешил. Раза два выскакивал на улицу проверить, подобрала ли лошадь сено.
Едва успели поесть — и опять в нуть.
Чижов подгонял Евстигнея, Евстигней лошадь.
В Орел добрались запоздно, но Чижов ориентировался в неприветливых, темных переулках, как лоцман в знакомом фарватере — туда, сюда, направо, налево…
— Заворачивай, — указал он Евстигнею на низкий домишко и сам побежал отворять ворота.
Встретили их — сперва во дворе какая-то толстая женщина в черном, а потом, в доме уже, строгий мещанин в чуйке — не слишком любезно, но и не отказывая в квартире, должно быть, Чижов не раз уже останавливался здесь, бывая в Орле.
Он и Евстигней с утра собрались куда-то по торговым делам, а Славу Чижов погнал в совнархоз.
— Двигай, Николаич, керосин выбить непросто, дня три потратишь…
Но Славе повезло. Человеку, впервые попавшему в губсовнархоз, могло показаться, что там царит беспорядок, столько посетителей моталось в его коридорах и комнатах. Слава растерялся и вместо того, чтобы обращаться в топливном отделе к лицам, обладающим в совнархозе властью, обратился за советом к скромной и тихой барышне у дверей, и как раз напал на того, кто был ему нужен.
Именно эта барышня и выписывала ордера на керосин, хотя оказалась вовсе не такой простой, как можно было подумать.
Сперва огрызнулась, потом пожалела Славу, он и в самом деле выглядел после дороги утомленным и жалким, спросила, откуда он, проверила документы и вдруг посочувствовала:
— И зачем вы только полезли в снабженцы! Такому, как вы, не вырвать у нас керосина!
Слава хотел было сказать, что она напрасно так о нем думает, но не успел, барышня посмотрела на него и пообещала:
— Приходите завтра с утра, сегодня нет выписки, неприемный день, выдам вам керосин, да не опаздывайте, а то мои начальники разбегутся по всяким заседаниям.
Впереди у Славы был целый свободный день.
5
В губкомол Славе идти не хотелось, пойдут пустопорожние разговоры о росте и приросте организации, а он после поездки в Москву избегал пустопорожних разговоров. И на квартире не хотелось сидеть, он слышал, как Чижов, доставая из мешка хлеб, звякал стеклянной посудой, в ней не могло быть ничего, кроме самогонки, — Чижов пригласит каких-нибудь гостей и будет договариваться о таких делах, о которых Славе знать не положено. Поэтому он и отправился на рынок, провести одну обменную операцию. Вера Васильевна дала ему в дорогу шерстяные носки, которые выменяла у какой-то бабы на ненужный ей шелковый платочек. «У тебя не замерзнут ноги!» Слава добросовестно доехал в носках до Орла, но после посещения совнархоза ему вдруг пришла в голову идея сходить на рынок и выменять их на что-нибудь такое, что доставило бы маме удовольствие.
По пути он заглянул на квартиру, завернул требование на керосин вместе с партийным билетом в клеенку, спрятал сверток в дорожный мешок, стянул с ног носки, сунул их в карман и с легкой душой отправился на рынок.
Рынок был большой и пустой. День клонился к вечеру, наступала та пасмурная и унылая пора, когда деловое оживление ноябрьского базарного дня шло уже заметно на убыль. Покупатели расходились, и местные коммерсанты сворачивали торговлю. В стороне стояло несколько подвод. На них мерзли мужики с остатками картошки и пшена, привезенными в город вопреки существующим запретам. По булыжной мостовой неутомимо бродили неприметные пыльные личности, торговавшие махоркой, нитками, леденцами и мылом. Обрюзгший седой интеллигент молча держал на вытянутых руках два бронзовых подсвечника. Под навесами кустари продавали изделия своего труда — картузы, шапки, баретки и сапоги-недомерки. Две немолодые дамы склонились над загадочными лохмотьями.
Наконец Слава увидел женщину с чулками, тонкими дамскими чулками, и чулки эти сразу ему приглянулись. Он достал из кармана носки. «Вы не могли бы сменять?…» Слава мало верил, что сделка состоится, грубые шерстяные носки и тонкие дамские чулки! Он плохо знал рыночную конъюнктуру. Владелица чулок бросила беглый взгляд на носки и тут же, без дальних разговоров, схватила их, сунула за пазуху себе, протянув взамен — нет, не одну, а целых две пары чулок. Вероятно, она посчитала обмен достаточно удачным, потому что тут же исчезла.
Слава не успел еще представить себе радость Веры Васильевны, как мирное однообразие базарной жизни нарушил пронзительный переливчатый свист.
Мимо Славы пронеслась повозка. Огромный мужик изо всех сил нахлестывал вожжами пегую лошаденку, а с повозки во все стороны сыпался картофель. Следом за мужиком появилась другая повозка — баба с разинутым ртом и громадной медной кастрюлей на повозке. Невесть откуда прибежали две перепуганные курицы. Отовсюду доносились крики, брань и вопли.
Слава растерялся лишь на мгновение, он сразу сообразил, что на рынке облава.
Несколько милиционеров и красноармейцев из продотряда оцепили рынок и вылавливали спекулянтов.
Торговля продтоварами была запрещена, продуктами торговали из-под полы, а если кто из торговцев попадался, товар подлежал реквизиции, а самого торговца препровождали в тюрьму.
Вислоухий красноармеец остановил Славу.
— А вы чем торгуете, гражданин?
— Я не торгую. Я приехал в Орел за керосином.
— За каким керосином? Вы что, не знаете, что керосин нормированный продукт?
— Да я не сюда, я в совнархоз…
— А здесь что делаете?
— А просто так…
Красноармеец подозвал милиционера.
— Запутался парень…
— Чем торгуешь? — строго спросил милиционер.
— Я за керосином…
— Ты что, в кармане его, что ли, носишь? А ну, покажь карманы…
И, не ожидая ответа, полез к Славе в карман и вытащил одну пару чулок за другой.
— Твои?
— Мои.
— Значит, чулочки?
— Я для мамы.
— А мама где?
— В деревне.
— Документы есть?
— Документы на квартире.
— Да чего ты с ним, — перебил красноармеец. — Мама в деревне, документы на квартире, а сам чулочками промышляет…
Спустя минуту Слава стоял в толпе мешочников и спекулянтов, согнанных в тупик со всего базара, а еще через минуту шагал под конвоем к городской тюрьме.
В тюрьме Ознобишин пытался протестовать, но с ним, как и с другими, много не разговаривали.
— Утро вечера мудренее. Дождешься своего часа.
Просторное помещение, напоминающее сарай, нары вдоль стен, длинный стол и бочка для определенных надобностей.
Пришел дежурный, принялся всех переписывать.
— Фамилия, инициалы, за что задержан, что конфисковано…
Задерживали, должно быть, множество народа, потому что даже имя-отчество не спрашивали, ограничивались инициалами.
Спросили Ознобишина:
— Откуда взял чулки?
— Выменял.
— Будет врать-то. На что тебе чулки?
Большинство, видимо, попадало сюда не раз, были уверены, что через день-два выпустят, а весь интерес сводился к одному — отберут или не отберут взятые при аресте продукты.
Бушевать вздумал только один рыжебородый торговец.
— Господин начальник!
— Товарищ начальник.
— Будьте себе товарищ… Я не возражаю, но при чем тут мои шапки? Сахар — да, крупа — да, картофель — да, но в каком законе запрещено продавать головные уборы? За что меня забрали?
— А хлеб?
— Что — хлеб? Я же не могу есть свои шапки.
— Две буханки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117