— рассердился Слава. — Нужны мне твои яблоки!
— Пойми ты, — взмолился Ушаков. — Сегодня мой черед сторожить. Зайдет кто из артели, увидит тебя, подумают, что я или на сторону продаю, или товарищей угощаю.
— Ну и пусть!
— Выгонят меня из артели!
— Черт с ней, с твоей артелью! — огрызнулся Слава. — На вот, читай! — И протянул злополучное письмо.
Слышно было, как стукнулось о землю упавшее яблоко.
— Это правда? — жестко спросил Слава.
— Сам знаешь, что правда, — отвечал Ушаков и вдруг задумался. — А впрочем, что именно?
— Ну об артели я знаю, — сказал Слава. — А вот насчет хора и на кого это ты работаешь у себя в деревне?
— В хоре я действительно пою, — признал Ушаков, — а в деревне вскопал огороды двум хозяевам.
Слава не понимал: умный, интеллигентный, может быть, самый интеллигентный юноша в Малоархангельске — и гонится за каждой копейкой!
— Ну на что тебе деньги? Ты же получаешь жалованье…
Ушаков насупился.
— На дом.
— Какой дом?
— Надо поставить дом.
— Так уж не терпится стать собственником?
— Ладно, пойдем!
— Куда?
— Ко мне.
Хотя жил Ушаков в двух верстах от города, никто у него не бывал, ходить к нему было незачем, все дни он проводил в городе, в укомоле, а выпадало свободное время, тратил его на свои проклятые приработки.
— Подожди, — попросил Ушаков…
Скрылся меж деревьев. Слава догадался — побежал звать сменщика. Вернулся в сопровождении какого-то малоархангельского мещанина, пожилого, угрюмого, в черном картузе и потрепанном пиджаке.
— Неотложное дело, Парфен Лукьянович, — объяснил он в присутствии Славы. — Часа через два вернусь, отдежурю за вас ночь…
Пыльное шоссе — до деревни рукой подать, и все же надо быть энтузиастом, чтобы каждую весну и осень по два, а то и по три раза на день месить на этой дороге грязь…
Слава по дороге расспрашивал:
— Дома у тебя мать?
— И сестра.
— Большая?
— Тринадцать.
— А мать старая?
— Не такая уж старая, больная, не может работать в поле.
— А отец?
— Завалило в шахте.
— И вы вернулись сюда?
— Маме нечего делать в Горловке…
Ушаков не любил говорить о себе.
Деревня появилась как-то внезапно. Невзрачные избы, редкие деревца, колодец с журавлем.
— Пришли, — сказал Ушаков.
Он неуверенно посматривал на бурый стожок.
— Вот и мой дом…
Нет, это не стожок, а жилье. Несколько вкопанных в землю бревен, поверх конусообразная крыша, крытая бурой соломой, и, только внимательно всмотревшись, заметишь над самой землей два крошечных оконца.
— Это твой дом?
Ушаков потянул на себя низенькую дверь, сбитую из трухлявых досок…
Такой бедности Слава еще не видывал! Небольшой стол, скамейка, полка на стене, обмазанная глиной печь, на которой кто-то спит, и между окон сундучок на земляном полу. Но стол выскоблен, доски золотятся, на земляном полу ни соринки, стекла в окнах протерты до блеска, занавеска над полкой бела…
Со скамейки привстала старушка, на редкость аккуратная, в чистом ситцевом платье.
Ушаков тоже ведь всегда в белоснежной рубашке, всегда тщательно подстрижен, всегда его голубоглазое лицо открыто и ясно.
И не то удивительно, что он тщательно следит за собой, а то, как ему удается, живя в такой каморке, соблюдать эту необыкновенную чистоту, да и вообще непонятно, как могут жить в такой тесноте три человека.
— Это, мама, мой товарищ, — сказал Никита, — вместе работаем, — повернулся к Славе. — Видишь? Обязательно нужно построить дом, дольше здесь зимовать нельзя.
Возвращаясь в город, Ушаков вслух занялся арифметическими выкладками: урожай в саду предполагается такой-то, на двенадцать человек членов артели придется по столько-то; двум хозяевам у себя в деревне он действительно вскопал огороды, работал по ночам, а двум помог убрать огурцы и капусту, заплатили досками и кирпичом, материалы лежат у старых хозяев; в хоре поет потому, что платят.
Относительно хора замялся, понимает, комсомольцу негоже петь в церкви… Сестра Ксеня присматривает за соседскими ребятами.
— Я уже собрал половину того, что нужно. Не могу оставить сестру и маму в такой халупе.
— А где будешь ставить дом?
— На этом же месте.
— А успеешь к зиме?
— Постараюсь, а не успею, задержусь еще на год.
— Как задержусь? — удивился Слава. — Разве ты куда собираешься?
— Конечно, поеду учиться.
— А как же мама?
— За мамой присмотрит сестра, большая уже девочка, а я буду помогать…
Только сейчас Слава понял, как трудно жилось Ушаковым. Он мысленно упрекал себя, что не поинтересовался раньше жизнью Никиты. Все работники укомола получали паек, но Никита на свой паек содержал трех человек, да еще собирался строить для матери дом, и при этом никогда не жаловался, ничего не просил, надеялся только на себя… Нет, сейчас погоня Никиты за приработками выглядела совсем иначе!
— Куда же ты собираешься?
— В Москву.
— А куда хочешь поступать?
— В Институт восточных языков.
— Чего это тебя туда несет?
Ушаков смутился. Слава, однако, смотрел на него так требовательно, что Ушакову пришлось объяснить.
— Жалко…
— Кого? — удивился Слава.
— Угнетенных. Особенно на Востоке. Я думаю, что революционеры всего мира должны бороться против эксплуатации…
Ушаков часто пересыпал такими фразами свои выступления, но кто бы мог подумать, что для него это не только фразы!
— Ты знаешь, я уже изучаю английский язык, — похвастался Ушаков.
Слава сегодня только и делал, что удивлялся.
— С кем же это ты его изучаешь?
— Самостоятельно…
— Удивил ты меня, Никита, — признался Слава. — Только не понимаю, почему ты такой скрытный? Вот сходим еще в церковь, выясним с этим хором…
— А чего выяснять? — воспротивился Ушаков. — Платят, вот и пою…
— Как ты не понимаешь, это самый щекотливый вопрос.
В Малоархангельске имелись две церкви, при въезде в город и на базарной площади, которая называлась собором.
— Ты поешь в соборе? — осведомился Слава. — Попа там как зовут?
— А зачем тебе поп?
— Ты же с ним договаривался?
— С регентом, с регентом, регент хором заведует, а не поп.
— А где его искать?
— В церкви небось торчит, он любит церковь.
— Что он — верующий?
— Какой там! Верит в одну музыку!
Василий Савельевич Крестоположенский, регент Малоархангельского собора, и в самом деле был человек замечательный. Сын дьячка из глухого бедного прихода, недоучившийся семинарист, призванный в царскую армию, он попал на турецкий фронт и потерял там обе ноги. Вернувшись в родное село, создал в селе хор, после чего настоятель Малоархангельского собора переманил его в город.
В незапертой церкви полумрак, полосы рассеянного света врывались в верхние окна, тускло блестела позолота.
Крестоположенского нашли у левого клироса, безногий человек на ступеньке алтаря сортировал рукописные ноты, лицом он походил на старого солдата, а разговором на старого учителя.
— Мы к вам, Василий Савельевич… — Ушаков представил своего спутника. — Секретарь уездного комитета комсомола товарищ Ознобишин.
— Тоже по примеру своего коллеги хотите поступить в хор? — пошутил Крестоположенский.
— Вроде бы нет, — усмехнулся Слава. — Наоборот, хочу изъять своего коллегу из вашего хора.
— Ни в коем разе! — встрепенулся Крестоположенский. — Сами не понимаете, чего хотите.
— А как вообще-то он к вам попал?
— Простее простого, — объяснил Крестоположенский. — Смотрю как-то во время всенощной, стоит молодой человек. В другой раз смотрю, опять он. И не то, чтобы молится, все внимание хору, и даже будто подпевает. Подозвал, спрашиваю — пением интересуетесь или барышнями, у нас барышни тоже в хоре поют. Нет, говорит, пением, я пение очень люблю. А попробовать не хотите? Колеблется. Пришел на спевку, еще раз пришел, потом точно чего-то испугался, а я поговорил с протоиереем, назначили ему вознаграждение…
— А вы понимаете, что это такое? — перебил Слава. — Комсомолец поет за вознаграждение в церковном хоре!
— А он не за вознаграждение, — возразил Крестоположенский. — Из любви к искусству.
— Но ведь деньги получает?
— Не столь это важно, поет потому, что не может не петь, потому что талант.
— Уж и талант? — усомнился Слава.
— Редчайший голос, высокий тенор, тенор-альтино, такие голоса один на тысячу.
— Да поймите же, комсомолец поет в церкви за деньги!
— Так пусть поет бесплатно, — предложил Крестоположенский. — Если это вас больше устраивает.
— Нас это вообще не устраивает.
— Но ему хочется петь, — настаивал Крестоположенский.
— Тебе хочется петь? — спросил Слава Никиту.
— Нет, бесплатно я петь не буду, — мрачно пробормотал Ушаков. — И вообще больше я не буду петь…
Выйдя из церкви, Слава с недоумением уставился на Ушакова.
— А как же он дирижирует? Ведь он же вам по колено?
— А его ставят на табуретку, — объяснил Ушаков. — Человек может приспособиться к чему угодно.
Слава повел Ушакова ужинать, и хотя над ним нависла угроза исключения из комсомола, говорил он не о себе и даже не о музыке, он заговорил о Востоке. Политическая история народов Индии, Индокитая, Индонезии увлекала его, оказывается, еще больше, чем музыка.
За окном шелестели малоархангельские липы и клены, кто-то играл на гармошке, а Ушаков рассказывал о забастовках в Калькутте и Бомбее, об учиненной англичанами бойне и, с уважением отзываясь о махатме, — он знал, «махатма» — значит «великая душа», так индийский народ называл Ганди, — говорил, что нет надежды на то, что кампания гражданского неповиновения освободит Индию от колонизаторов…
Внезапно оборвав себя на полуслове, Ушаков сказал, что ему пора, и ушел.
А Слава, оставшись один, долго не засыпал, дивясь тому, как раскрылся перед ним за один день Никита.
Трудно было представить как сложится его жизнь…
А Никиту Ушакова ожидала удивительная судьба! Он хотел поступить в Институт востоковедения и поступит туда. Подружится с обучающимися в Москве индусами, и они уговорят его уехать в Индию, где он будет преподавать русский язык, обучать индийских юношей читать Ленина. Потом вступит в Индийскую коммунистическую партию и очутится в самой гуще политической борьбы. Иногда от него будут приходить письма — матери, сестре, товарищам по институту. Потом переписка оборвется, и лишь спустя много лет станет известно, что он погиб в борьбе за освобождение Индии. Удивительная судьба крестьянского паренька из-под Малоархангельска!
А пока что уездный комитет комсомола обсуждает персональное дело Ушакова.
Его осуждают за то, что он связался с артелью мещан, арендующих фруктовый сад у горсовета, что за плату вскапывал огороды, за участие в Церковном хоре…
Впрочем, согласен с этим и сам Ушаков.
Ознобишин тоже осуждает Ушакова, но говорит и о том, какой это ценный и талантливый человек…
Франя Вержбловская даже пожалела Никиту:
— А почему бы не создать хоровой кружок при клубе?
Железнов пошел дальше:
— Попросим отдел народного образования оплачивать Ушакову из средств, ассигнованных на внешкольную работу…
Ушаков сидел расстроенный и счастливый, выговор он заслужил, но снисходительность товарищей говорила о многом.
И только в конце заседания Коля Иванов спросил:
— А все-таки, ребята, кто же написал эту анонимку?
— А ты как думаешь? — обратился Железнов к Ушакову.
— Не знаю, — искренне признался Ушаков. — Ни на кого не могу согрешить.
— А все-таки? — настаивал Иванов. — Неужели у тебя нет врагов?
Ушаков задумался.
— Пожалуй, что и есть…
И дал достойный и правильный ответ:
— У меня те же враги, что и у Советской власти.
32
Точно руки обиженных женщин, тянутся хрупкие ветви кленов, трепещут в воздетых кверху руках желтые и розовые платочки, а ниже поникли кусты шиповника, листва облетела, но еще блестят на солнце покрытые лаком оранжевые ягоды, будто кораллы развешаны на ветвях, а еще ниже островки повядшей серо-зеленой травы, пахнущей зверьем, лесом, изморозью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
— Пойми ты, — взмолился Ушаков. — Сегодня мой черед сторожить. Зайдет кто из артели, увидит тебя, подумают, что я или на сторону продаю, или товарищей угощаю.
— Ну и пусть!
— Выгонят меня из артели!
— Черт с ней, с твоей артелью! — огрызнулся Слава. — На вот, читай! — И протянул злополучное письмо.
Слышно было, как стукнулось о землю упавшее яблоко.
— Это правда? — жестко спросил Слава.
— Сам знаешь, что правда, — отвечал Ушаков и вдруг задумался. — А впрочем, что именно?
— Ну об артели я знаю, — сказал Слава. — А вот насчет хора и на кого это ты работаешь у себя в деревне?
— В хоре я действительно пою, — признал Ушаков, — а в деревне вскопал огороды двум хозяевам.
Слава не понимал: умный, интеллигентный, может быть, самый интеллигентный юноша в Малоархангельске — и гонится за каждой копейкой!
— Ну на что тебе деньги? Ты же получаешь жалованье…
Ушаков насупился.
— На дом.
— Какой дом?
— Надо поставить дом.
— Так уж не терпится стать собственником?
— Ладно, пойдем!
— Куда?
— Ко мне.
Хотя жил Ушаков в двух верстах от города, никто у него не бывал, ходить к нему было незачем, все дни он проводил в городе, в укомоле, а выпадало свободное время, тратил его на свои проклятые приработки.
— Подожди, — попросил Ушаков…
Скрылся меж деревьев. Слава догадался — побежал звать сменщика. Вернулся в сопровождении какого-то малоархангельского мещанина, пожилого, угрюмого, в черном картузе и потрепанном пиджаке.
— Неотложное дело, Парфен Лукьянович, — объяснил он в присутствии Славы. — Часа через два вернусь, отдежурю за вас ночь…
Пыльное шоссе — до деревни рукой подать, и все же надо быть энтузиастом, чтобы каждую весну и осень по два, а то и по три раза на день месить на этой дороге грязь…
Слава по дороге расспрашивал:
— Дома у тебя мать?
— И сестра.
— Большая?
— Тринадцать.
— А мать старая?
— Не такая уж старая, больная, не может работать в поле.
— А отец?
— Завалило в шахте.
— И вы вернулись сюда?
— Маме нечего делать в Горловке…
Ушаков не любил говорить о себе.
Деревня появилась как-то внезапно. Невзрачные избы, редкие деревца, колодец с журавлем.
— Пришли, — сказал Ушаков.
Он неуверенно посматривал на бурый стожок.
— Вот и мой дом…
Нет, это не стожок, а жилье. Несколько вкопанных в землю бревен, поверх конусообразная крыша, крытая бурой соломой, и, только внимательно всмотревшись, заметишь над самой землей два крошечных оконца.
— Это твой дом?
Ушаков потянул на себя низенькую дверь, сбитую из трухлявых досок…
Такой бедности Слава еще не видывал! Небольшой стол, скамейка, полка на стене, обмазанная глиной печь, на которой кто-то спит, и между окон сундучок на земляном полу. Но стол выскоблен, доски золотятся, на земляном полу ни соринки, стекла в окнах протерты до блеска, занавеска над полкой бела…
Со скамейки привстала старушка, на редкость аккуратная, в чистом ситцевом платье.
Ушаков тоже ведь всегда в белоснежной рубашке, всегда тщательно подстрижен, всегда его голубоглазое лицо открыто и ясно.
И не то удивительно, что он тщательно следит за собой, а то, как ему удается, живя в такой каморке, соблюдать эту необыкновенную чистоту, да и вообще непонятно, как могут жить в такой тесноте три человека.
— Это, мама, мой товарищ, — сказал Никита, — вместе работаем, — повернулся к Славе. — Видишь? Обязательно нужно построить дом, дольше здесь зимовать нельзя.
Возвращаясь в город, Ушаков вслух занялся арифметическими выкладками: урожай в саду предполагается такой-то, на двенадцать человек членов артели придется по столько-то; двум хозяевам у себя в деревне он действительно вскопал огороды, работал по ночам, а двум помог убрать огурцы и капусту, заплатили досками и кирпичом, материалы лежат у старых хозяев; в хоре поет потому, что платят.
Относительно хора замялся, понимает, комсомольцу негоже петь в церкви… Сестра Ксеня присматривает за соседскими ребятами.
— Я уже собрал половину того, что нужно. Не могу оставить сестру и маму в такой халупе.
— А где будешь ставить дом?
— На этом же месте.
— А успеешь к зиме?
— Постараюсь, а не успею, задержусь еще на год.
— Как задержусь? — удивился Слава. — Разве ты куда собираешься?
— Конечно, поеду учиться.
— А как же мама?
— За мамой присмотрит сестра, большая уже девочка, а я буду помогать…
Только сейчас Слава понял, как трудно жилось Ушаковым. Он мысленно упрекал себя, что не поинтересовался раньше жизнью Никиты. Все работники укомола получали паек, но Никита на свой паек содержал трех человек, да еще собирался строить для матери дом, и при этом никогда не жаловался, ничего не просил, надеялся только на себя… Нет, сейчас погоня Никиты за приработками выглядела совсем иначе!
— Куда же ты собираешься?
— В Москву.
— А куда хочешь поступать?
— В Институт восточных языков.
— Чего это тебя туда несет?
Ушаков смутился. Слава, однако, смотрел на него так требовательно, что Ушакову пришлось объяснить.
— Жалко…
— Кого? — удивился Слава.
— Угнетенных. Особенно на Востоке. Я думаю, что революционеры всего мира должны бороться против эксплуатации…
Ушаков часто пересыпал такими фразами свои выступления, но кто бы мог подумать, что для него это не только фразы!
— Ты знаешь, я уже изучаю английский язык, — похвастался Ушаков.
Слава сегодня только и делал, что удивлялся.
— С кем же это ты его изучаешь?
— Самостоятельно…
— Удивил ты меня, Никита, — признался Слава. — Только не понимаю, почему ты такой скрытный? Вот сходим еще в церковь, выясним с этим хором…
— А чего выяснять? — воспротивился Ушаков. — Платят, вот и пою…
— Как ты не понимаешь, это самый щекотливый вопрос.
В Малоархангельске имелись две церкви, при въезде в город и на базарной площади, которая называлась собором.
— Ты поешь в соборе? — осведомился Слава. — Попа там как зовут?
— А зачем тебе поп?
— Ты же с ним договаривался?
— С регентом, с регентом, регент хором заведует, а не поп.
— А где его искать?
— В церкви небось торчит, он любит церковь.
— Что он — верующий?
— Какой там! Верит в одну музыку!
Василий Савельевич Крестоположенский, регент Малоархангельского собора, и в самом деле был человек замечательный. Сын дьячка из глухого бедного прихода, недоучившийся семинарист, призванный в царскую армию, он попал на турецкий фронт и потерял там обе ноги. Вернувшись в родное село, создал в селе хор, после чего настоятель Малоархангельского собора переманил его в город.
В незапертой церкви полумрак, полосы рассеянного света врывались в верхние окна, тускло блестела позолота.
Крестоположенского нашли у левого клироса, безногий человек на ступеньке алтаря сортировал рукописные ноты, лицом он походил на старого солдата, а разговором на старого учителя.
— Мы к вам, Василий Савельевич… — Ушаков представил своего спутника. — Секретарь уездного комитета комсомола товарищ Ознобишин.
— Тоже по примеру своего коллеги хотите поступить в хор? — пошутил Крестоположенский.
— Вроде бы нет, — усмехнулся Слава. — Наоборот, хочу изъять своего коллегу из вашего хора.
— Ни в коем разе! — встрепенулся Крестоположенский. — Сами не понимаете, чего хотите.
— А как вообще-то он к вам попал?
— Простее простого, — объяснил Крестоположенский. — Смотрю как-то во время всенощной, стоит молодой человек. В другой раз смотрю, опять он. И не то, чтобы молится, все внимание хору, и даже будто подпевает. Подозвал, спрашиваю — пением интересуетесь или барышнями, у нас барышни тоже в хоре поют. Нет, говорит, пением, я пение очень люблю. А попробовать не хотите? Колеблется. Пришел на спевку, еще раз пришел, потом точно чего-то испугался, а я поговорил с протоиереем, назначили ему вознаграждение…
— А вы понимаете, что это такое? — перебил Слава. — Комсомолец поет за вознаграждение в церковном хоре!
— А он не за вознаграждение, — возразил Крестоположенский. — Из любви к искусству.
— Но ведь деньги получает?
— Не столь это важно, поет потому, что не может не петь, потому что талант.
— Уж и талант? — усомнился Слава.
— Редчайший голос, высокий тенор, тенор-альтино, такие голоса один на тысячу.
— Да поймите же, комсомолец поет в церкви за деньги!
— Так пусть поет бесплатно, — предложил Крестоположенский. — Если это вас больше устраивает.
— Нас это вообще не устраивает.
— Но ему хочется петь, — настаивал Крестоположенский.
— Тебе хочется петь? — спросил Слава Никиту.
— Нет, бесплатно я петь не буду, — мрачно пробормотал Ушаков. — И вообще больше я не буду петь…
Выйдя из церкви, Слава с недоумением уставился на Ушакова.
— А как же он дирижирует? Ведь он же вам по колено?
— А его ставят на табуретку, — объяснил Ушаков. — Человек может приспособиться к чему угодно.
Слава повел Ушакова ужинать, и хотя над ним нависла угроза исключения из комсомола, говорил он не о себе и даже не о музыке, он заговорил о Востоке. Политическая история народов Индии, Индокитая, Индонезии увлекала его, оказывается, еще больше, чем музыка.
За окном шелестели малоархангельские липы и клены, кто-то играл на гармошке, а Ушаков рассказывал о забастовках в Калькутте и Бомбее, об учиненной англичанами бойне и, с уважением отзываясь о махатме, — он знал, «махатма» — значит «великая душа», так индийский народ называл Ганди, — говорил, что нет надежды на то, что кампания гражданского неповиновения освободит Индию от колонизаторов…
Внезапно оборвав себя на полуслове, Ушаков сказал, что ему пора, и ушел.
А Слава, оставшись один, долго не засыпал, дивясь тому, как раскрылся перед ним за один день Никита.
Трудно было представить как сложится его жизнь…
А Никиту Ушакова ожидала удивительная судьба! Он хотел поступить в Институт востоковедения и поступит туда. Подружится с обучающимися в Москве индусами, и они уговорят его уехать в Индию, где он будет преподавать русский язык, обучать индийских юношей читать Ленина. Потом вступит в Индийскую коммунистическую партию и очутится в самой гуще политической борьбы. Иногда от него будут приходить письма — матери, сестре, товарищам по институту. Потом переписка оборвется, и лишь спустя много лет станет известно, что он погиб в борьбе за освобождение Индии. Удивительная судьба крестьянского паренька из-под Малоархангельска!
А пока что уездный комитет комсомола обсуждает персональное дело Ушакова.
Его осуждают за то, что он связался с артелью мещан, арендующих фруктовый сад у горсовета, что за плату вскапывал огороды, за участие в Церковном хоре…
Впрочем, согласен с этим и сам Ушаков.
Ознобишин тоже осуждает Ушакова, но говорит и о том, какой это ценный и талантливый человек…
Франя Вержбловская даже пожалела Никиту:
— А почему бы не создать хоровой кружок при клубе?
Железнов пошел дальше:
— Попросим отдел народного образования оплачивать Ушакову из средств, ассигнованных на внешкольную работу…
Ушаков сидел расстроенный и счастливый, выговор он заслужил, но снисходительность товарищей говорила о многом.
И только в конце заседания Коля Иванов спросил:
— А все-таки, ребята, кто же написал эту анонимку?
— А ты как думаешь? — обратился Железнов к Ушакову.
— Не знаю, — искренне признался Ушаков. — Ни на кого не могу согрешить.
— А все-таки? — настаивал Иванов. — Неужели у тебя нет врагов?
Ушаков задумался.
— Пожалуй, что и есть…
И дал достойный и правильный ответ:
— У меня те же враги, что и у Советской власти.
32
Точно руки обиженных женщин, тянутся хрупкие ветви кленов, трепещут в воздетых кверху руках желтые и розовые платочки, а ниже поникли кусты шиповника, листва облетела, но еще блестят на солнце покрытые лаком оранжевые ягоды, будто кораллы развешаны на ветвях, а еще ниже островки повядшей серо-зеленой травы, пахнущей зверьем, лесом, изморозью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117