не пущу, говорит, стреляйте, а не пущу, а ворвется кто — так прямо на вилы!
Пришлось отступить, и пока Быстров обсуждал в сельсовете, как справиться с Жильцовым, тот верхом на лошади слетал на станцию в Залегощь и отбил телеграмму в Москву, да не куда-нибудь там в Наркомпрод или Наркомзем, а самому Ленину: «Грабят!»
И что ж, двух суток не прошло, как в Успенское прикатил Шабунин.
Собрал коммунистов, всю волостную ячейку, и коротко и ясно:
— Уездный комитет партии отстраняет товарища Быстрова от обязанностей предволисполкома.
Вот и все, товарищ Быстров, не годитесь вы на сегодняшний момент бороться за интересы пролетарской революции!
— Прошу вас, товарищи, подумать, кого бы вы предложили на его место…
Коммунисты избрали Данилочкина. Он спокойно согласился стать председателем волисполкома.
— А вы, товарищ Быстров, приедете в субботу на заседание укомпарта, — сказал в заключение Шабунин. — Всем остальным товарищам передаю это как директиву уездного комитета партии, предлагаю еще и еще раз прочесть брошюру товарища Ленина о продналоге.
Вот он и вернулся на круги своя… Грустно на душе у Быстрова, но нет в этой грусти ни безнадежности, ни отчаяния. Он чувствует себя как подбитый орел. В Рагозине над ним, он замечал, потешаются, но не в открытую, исподтишка, и подбитый орел опасен, клюнет и выдерет клок мяса, лучше не дразнить, не связываться, но сам Быстров понимал, что он подбитая птица.
Где-то в душе еще теплилась надежда, что вернется, вернется обратно то великолепное время, когда не существовало никакой середины — красное или белое, красное или черное, — пролетарий, на коня! — и руби, коли, только не давай врагу никакой пощады!
А теперь не поймешь, кто друг и кто враг. Шабунин был верным другом, а вот поди ж ты, не кто другой, а Шабунин угрожает Быстрову исключением из партии.
— Что, я был плохим коммунистом?
— Хорошим.
— Не отдавал всего себя служению революции?
— Отдавал.
— Так чем же я теперь плох?
— Тем, что не умеешь смотреть в завтрашний день.
— Так в вашем завтрашнем дне я вижу, как буржуи возвращаются к власти.
— Потому тебе и нет места в нашем завтрашнем дне, что видишь ты в нем буржуев.
— А лавки? А нэпачи? А торговцы?
— Завтра их не будет.
— Воображаете, что они будут работать на революцию?
— Уже работают. Не хотят, а работают. Сами себе могилу копают.
— Как бы в эту могилу вам самим не попасть!
— Такие, как ты, кто мечется без пути, могут попасть.
— А кто знает путь?
— Ленин.
— Я на Ленина молился!
— Надо не молиться, а учиться…
Не один раз разговаривал Шабунин с Быстровым, не жалел времени, но Быстров все видел сквозь красный туман сражений и казней.
Введение продналога он считал изменой пролетариату. Что еще за соглашение? Что за уступки мужику? Заставить посеять хлеб и отобрать. Сеять и отбирать! Оставить на прожитие по числу едоков, а все, что сверх, отобрать! Мужикам суждена гибель, так и Маркс говорит. Ленин шел за Марксом, а теперь чего-то не туда своротил, заигрывает с мужиками, эсеровскую программу перенимает…
— Ты дурак, — беззлобно сказал Шабунин. — Ничего-то ты не понял. Не один ты такой, есть и похлеще тебя горлопаны. Вам вынь да положь сразу мировую революцию, да только так история не делается. Считаете, партия отступила? Что Ленин переосторожничал? А того не понимаете, что никакого отступления нет и не будет. Это же Россия. Ты сам мужик. Это же крестьянская страна. Пройдет десять лет, двадцать, и от тех мужиков, которых ты знаешь, действительно ничего не останется, эти самые мужики, которых ты презираешь, станут такими же участниками нашего коллективного труда, какими на сегодняшний день являются у нас рабочие…
— С помощью нэпманов? — закричал Быстров. — С помощью недорезанных буржуев?
— Да, с помощью нэпманов, — невозмутимо возразил Шабунин. — Из тех, кого недорезали, мы тоже людей сделаем…
Быстров уехал к себе в волость, продолжал носиться по деревням, выгребать остатки хлеба…
Но это, как говорится, была последняя вспышка костра перед тем, как погаснуть.
Данилочкин внимательно следил за передвижениями Быстрова по волости, и когда одним ноябрьским утром в исполком примчался гонец с известием о том, что Степан Кузьмич прибыл в Протасово в поисках хлеба, Данилочкин тотчас отрядил туда милиционеров.
— Товарищ Быстров, потому как срочно требуют вас в волисполком…
Встретились они с Данилочкиным вполне дружелюбно.
— Покуражился, Степан Кузьмич, и будя.
— Что ж, Василий Семенович, принимай власть, только как бы мужики не обкусали тебе втихую все пальцы.
Он сдал дела, кликнул Григория:
— Запрягай Маруську.
Данилочкин крякнул, почесал за ухом.
— Лошаденка-то ведь казенная, Степан Кузьмич.
— Что ж, прикажешь мне пешком до Рагозина идти?
— Зачем пешком, мы тебе подводу занарядим.
— А Маруську куда?
— Маруську приказано в Моховое отправить.
Ничего больше не сказал Степан Кузьмич, утрата Маруськи для него, пожалуй, не меньшая беда, чем потеря жены, но он не стал спорить, пожал руку Василию Семеновичу, Дмитрию Фомичу, еще кому-то, кто попался ему на глаза, и пошел прочь из здания, в котором всего несколько дней назад был полным хозяином.
Степан Кузьмич отправился в свою деревню…
А куда ж ему еще деваться? Все-таки в Рагозине дети, которых он не так-то часто навещал, жена, хоть и брошенная ради другой, прекрасной женщины…
Никто не радовался так падению Степана Кузьмича, как его законная и верная супруга Елена Константиновна Быстрова, хотя кулаки тоже встретили весть о снятии Быстрова с облегчением — Быстров никого не обижал сильнее, чем свою жену и местных корсунских и рагозинских кулаков, разница заключалась лишь в том, что жена по-прежнему любила Степана Кузьмича горькой бабьей любовью, а кулаки ненавидели.
Куда ж еще было ему податься?
И вот живет Степан Кузьмич в своем Рагозине, как обыкновенный рагозинский мужик, хочешь — паши и сей наравне со всеми соседями, а не хочешь — подавайся обратно в Донбасс, вставай в ряды победоносного пролетариата.
19
Съезды съездами, речи речами, но для того, чтоб могли состояться съезды и речи, надо каждый день, каждый божий день разговаривать со множеством людей, писать множество бумаг, интересоваться, как работают школы и клубы, как, кто и где учится, как работают и отдыхают тысячи сверстников Ознобишина. Железнова, Ушакова, короче, думать обо всем и обо всех, и не только думать, но и претворять свои мысли в повседневные практические дела.
Уездные учреждения разместились в бывших купеческих особняках, купцы в Малоархангельске не были особо богаты, все больше прасолы и перекупщики, поэтому и дома их не отличались роскошью. Но под учреждения уездного масштаба они годились вполне. Начальство жило в мещанских домишках, две комнаты занимал председатель исполкома Баранов, в одной комнате ютились секретарь укомпарта Шабунин и его жена, один купеческий особняк отвели под общежитие комсомольских работников.
Наверху, в одной половине, зал с прилегающей к нему узкой комнатой в одно окно и кухня с русской печью, в другой половине три светелки, и внизу, в полуподвальном помещении, еще несколько не то комнат, не то кладовок.
Постоянной обитательницей этих хором была некая Эмма Артуровна, обрусевшая немка из остзейских провинций, закинутая в Малоархангельск волнами непостижимых для нее событий. Бывший владелец дома, прасол Евстигнеев, взял ее к себе в экономки. Он покинул город еще на первом году революции, а Эмма Артуровна осталась. Она чувствовала себя в доме хозяйкой, и хотя никто ее не нанимал и никуда не зачислял, она приняла на себя обязанности коменданта, расселяла по комнатам часто менявшихся жильцов, вела их несложное хозяйство и добывала в исполкоме дрова.
Узкую комнату она отвела Ознобишину, в этой комнате квартировали все секретари, в другой половине, где жила сама, поселила Иванова и Железнова, а в нижнем этаже расположились другие, менее, так сказать, ответственные работники, и среди них лишь одна Франя Вержбловская вызывала у Славы неприязнь, не мог он простить ей измену Сереже.
Из руководителей укомола один Ушаков жил вместе с матерью в деревне, всего в полутора верстах от города.
Обитатели общежития сдавали свои пайки Эмме Артуровне, она и готовила им обед, поэтому в первую половину месяца сыты были все, а во вторую только одна Эмма Артуровна.
Рабочий день начинался со светом и продолжался допоздна, семьями не обзаводились, почти все свое время комсомольские работники проводили в городе или в разъездах, днем питались всухомятку, а перед сном обедали, ели суп и кашу, сваренные Эммой Артуровной еще с утра.
Как это и свойственно педантичной немке, Эмма весьма уважала субординацию, поставила в комнату Славы лучшую кровать и единственный в доме мягкий стул, она даже принесла Славе утром кофе — морковный кофе, но он гордо отказался.
В первые дни Шабунин часто беседовал с Ознобишиным.
— Как ты там? Чем занимаетесь? Надо побольше ездить по уезду. Общаясь с людьми, всегда найдешь правильное решение. Почаще забегай!
Советы свои он не навязывал, но ими невозможно было пренебречь, столько в них содержалось здравого смысла и целенаправленности.
Как-то Славу позвали вниз, в укомпарт, к телефону, звонил Семин.
— Ознобишин, зайди-ка побыстрее в ЧК.
— А что случилось?
— Придешь, узнаешь.
Слава заторопился, в ЧК зря не зовут.
ЧК находилась рядом с аптекой. Кирпичный особнячок в три окна, до революции жил в нем исправник.
Дверь заперта. Слава постучал. Открыла дверь девица с подстриженной челкой и в шинели.
— Вы что некультурно стучите? Звонка не видите? Вам кого?
— Семина.
— Он вас что, вызывал?
— Что за бюрократизм? — рассердился Слава. — Ты-то чего допрашиваешь?
Девица отступила от двери, Слава повысил голос, значит, имел на то право.
— Пройдите.
Комната, в которой помещался Семин, выглядела какой-то необжитой. Семин сидел за круглым, прежде обеденным столом, справа от стола сейф и слева сейф, несколько табуреток. Сам Семин все такой же розовый и даже более гладкий, чем в Успенском.
— Что ж долго? — упрекнул он Славу.
— А что случилось?
— Не торопись, всему свое время, — остановил его Семин и покровительственно осведомился: — Ну, как ты там у себя?
— Нормально, — сказал Слава. — Но все-таки что случилось?
— Ничего, — сказал Семин. — Ничего не случилось.
— Зачем же я понадобился?
— Так положено, — многозначительно сказал Семин. — Ты теперь в номенклатуре, и я должен кое-что тебе выдать.
Не поднимаясь с табуретки, он отпер сплющенным ключом один из сейфов.
— Получай.
— Что это?
— Средство самозащиты и даже нападения при столкновениях с классовым врагом.
Он положил перед Славой тяжелый револьвер с большим вращающимся барабаном.
— И четырнадцать патронов к нему.
— Что это? — переспросил Слава с некоторым даже испугом. — Зачем это мне?
— Наган, браунингов и маузеров у нас сейчас нет, — объяснил Семин. — Пиши расписку и получай вместе с разрешением на право ношения оружия.
— А куда же его? — растерянно спросил Слава.
— Носи в кармане, кобуры у меня тоже нет, — деловито сказал Семин. — Достанешь где-нибудь.
Так Слава Ознобишин стал обладателем здоровенного нагана, какими пользовались в царское время полицейские и который теперь полагалось ему носить на случай столкновения с классовыми врагами.
Шла вторая неделя жизни Славы в Малоархангельске, когда Шабунин с утра вызвал к себе Ознобишина.
— Еду в Куракино на весь день, неспокойно там, а ты занимай мой кабинет и звони по телефону.
— Кому?
— У тебя что, дел в волостях нету? Учись руководить людьми.
Телефоны только еще появились в Малоархангельске. Не хватало ни проводов, ни аппаратов. На первых порах аппараты поставили лишь в отделах исполкома, в военкомате, в милиции да связали укомпарт с волостными комитетами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117