— Одними чистыми ручками ничего не построишь…
— Подождите, Степан Кузьмич, — останавливает Быстрова Данилочкин. — Пусть товарищ Ознобишин сам пояснит, как он это понимает в отношении гражданина Астахова?
— А так, — говорит Слава. — Дросковский механик не захотел в Успенском остаться. Вот и заставить самого Павла Федоровича работать на мельнице…
— Идея! — вскрикивает Данилочкин. — Об этом подумаем…
Степан Кузьмич задает неожиданный вопрос:
— А как мама, одобряет тебя?
— Нет, — честно признается Славушка, — говорит, что политикой… заниматься… опасно…
— Еще бы не опасно! — восклицает Данилочкин.
— Но вы-то сами готовы к опасностям? — спрашивает Семин. — Коммунист должен быть готов…
— А он готов! — вмешивается Еремеев. — Пошел против деникинцев?!
— Об этом можно не говорить, это доказано, — подтверждает Быстров. — Меня что смущает, не будет ли у него дома неприятностей.
Слава гордо вскидывает голову:
— Кажется, я самостоятельный человек…
— Подойдем к вопросу с другой стороны, — говорит Данилочкин. — Не грозят ли вам неприятности со стороны гражданина Астахова, открыто бросаете ему перчатку, не ровен час, он может вас и того…
— А он наоборот, — простодушно успокаивает его Слава, — он даже одобряет.
— Что одобряет?
— То, что я в партию…
— Постой, постой… Как одобряет? Ему-то какая корысть?
— Свой коммунист в доме, — объясняет Данилочкин.
— Может, воздержимся? — предлагает Семин.
— Воздержимся? — переспрашивает Быстров. — Вот если бы он нам этого не сказал, следовало бы воздержаться, а он перед нами как на духу. Расчет Астахова понятен — коммунист в доме, замолвит при случае словечко, и опасения Василия Тихоновича понятны. Но… — Быстров приглушает голос, — хочу вам доверить один секрет, только прошу, чтобы никому! Нефть-то мы нашли с помощью Ознобишина. Свой коммунист и помог.
Против Славушки не голосует никто, но происходят две удивительные вещи — его принимают без кандидатского стажа и сразу же выбирают делегатом на уездную партийную конференцию.
Предложение принять без кандидатского стажа не вызывает возражений, он оправдал доверие партийной организации, но по поводу избрания на уездную конференцию Семин возражает решительно:
— Только приняли — и представлять организацию?
— А когда его в политотдел посылали, ты не возражал, что он будет нас представлять? Уездная конференция — школа. Он возглавляет у нас комсомол…
На конференцию Быстров проталкивает Славушку с трудом, но очень уж хочется привезти в Малоархангельск самого молодого коммуниста во всем уезде, вот, мол, смотрите, какие орлята растут у нас в волости!
52
Предрассветный холодок забрался за ворот. Славушка поежился и шагнул к бедарке.
Быстров не отпустил вожжей, Маруська тотчас бы помчалась без следа, без пути, куда глаза глядят, лишь бы вперед, все вперед, подобно своему хозяину…
Славушка забрался в бедарку, Быстров сунул ему вожжи:
— Подержи минуточку.
Маруська стояла как вкопанная, как чугунная лошадка каслинского литья, но чуть вожжи натянул Славушка, заперебирала, заперебирала ногами, принялась рыть землю передними ногами, какая-то жилка заиграла на крупе, задрожала под кожей. Быстров спрыгнул на землю, потрепал Марусю по крупу.
— Ах ты, чертушка…
Вера Васильевна выбежала на галерею, протянула узелок.
— Тут хлеб, яйца…
Протянула узелок сыну, а ему неудобно.
— Степан Кузьмич, я вас очень прошу…
— Не беспокойтесь…
Опустился рядом с мальчиком, перехватил вожжи, прищелкнул языком, Маруська круто повернулась и понеслась.
Мимо сонных изб, за околицу, через Поповку…
Вся поездка как струна, точно протянули прямую линию от Успенского до Малоархангельска: пыль на дороге, придорожные ветлы, поля в тени, спуски, подъемы, и опять подъемы и спуски, а Маруся как вихрь, и Быстров как вихрь, и все сильней и сильней голубеет небо.
Дорогу промчались часа за три, Маруся — орловских кровей, лишь под самым Малоархангельском легкая изморось выступила на ее вороных боках, в Малоархангельск внеслась как птица и замерла перед знакомым домом, где всегда гостевал Быстров.
Утро вступило в свои права, молчали псы в подворотнях, лениво тянулись к выгону коровы, то тут, то там шли от колодцев женщины с ведрами, и все вокруг обволакивал запах горящего торфа, до того сладкий и пряный, что у Славушки закружилась голова.
— Входи, — отрывисто бросил Быстров.
Хозяйка выбежала навстречу, дебелая, грудастая, пшеничная, торопливо схватила Марусю под уздцы.
— Идите, идите, — роняла она, — выхажу, напаю… — Быстров доверял ей Марусю.
Вошли в дом, очутились в зарослях фикусов.
Низкий потолок, тусклые оконца, блеклые снимки по стенам.
— Не теряй времени, ранехонько еще, часочка три соснуть в самый раз!
Быстров бросил на кушеточку, на засаленный ситчик одеяло в букетиках.
— Спи!
Сел на венскую никелированную кровать, маузер под подушку, утонул в пуховике, тут же уснул.
Лег и Славушка… На засаленный ситчик в букетиках. Но разве мог он заснуть? Множество вопросов мешалось в его голове: передел земли, томительно терзающий мужицкие души, судьба батрачат, батраков повзрослее поубивали на войне, проклятые дезертиры, прячущиеся у богатых отцов, помещичьи библиотеки, сваленные в общественных амбарах, школы, церкви, бог еще знает что, и проблема света — керосин, потому что без керосина ни туда и ни сюда…
Боролся с дремотой, на все ждал ответа, наступал день… Нет, он не мог заснуть!
Ленин тоже, возможно, не спал в эту ночь. У него забот побольше. Война с Польшей. Нашей конницей взят Житомир. Война с Врангелем. Чуть успокоились, а враг высаживает десант и берет Мелитополь. Голод. Рабочие приносят неслыханные жертвы. А на Украине кормят пшеницей свиней. Тут не до сентиментальности, нужно выдержать и устоять…
Что делает он там сейчас, в Кремле? Спит? Спит на невзрачной походной коечке? Нет, не может быть… Думает? Пишет? Или идет по кремлевской мостовой в лучах восходящего солнца? Невысокий, ладно сбитый, с рыжеватой мужицкой бородкой, с задорно закинутой назад головой, посматривая на мир всевидящими глазами.
Нет, не может он спать в такое утро, когда тысячи мальчиков по всей стране добывают керосин для читален, конвоируют дезертиров и реквизируют спрятанный хлеб!
Славушка взглянул на Быстрова. Тот все спал… Как можно!
Он стал мысленно внушать: «Проснись, проснись, опоздаем…» И Быстров проснулся. Но затем не было уже места никаким мыслям. Степан Кузьмич сам заторопился.
В укоме Слава ожидал встретить множество людей, оживление, суету, горячку, а вместо этого тишина, пустота, лишь один-единственный человек в черном ватнике дремлет на деревянном диване в пустынном коридоре.
— Ты пока регистрируйся, а я поищу Шабунина… — И Степан Кузьмич исчез, бросив Славу на произвол судьбы.
На облупленной двери, крашенной в рыжий цвет, косо приколот кнопкой листок, и по нему синим карандашом: «Мандатная комиссия».
— Можно?
В тесной каморке, за громадным, занимавшим всю комнату ветхим письменным столом мрачный дяденька, обросший седой щетиной.
Он смотрел на мальчика так, словно давно его ждал.
Слава подал мандат. Тот быстро написал на большом листе фамилию, имя и отчество.
У него громадные заскорузлые рабочие руки и вокруг ногтей ободок несмываемой грязи.
Затем задал несколько вопросов — о родителях, о происхождении, о пребывании в стане инакомыслящих…
Должно быть, ему нравились детские ответы Славы, потому, что он все чаще и чаще улыбался.
— Стаж? — спросил он.
Стажа не было.
— Один день… — Он запнулся. — Меня только вчера приняли в партию.
Регистратор вскинул на мальчика глаза.
— Один день? — переспросил он и задумался. — Как же быть?… Один месяц, — решил он. — Напишем один месяц.
И вручил Славе розовую карточку.
Ни люстр, ни колонн, даже никакой торжественности: в деревянном доме какого-то не шибко богатого купца, потому что шибко богатые купцы в Малоархангельске не проживали, устроен партийный клуб, пользовались им для собраний, вырубили на втором этаже перегородки, соединили четыре или пять комнат в узкую длинную залу, тут-то и заседает конференция.
Быстров из президиума подавал Славе знаки — кивком, глазами, рукой. Славушка срывался с места и шел выступать. В ту пору «повестки дня» включали множество вопросов: международное положение, текущий момент, продовольственный, военный, земельный, работа с женщинами, с молодежью, профсоюзы, и мало ли что приходило на ум тысячам партийных деятелей во всех уголках России.
И Слава выступал. Взбегал на эстраду, становился у кафедры — с кафедры не виден — и начинал без особых раздумий обо всем, что приходило на ум…
Выступал не слишком-то умно, опыта нет, неоткуда взяться уму, но слушать его слушали, одобрительно, даже любовно, говорил правду, искренне говорил, взволнованно, одну только правду, дезертиров называл по именам, рассказывал, кого где обнаружили, о спрятанном хлебе, где, у кого и сколько нашли, о школах, о школе в Обалдуевке — на то и Обалдуевка! — где до сих пор преподают закон божий, о пьесах для народных домов…
Старики хлопали оратору, не жалели ладоней, вдвое были те старики старше Славушки, было старикам лет по тридцати, по тридцати пяти, и Славушка дивился: откуда горячность, как не растеряли они свой темперамент?!
В Малоархангельске у Быстрова множество дел, всюду надо поспеть, а Славушке делать нечего, вот он тенью и ходит за Быстровым.
В укоме партии оживленней обычного, делегаты еще не разъехались, всех еще что-то связывает…
Так бывает при смене квартиры: новые жильцы жмутся, пока старые не уехали. Карасев чувствовал себя уже гостем, а Шабунин, хоть и взял удила в руки, не решался их натянуть. Карасев уезжал в Орел, губком наметил его на пост председателя губисполкома. Карасева хорошо знали в губернии. В том, что его кандидатура не встретит возражений на съезде Советов, сомнений не было. Секретарем укома, как и предсказывал Быстров, выбрали Шабунина. Любили его меньше Карасева, достоинства Шабунина очевидны, однако утрата Карасева огорчала, Шабунин строг, а Карасев обходительнее, мягче.
Быстрова нашли в земельном отделе. Он все мечтал основать у себя в волости, в селе Моховом, в бывшем имении коннозаводчика Давыдова, племенной совхоз. Степан Кузьмич обмирал при виде породистых лошадей.
Беседу о лошадях прервал телефонный звонок.
— Вас ищет Афанасий Петрович…
Шабунин с утра ждал Быстрова.
— Наконец-то!
Позади Шабунина какой-то юноша рассматривал карту уезда.
— Вот что, Степан Кузьмич, расскажи поподробнее, что за паренька ты привез, каков, чем дышит?
— Да вы его знаете! Помните, перед приходом Деникина приезжали к нам…
— Так разве это тот? — удивился Шабунин, должно быть, он не запомнил мальчика. — А где он?
— За дверью.
— Давай его сюда!
Слава стоял перед Шабуниным маленький, несчастненький, точно только что вытащенный из воды котенок.
— Хотим ввести твоего парня в оргбюро уездной комсомольской организации. — Шабунин вопросительно посмотрел на Быстрова. — Подойдет?
Но судьба Славы, видимо, решена была еще до прихода Быстрова.
Шабунин обратился к юноше, стоявшему перед картой.
— А твое мнение?
— Заберем, — коротко сказал тот.
И Слава понял, что судьбу его решил не Шабунин, а этот высокий молчаливый юноша, который подходит к нему с таким видом, точно он возьмет его сейчас и куда-то унесет.
— Знакомьтесь, — сказал Шабунин. — Андреев. Предоргбюро.
— Сергей, — добавил предоргбюро. — Меня зовут Сергей. — Протянул Славе руку. — Какое ж мое мнение, Афанасий Петрович? Я уже говорил, заберем…
— Как сказать! — резко возразил Быстров. — Не для того мы его…
Шабунин насупился:
— Что не для того?
— Мы растили, пусть у нас и дальше растет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
— Подождите, Степан Кузьмич, — останавливает Быстрова Данилочкин. — Пусть товарищ Ознобишин сам пояснит, как он это понимает в отношении гражданина Астахова?
— А так, — говорит Слава. — Дросковский механик не захотел в Успенском остаться. Вот и заставить самого Павла Федоровича работать на мельнице…
— Идея! — вскрикивает Данилочкин. — Об этом подумаем…
Степан Кузьмич задает неожиданный вопрос:
— А как мама, одобряет тебя?
— Нет, — честно признается Славушка, — говорит, что политикой… заниматься… опасно…
— Еще бы не опасно! — восклицает Данилочкин.
— Но вы-то сами готовы к опасностям? — спрашивает Семин. — Коммунист должен быть готов…
— А он готов! — вмешивается Еремеев. — Пошел против деникинцев?!
— Об этом можно не говорить, это доказано, — подтверждает Быстров. — Меня что смущает, не будет ли у него дома неприятностей.
Слава гордо вскидывает голову:
— Кажется, я самостоятельный человек…
— Подойдем к вопросу с другой стороны, — говорит Данилочкин. — Не грозят ли вам неприятности со стороны гражданина Астахова, открыто бросаете ему перчатку, не ровен час, он может вас и того…
— А он наоборот, — простодушно успокаивает его Слава, — он даже одобряет.
— Что одобряет?
— То, что я в партию…
— Постой, постой… Как одобряет? Ему-то какая корысть?
— Свой коммунист в доме, — объясняет Данилочкин.
— Может, воздержимся? — предлагает Семин.
— Воздержимся? — переспрашивает Быстров. — Вот если бы он нам этого не сказал, следовало бы воздержаться, а он перед нами как на духу. Расчет Астахова понятен — коммунист в доме, замолвит при случае словечко, и опасения Василия Тихоновича понятны. Но… — Быстров приглушает голос, — хочу вам доверить один секрет, только прошу, чтобы никому! Нефть-то мы нашли с помощью Ознобишина. Свой коммунист и помог.
Против Славушки не голосует никто, но происходят две удивительные вещи — его принимают без кандидатского стажа и сразу же выбирают делегатом на уездную партийную конференцию.
Предложение принять без кандидатского стажа не вызывает возражений, он оправдал доверие партийной организации, но по поводу избрания на уездную конференцию Семин возражает решительно:
— Только приняли — и представлять организацию?
— А когда его в политотдел посылали, ты не возражал, что он будет нас представлять? Уездная конференция — школа. Он возглавляет у нас комсомол…
На конференцию Быстров проталкивает Славушку с трудом, но очень уж хочется привезти в Малоархангельск самого молодого коммуниста во всем уезде, вот, мол, смотрите, какие орлята растут у нас в волости!
52
Предрассветный холодок забрался за ворот. Славушка поежился и шагнул к бедарке.
Быстров не отпустил вожжей, Маруська тотчас бы помчалась без следа, без пути, куда глаза глядят, лишь бы вперед, все вперед, подобно своему хозяину…
Славушка забрался в бедарку, Быстров сунул ему вожжи:
— Подержи минуточку.
Маруська стояла как вкопанная, как чугунная лошадка каслинского литья, но чуть вожжи натянул Славушка, заперебирала, заперебирала ногами, принялась рыть землю передними ногами, какая-то жилка заиграла на крупе, задрожала под кожей. Быстров спрыгнул на землю, потрепал Марусю по крупу.
— Ах ты, чертушка…
Вера Васильевна выбежала на галерею, протянула узелок.
— Тут хлеб, яйца…
Протянула узелок сыну, а ему неудобно.
— Степан Кузьмич, я вас очень прошу…
— Не беспокойтесь…
Опустился рядом с мальчиком, перехватил вожжи, прищелкнул языком, Маруська круто повернулась и понеслась.
Мимо сонных изб, за околицу, через Поповку…
Вся поездка как струна, точно протянули прямую линию от Успенского до Малоархангельска: пыль на дороге, придорожные ветлы, поля в тени, спуски, подъемы, и опять подъемы и спуски, а Маруся как вихрь, и Быстров как вихрь, и все сильней и сильней голубеет небо.
Дорогу промчались часа за три, Маруся — орловских кровей, лишь под самым Малоархангельском легкая изморось выступила на ее вороных боках, в Малоархангельск внеслась как птица и замерла перед знакомым домом, где всегда гостевал Быстров.
Утро вступило в свои права, молчали псы в подворотнях, лениво тянулись к выгону коровы, то тут, то там шли от колодцев женщины с ведрами, и все вокруг обволакивал запах горящего торфа, до того сладкий и пряный, что у Славушки закружилась голова.
— Входи, — отрывисто бросил Быстров.
Хозяйка выбежала навстречу, дебелая, грудастая, пшеничная, торопливо схватила Марусю под уздцы.
— Идите, идите, — роняла она, — выхажу, напаю… — Быстров доверял ей Марусю.
Вошли в дом, очутились в зарослях фикусов.
Низкий потолок, тусклые оконца, блеклые снимки по стенам.
— Не теряй времени, ранехонько еще, часочка три соснуть в самый раз!
Быстров бросил на кушеточку, на засаленный ситчик одеяло в букетиках.
— Спи!
Сел на венскую никелированную кровать, маузер под подушку, утонул в пуховике, тут же уснул.
Лег и Славушка… На засаленный ситчик в букетиках. Но разве мог он заснуть? Множество вопросов мешалось в его голове: передел земли, томительно терзающий мужицкие души, судьба батрачат, батраков повзрослее поубивали на войне, проклятые дезертиры, прячущиеся у богатых отцов, помещичьи библиотеки, сваленные в общественных амбарах, школы, церкви, бог еще знает что, и проблема света — керосин, потому что без керосина ни туда и ни сюда…
Боролся с дремотой, на все ждал ответа, наступал день… Нет, он не мог заснуть!
Ленин тоже, возможно, не спал в эту ночь. У него забот побольше. Война с Польшей. Нашей конницей взят Житомир. Война с Врангелем. Чуть успокоились, а враг высаживает десант и берет Мелитополь. Голод. Рабочие приносят неслыханные жертвы. А на Украине кормят пшеницей свиней. Тут не до сентиментальности, нужно выдержать и устоять…
Что делает он там сейчас, в Кремле? Спит? Спит на невзрачной походной коечке? Нет, не может быть… Думает? Пишет? Или идет по кремлевской мостовой в лучах восходящего солнца? Невысокий, ладно сбитый, с рыжеватой мужицкой бородкой, с задорно закинутой назад головой, посматривая на мир всевидящими глазами.
Нет, не может он спать в такое утро, когда тысячи мальчиков по всей стране добывают керосин для читален, конвоируют дезертиров и реквизируют спрятанный хлеб!
Славушка взглянул на Быстрова. Тот все спал… Как можно!
Он стал мысленно внушать: «Проснись, проснись, опоздаем…» И Быстров проснулся. Но затем не было уже места никаким мыслям. Степан Кузьмич сам заторопился.
В укоме Слава ожидал встретить множество людей, оживление, суету, горячку, а вместо этого тишина, пустота, лишь один-единственный человек в черном ватнике дремлет на деревянном диване в пустынном коридоре.
— Ты пока регистрируйся, а я поищу Шабунина… — И Степан Кузьмич исчез, бросив Славу на произвол судьбы.
На облупленной двери, крашенной в рыжий цвет, косо приколот кнопкой листок, и по нему синим карандашом: «Мандатная комиссия».
— Можно?
В тесной каморке, за громадным, занимавшим всю комнату ветхим письменным столом мрачный дяденька, обросший седой щетиной.
Он смотрел на мальчика так, словно давно его ждал.
Слава подал мандат. Тот быстро написал на большом листе фамилию, имя и отчество.
У него громадные заскорузлые рабочие руки и вокруг ногтей ободок несмываемой грязи.
Затем задал несколько вопросов — о родителях, о происхождении, о пребывании в стане инакомыслящих…
Должно быть, ему нравились детские ответы Славы, потому, что он все чаще и чаще улыбался.
— Стаж? — спросил он.
Стажа не было.
— Один день… — Он запнулся. — Меня только вчера приняли в партию.
Регистратор вскинул на мальчика глаза.
— Один день? — переспросил он и задумался. — Как же быть?… Один месяц, — решил он. — Напишем один месяц.
И вручил Славе розовую карточку.
Ни люстр, ни колонн, даже никакой торжественности: в деревянном доме какого-то не шибко богатого купца, потому что шибко богатые купцы в Малоархангельске не проживали, устроен партийный клуб, пользовались им для собраний, вырубили на втором этаже перегородки, соединили четыре или пять комнат в узкую длинную залу, тут-то и заседает конференция.
Быстров из президиума подавал Славе знаки — кивком, глазами, рукой. Славушка срывался с места и шел выступать. В ту пору «повестки дня» включали множество вопросов: международное положение, текущий момент, продовольственный, военный, земельный, работа с женщинами, с молодежью, профсоюзы, и мало ли что приходило на ум тысячам партийных деятелей во всех уголках России.
И Слава выступал. Взбегал на эстраду, становился у кафедры — с кафедры не виден — и начинал без особых раздумий обо всем, что приходило на ум…
Выступал не слишком-то умно, опыта нет, неоткуда взяться уму, но слушать его слушали, одобрительно, даже любовно, говорил правду, искренне говорил, взволнованно, одну только правду, дезертиров называл по именам, рассказывал, кого где обнаружили, о спрятанном хлебе, где, у кого и сколько нашли, о школах, о школе в Обалдуевке — на то и Обалдуевка! — где до сих пор преподают закон божий, о пьесах для народных домов…
Старики хлопали оратору, не жалели ладоней, вдвое были те старики старше Славушки, было старикам лет по тридцати, по тридцати пяти, и Славушка дивился: откуда горячность, как не растеряли они свой темперамент?!
В Малоархангельске у Быстрова множество дел, всюду надо поспеть, а Славушке делать нечего, вот он тенью и ходит за Быстровым.
В укоме партии оживленней обычного, делегаты еще не разъехались, всех еще что-то связывает…
Так бывает при смене квартиры: новые жильцы жмутся, пока старые не уехали. Карасев чувствовал себя уже гостем, а Шабунин, хоть и взял удила в руки, не решался их натянуть. Карасев уезжал в Орел, губком наметил его на пост председателя губисполкома. Карасева хорошо знали в губернии. В том, что его кандидатура не встретит возражений на съезде Советов, сомнений не было. Секретарем укома, как и предсказывал Быстров, выбрали Шабунина. Любили его меньше Карасева, достоинства Шабунина очевидны, однако утрата Карасева огорчала, Шабунин строг, а Карасев обходительнее, мягче.
Быстрова нашли в земельном отделе. Он все мечтал основать у себя в волости, в селе Моховом, в бывшем имении коннозаводчика Давыдова, племенной совхоз. Степан Кузьмич обмирал при виде породистых лошадей.
Беседу о лошадях прервал телефонный звонок.
— Вас ищет Афанасий Петрович…
Шабунин с утра ждал Быстрова.
— Наконец-то!
Позади Шабунина какой-то юноша рассматривал карту уезда.
— Вот что, Степан Кузьмич, расскажи поподробнее, что за паренька ты привез, каков, чем дышит?
— Да вы его знаете! Помните, перед приходом Деникина приезжали к нам…
— Так разве это тот? — удивился Шабунин, должно быть, он не запомнил мальчика. — А где он?
— За дверью.
— Давай его сюда!
Слава стоял перед Шабуниным маленький, несчастненький, точно только что вытащенный из воды котенок.
— Хотим ввести твоего парня в оргбюро уездной комсомольской организации. — Шабунин вопросительно посмотрел на Быстрова. — Подойдет?
Но судьба Славы, видимо, решена была еще до прихода Быстрова.
Шабунин обратился к юноше, стоявшему перед картой.
— А твое мнение?
— Заберем, — коротко сказал тот.
И Слава понял, что судьбу его решил не Шабунин, а этот высокий молчаливый юноша, который подходит к нему с таким видом, точно он возьмет его сейчас и куда-то унесет.
— Знакомьтесь, — сказал Шабунин. — Андреев. Предоргбюро.
— Сергей, — добавил предоргбюро. — Меня зовут Сергей. — Протянул Славе руку. — Какое ж мое мнение, Афанасий Петрович? Я уже говорил, заберем…
— Как сказать! — резко возразил Быстров. — Не для того мы его…
Шабунин насупился:
— Что не для того?
— Мы растили, пусть у нас и дальше растет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117