— Поверь, Натали, ты затеваешь безумие!
— Ты наивна, Барб…
Барб под пятьдесят, Наталья Михайловна моложе на десять лет.
В пятницу Наталья Михайловна вызвала Аграфену Ниловну, сменившую в войну своего племянника Василия, повара Корсунских, ушедшего по мобилизации в армию, после революции Аграфена Ниловна ушла жить домой и приходила к Корсунским только в гости.
— Аграфена Ниловна, прошу на воскресенье обед, и обязательно любимые Алешины пирожки…
Потом она перечитывала письма мужа, убитого на германском фронте пять лет назад в Мазурских болотах. Потом на коленях стояла перед иконой Корсунской божией матери, молилась. Потом попросила сестру позвать Алешу и оставить ее с сыном наедине.
— Тебе надо идти в армию, — сказала она сыну. — Конечно, Россия достойна и лучшего царя, и лучшего полководца, Николай Александрович не был Петром, а Александр Иванович не Суворов, но следует быть среди своих…
— Чего же ты от меня хочешь?
Алеша хоть и огрубел, но сказалось воспитание, — не стал ни спорить, ни обсуждать решение матери.
— Я хочу, чтобы ты отправился в армию Александра Ивановича Деникина…
Тетка встретила его за дверью.
— Она дура! — воскликнула Варвара Михайловна. — Посылать своего ребенка к этим…
Она не находила слов.
— Тетя! — остановил ее Алеша. — Мамой владеют идеи…
Сам он не собирался в армию, но перечить матери не осмелился, многие их знакомые бежали на юг и дальше…
В субботу Наталья Михайловна послала Алешу за отцом Николаем, служившим в Корсунском больше двадцати лет.
— Прошу вас, отец Николай, отслужить в воскресенье молебен.
— По какому поводу?
— Провожаю Алешу в армию.
— В какую?
— Корсунские верны присяге…
— Увольте, княгиня, не могу.
— Как это не могу?
— Такое время. Поднявший меч… И благословляющий меч — тоже. Я бы не советовал посылать сына, Мальчик еще…
Наталья Михайловна встала.
— Я не прошу советов, отец Николай… Вы отслужите молебен в воскресенье!
— Со всем расположением, только не по такому поводу.
— Смотрите, потеряете приход!
— А это уж как консистория…
Наталья Михайловна отвернулась от отца Николая: трусливый деревенский поп!
Нашла парня, — помогла Аграфена Ниловна, — одна из баб за платье, одно из любимых платьев Натальи Михайловны, из настоящего лионского шелка, сшитое в Москве у Ламановой, согласилась послать сына в Успенское, там два священника, за одним из них, все равно за каким! Наталья Михайловна велела передать, что не поскупится.
Отец Валерий отказался наотрез, стар, болен, ревматизм, отец Михаил обещал…
Он прискакал в воскресенье, верхом, подобрав рясу под себя, красивый, улыбающийся.
Наталья Михайловна собирала сына всю ночь, Варвара Михайловна помогала и причитала:
— Это безумие. Ты губишь и его и нас. Ты судишь о большевиках по Быстрову. Ты мало сталкивалась с этими людьми…
Лошадей у Корсунских национализировали, у мельника Спешнева она выменяла добротную вороную кобылку на золотые часы.
Утром позавтракали своей семьей, Аграфена Ниловна считалась своей. Алеша ел любимые пирожки, остаток завернули ему на дорогу.
Молебен отслужили не без скандала, отец Николай не дал ключей ни от церкви, ни от колокольни, церковный замок не решились сломать, а на колокольню ребята забрались через окно.
Ребята звонили как на пасху, народ потянулся — и спектакль и политика, — какая мать пошлет родного сына на погибель!
Наталья Михайловна с паперти поклонилась всем, кто пришел.
— Простите! Проводим Алексея Владимировича…
Она с вечера пыталась узнать, не хочет ли кто сопутствовать Алеше, добровольцам обещала купить лошадей, но попутчиков не нашлось, даже самые зажиточные мужики выжидали.
Отец Михаил деловито, по-военному, отслужил молебен, икону Корсунской божией матери в старинной серебряной ризе принесли из дому, вместо кропила пошла в ход кисть из бритвенного прибора покойного князя.
— Спаси, господи, люди твоя!… — залихватски пропел отец Михаил…
Процессия тронулась по селу, кто-то из мальчиков вел в поводу лошадь, еще до молебна к седлу приторочили саквояж, дошли до околицы, Алеша стал перед матерью на колени, она благословила его иконой, Алеша сел в седло, не очень-то по-гусарски, отец Михаил махнул крестом, Наталья Михайловна перекрестилась, и Алеша рысцой затрусил по раздолбанной грязной дороге.
Быстров проскакал через Рогозино, пролетел улицу, чуть отпустил поводья, спускаясь в овраг, берег коню ноги, и к церкви.
Церковь на замке. Пусто.
Наврал Сосняков? Быть того не может!
Оглянулся на своих спутников, поманил Еремеева.
— Подождите меня…
Шажком приблизился к поповскому дому.
— Отец Николай!
Тот осторожно выглянул из-за занавески, сощурил приветливо глазки, вышел на крыльцо.
— Чем могу?
— Служил молебен? — хмуро осведомился Быстров.
Отец Николай почмокал губами.
— Я, Степан Кузьмич, барыниным капризам не потатчик.
— Молебен служил?
— Говорю же! Знаете меня… Неужели пойду на такое безрассудство?
— А что же здесь происходило?
— Молебен. Из Успенского отец Михаил служил. На паперти божьего храма! Я им даже ключей от церкви не выдал.
— А где же они?
— Провожают молодого князька до околицы…
— Да я только от околицы — никого!
— Разошлись…
Быстров резко повторил:
— А ну, Митя, едем в гости!
Прелестный дом, весь в деревянных кружевах, в несмываемой белой краске, с террасами, с башенками, о угольчатыми шпилями…
— Эй, кто есть?!
Никого, только ветер шелестит опавшей листвой.
— Эй!
Кто-то метнулся за окном и пропал, выглянул в дверь и опять пропал.
Быстров спешился, не глядя бросил поводья, взбежал, рванул дверь.
— Стой, стой!
Аграфена с узлом бежала через залу.
— Покажи-ка… — Быстров глазами указал на узел. — Чего тут?
Аграфена развернула рыжую шаль. Платья, скатерти, шляпа со страусовым пером…
— Грабишь?
— Отродясь не брала чужого! Дареное…
— Где Наталья Михайловна?…
Не глядя на Аграфену, Быстров пересек зал, он хорошо знал дом, Корсунские жили теперь в пристройке, где раньше помещалась прислуга, там им отвели две комнаты.
Наталья Михайловна сидела на кровати, в руке мятый платочек, должно быть, плакала, Варвара Михайловна стояла у окна.
— Не ожидал от вас такой глупости, — сердито сказал Быстров. — Жили бы и жили, а тут нате вам: крестный ход. Тех, кто такие ходы устраивает, расстреливают, как зайцев по первой пороше…
— Прежде всего здравствуйте, — металлическим голосом произнесла Наталья Михайловна.
— Да вы понимаете, что наделали!…
— Степан Кузьмич, я вас еще подростком учила постучаться, поздороваться, а потом уже…
— Да ведь Алешку вашего расстреляют! Это же глупая демонстрация…
Он и в самом деле жалел Алешу Корсунского. Быстров не отличался сентиментальностью, но не терпел напрасных смертей. Он сам не боялся смерти, понимал, что смерть иногда неизбежна, не боялся убивать врагов, но зря убивать не хотел, и бессмысленность поведения Корсунских выводила его из себя.
— Кто заставил вас лезть в политику? Мы Деникина бьем и добьем, а ваш Алешка мог бы стать человеком…
— Мы с вами по-разному понимаем, что значит быть человеком.
Варвара Михайловна зло посмотрела на сестру. Потеряла сына, а теперь сама лезет в петлю.
— Ты слушай, слушай лучше, — строго сказала Варвара Михайловна. — Помолчи, пожалуйста.
— Ты ужасно прозаична, Барб, — ответила Наталья Михайловна. — Иногда форма важнее содержания.
— Вас арестуют, — сказал Быстров.
— За что?
— Мужики не поверят, что у вас не все дома! Раз послали сына к белым, начнут ждать возвращения деникинцев… Насколько же труднее будет собирать хлеб!
— Слушай, — повторила Варвара Михайловна.
— О, ты пойдешь к ним в учительницы, — не без колкости произнесла Наталья Михайловна.
— Вас я как-нибудь защищу, — сказал Быстров Варваре Михайловне. — А с этой…
Хотел назвать Наталью Михайловну дурой и не смог, есть в ней что-то, что позволяло уважать ее, даже когда она делала глупости.
— Пеняйте теперь на себя…
Наталья Михайловна привстала, угроз не боялась, но сожаление Быстрова ее подавляло.
— Куда вы?
— За вашим дураком!
— Вы хотите его спасти?
— Наказать!
— Но это я виновата…
— Вы обманули меня! Поверил в ваше благоразумие…
Бойцы отряда на конях ждали Быстрова возле дома.
Он спустился с крыльца, пошевелил носком сапога опавшие листья.
— Митя! Трюхает наш князек, вот какое дело. Нельзя его отпустить. В семнадцать годов полагается отвечать за свои проступки.
Еремеев согласно кивнул.
— Догоним…
— Мы к Ливнам подадимся, там обозы у белых. Придержим. А ты возьми с собой Логунова, и Славу прихвати, куда его тащить к Ливнам, завезешь домой, и догоняй!
Алеша Корсунский не торопился на своей кобылке. Ехать-то он ехал, но куда? К кому? Не очень-то отдавал он себе отчет, куда едет…
Вот он и трусил на своей вороной кобылке с притороченным к седлу саквояжиком и со свертком домашних пирожков.
Еремеев и Логунов ехали побыстрее. Алеше неясна цель путешествия, а им во что бы то ни стало нужно Алешу догнать.
Лошаденки у них похуже, чем у Алеши, но неслись они во всю прыть! Грязь комьями летит во все стороны. Славушка плетется далеко позади, обижается на Быстрова за то, что не взял с собой к Ливнам.
За Барановкой увидели всадника.
— Он?
Подстегнули лошадок.
— Он?!
Еремеев поднялся в стременах и заорал во всю силу своих легких:
— Эй ты, паразит!
Алеша услышал крик, обернулся и… совершил непоправимую ошибку. Может быть, испугался, может быть, оскорбился, но вместо того, чтобы остановиться, он, напротив, хлестнул свою кобылку, и та рванула вперед.
Тогда остановился Еремеев. Лошадь его притомилась, а княжеская бежала куда как резво, можно и не догнать.
Еремеев тронул товарища за плечо.
— Логунов! Гляди внимательнее!
— Он! Он!
Еремеев спрыгнул на землю, поставил свою лошадку поперек дороги, положил для верности винтовку на седло, взял на мушку голову в светлой фуражке, прицелился, — господи, благослови! — и спустил курок.
Вороная кобылка остановилась.
Еремеев вскочил в седло и подъехал к убитому.
Алеша висел вниз головой, бледный, чистолицый и как будто удивленный, что все так быстро кончилось.
— Убит при попытке к бегству, — беззлобно сказал Еремеев. — Помоги, Логунов.
Они приподняли убитого, приторочили покрепче к седлу и повернули обратно.
— Не мы их, так они нас, — сказал Еремеев. — Не родись красив, а родись счастлив… Славка! Один до Успенского доедешь?
— Почему ж не доехать…
— Вот и я так думаю. Нам тоже время терять нечего, подадимся к Ливнам, там обозы у белых.
Смутная надежда, что Еремеев захватит его с собой, развеялась.
— Лошадь отдашь Григорию, он знает, куда отвести. — Придержал мальчика за плечо. — И вот что: если будут спрашивать насчет князька, сам видел, не догнали бы мы его, ушел бы.
35
Славушка не заметил, как добрался до Успенского. Переехал Озерну, поднялся в гору, остановился перед сторожкой.
Недавно здесь стояла виселица. И Алеша и Савушкин погибли удивительно нелепо. Савушкин вообще ни в чем не был виноват, да и Алеша мог бы жить. Жестокость? Да. Но есть жестокость необходимая, и есть жестокость ненужная…
Славушка крикнул:
— Дядя Гриша!
Он тут же застучал култышкой, появлению Славушки нисколько не удивился, будто тот отлучался на какой-нибудь час и не дальше Кукуевки.
— Прибыл?
— Велели лошадь тебе отдать.
Взял повод и сразу повел лошадь куда-то на село, а Славушка, точно и вправду отлучался всего на какой-нибудь час, пошел домой.
Мама дома, пожалуй, для него это главное. А мама даже не поцеловала, только погладила по руке.
— А Петя?
Петя, как всегда, при деле, вместе с Федосеем вспахивает зябь. И все остальные на месте. Павел Федорович ходит да позвякивает ключами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117