— И ты взял?
— Что ты, мама!
— Напрасно, там много мудрых мыслей, и, главное, это очень утешает человека.
— Я не нуждаюсь в утешении.
Гордости Славе не занимать стать. Неожиданно к гордости примешалась жалость. Он не нуждается. Ну а мама… Нуждается в утешении? Очень даже нуждается! И он почувствовал себя виноватым перед мамой. Сам-то он привез ей хоть что-нибудь? Хоть пустяк какой-нибудь?… Как же это он так оплошал?… И вспомнил: кто-то в общежитии поделился с ним, подарил пачечку сахарина. Он порылся в кармане, протянул матери.
— Это тебе. Больше я ничего не смог достать.
— Спасибо, мне больше ничего и не надо.
Он видит, маме приятно, что он о ней не забыл.
— Ты хочешь есть?
Вера Васильевна принесла хлеб и молоко.
Только сейчас Слава почувствовал, как проголодался. Молоко густое, холодное, должно быть, стояло и сенях, но хлеб какой-то странный, горчит и хрустит на зубах.
— Что это за хлеб?
— С лебедой, — объяснила Вера Васильевна. — С хлебом плохо. Как-то сразу стало не хватать. Собрали мало, недород, а следующий год, говорят, будет еще хуже…
— Каким будет следующий год — никто не может сказать, — рассудительно произнес Слава, давясь хлебом. — Не будь пессимисткой.
Вера Васильевна постелила Славе на диване, с едва он коснулся простыни, как стал стремительно засыпать.
Но тут до него донесся вопрос:
— А Лиду? Тетю Лиду ты видел?
Маму, разумеется, интересовало, заходил ли Слава к Арсеньевны, спрашивать не хотелось, однако Слава молчал, и ей пришлось спросить:
Мамин вопрос отогнал сон.
— Видел.
С первого же слова Вера Васильевна поняла, что рассказ об Арсеньевых придется вытягивать из сына клещами.
— Как они?
— Едят чечевицу.
— Какую чечевицу? — Вера Васильевна растерялась. — Что еще за чечевица?
— Обыкновенная. Пришел в гости, угостили меня чечевицей.
— Ну а сами-то они, сами?
— Сами тоже едят чечевицу. Впрочем, угощали еще вареньем.
— Слава, я ведь спрашиваю тебя не о том, чем тебя угощали. Иван Михайлович — министр! Это ведь все-таки что-то значит. Или он уже не министр?
— Он не министр, а нарком.
— Ну, это одно и то же. Он не предложил тебе остаться в Москве?
— Нет.
— Слушай, Слава, это невозможно. Ты можешь толком рассказать? Как они живут? О чем с тобой разговаривали, что спрашивали обо мне?…
И вдруг Слава понял, что он не то что не хочет рассказывать об Арсеньевых, а ему нечего о них рассказать, что в этой кремлевской квартире идет та же скучная обывательская жизнь, какой жили до революции их многие родственники.
— Живут, как и все… — Слава заметил, что говорит о них так же, как и о деде, неохотно. — Получают паек. Вареньем, впрочем, снабжает их тетя Зина. Очень заняты. Иван Михайлович спешил на заседание Совнаркома. Тетя Лида работает в профсоюзе текстильщиков…
— Иван Михайлович рад, что ты вступил в партию?
— Рад.
— Дал тебе какие-нибудь советы?
— Дал.
— А обо мне что-нибудь спрашивали?
— Тетя Лида интересовалась, как у тебя с обувью.
— Обувью?
— Да…
Нет, ему решительно нечего рассказать об Арсеньевых: каша, вечное древо жизни, коленкоровая папка, и… пожалуй, и все.
— Передавали тебе привет…
Вера Васильевна разочарована. Слава почему-то остался недоволен своими родственниками. Впрочем, Иван Михайлович всегда был сух, а Лида на все смотрит глазами мужа, Слава не сумел поговорить с Иваном Михайловичем…
— Ты, вероятно, пришел и просидел у них весь вечер бирюком…
— Вероятно…
Спорить с мамой не стоит, все равно ничего не поймет.
Сон снова смыкает Славе веки, а первая его мысль, как только он проснулся, была о Ленине…
Побежал в волисполком, Быстрова нашел в земельном отделе, заседала коллегия волземотдела — Данилочкин и его заместитель Богачев разбирали мужицкие споры — о наделах, о выпасах, о разделе имущества. Быстров часто принимал участие в деревенских тяжбах.
— Смотри, кто пожаловал, — сказал Быстров.
Данилочкин улыбнулся Славе:
— А мы думали, ты уж не наш…
— Почему? — удивился Слава.
— Пошел слух — оставили в Малоархангельске.
— А я б не остался…
— Мы не вольны над собой, — нравоучительно возразил Степан Кузьмич, но смотрел на Славу одобрительно.
Вошел Дмитрий Фомич, протянул Славе руку и — сразу:
— Ленина видел?
— Видел…
Степан Кузьмич не дал ему договорить:
— Помолчи! Соберем коммунистов, волкомол твой, исполкомовцев, расскажешь всем. Не разбрасывайся — одному одно, другому другое, первое слово всегда самое дорогое…
И вот товарищ Ознобишин сидит один в волкомпарте и ждет, когда соберется народ послушать его рассказ о поездке в Москву. Он уже навострился делать доклады, а вот сегодня не знает, не знает…
Входит Дмитрий Фомич Никитин — созывали партийное собрание, но сегодня, хоть он и беспартийный, Никитину разрешили присутствовать, на сегодняшнее собрание Быстров позвал многих беспартийных, — шутка ли, свой, успенский человек, побывал в Москве, слышал Ленина, — самого Ленина! — приходят Устинов и Зернов, приходит даже Введенский, его Быстров пригласил особо, Семин недолюбливает Введенского, считает несоветским элементом, а Быстров с ним почему-то нянчится… Появляются Сосняков, Саплин, Терешкин, Елфимов… Комсомольский актив!
— Все воробьи слетелись, — шутит Данилочкин.
Они подходят к Ознобишину, здороваются, у них больше всего прав на Ознобишина, это ведь они посылали его на съезд комсомола.
Становится тесно. Жарко и душно. Григорий постарался, накалил печь. Зачадили махрой…
А вот и Быстров! Да не один… Батюшки мои светы! Вот почему задержка: Шабунин! Афанасий Петрович Шабунин пришел послушать Ознобишина. Откуда он только взялся? Слава не слышал, что он приехал. Вот перед кем придется говорить…
Степан Кузьмич поглядывает на Семина:
— Начнем?
Семин открывает собрание. Выбирают президиум: Семина, Еремеева, Данилочкина. Быстров должен занимать гостя.
— Товарищи, поменьше дымите, задохнемся! Слово для доклада о Третьем съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи предоставляется товарищу Ознобишину…
Слава не успевает открыть рот.
Грузный, тяжелый, будто заспанный, Дмитрий Фомич поднимает руку и, как бы отмахиваясь от чего-то, разгоняет перед собой дым, сизые кольца которого сам понапускал из своей трубки.
— Слухай, Николаич, расскажи-ка ты нам лучше о Ленине.
Но именно о Ленине Слава и хочет говорить, о чем же еще говорить, рассказывая о съезде.
Только как бы поскладнее начать.
Он смотрит на строгого и недоверчивого Соснякова, на сочувственно улыбающегося Саплина, на добродушного Данилочкина, на сдержанного Семина, переводит взгляд на Быстрова, тот ободряет Славу взглядом, его голубые глаза грустны и ласковы, как-никак ведь это он воспитал Ознобишина. Слава переводит взгляд на Шабунина. Вот кого он побаивается, Шабунин смотрит спокойно и чуть вопросительно…
Что может сказать ему Ознобишин?
Но именно взгляд Шабунина, спокойный и полувопросительный, заставляет Славу собраться.
— Товарищи!
Именно с этого слова и следует начать, именно с этого слова, это не формальное обращение, вовсе нет, перед ним его товарищи, товарищи по борьбе, по партии, по духу.
— Я говорил с Лениным…
— То есть слушал товарища Ленина, — снисходительно поправляет Семин — Семин председательствует сегодня, и собрание у него будет идти как по маслу, все будет соответствовать, — чему? — а всему тому, что принято, что установлено. — Вы хотите сказать, что слышали выступление товарища Ленина?
— Слышал, конечно. Но я и разговаривал с Лениным! Он говорил, что холод… Что холода влияют на настроение красноармейцев. Что мы должны им помогать. Теплая одежда. Хлеб. Он так и просил передать…
Тень проходит по лицу Быстрова.
— Минуточку, минуточку, Слава…
Слава его выученик, его воспитанник. Степан Кузьмич может позволить себе оборвать Славу на полуслове.
— Василий Тихонович, — обращается он к Семину. — Два слова. К порядку, так сказать… — Он обращается к Славе, хочет ему помочь. — Я, конечно, понимаю, ты волнуешься. Впервые на таком съезде. Но ты поменьше от себя, все же ты отвечай за то, что говоришь. Разве так можно? Ленин — и вдруг: холода влияют на настроение… Ты просто… — Быстров даже улыбнулся, извиняя волнение Славы. — Какое значение имеют для революционера холод или голод? Революционер неподвластен настроению. Революционер пренебрегает всем. Ленин нам всем пример, его никогда и ничто не останавливало…
Но даже в угоду правильному Семину, даже в угоду несгибаемому Быстрову Слава не будет говорить то, чего хотят от него другие, — он слышал то, что слышал!
Он не столько еще понимает, для этого он слишком молод, сколько чувствует, что выступление Ленина на съезде было моментом наивысшего подъема, и, отбросив все остальное, он во всех подробностях рассказывает, как ждали в зале Ленина, как он появился, вошел, сел, как говорил…
Слава видит спокойное, сосредоточенное лицо Шабунина и чувствует, что понимает его Шабунин, понимает, что в речах Славы от Ленина и что от Ознобишина.
И тогда Слава припоминает урок, преподанный Шабуниным комсомольцам на уездной конференции, когда он вслух прочел им доклад Ленина на II конгрессе Коминтерна вместо того, чтобы пересказывать его своими словами.
Слава вытаскивает из кармана сложенную газету.
— Товарищи, — говорит он, — вместо того, чтобы пересказывать товарища Ленина, я лучше прочту…
Дочитывает до конца, складывает газету, садится.
— Позвольте, — обращается к нему Семин, — вы сказали, что разговаривали с товарищем Лениным?
Слава снова встает. Как это он забыл! Конечно, это не так важно, как то, что он только что прочел, но сейчас для его слушателей это, возможно, важнее всего.
И Слава рассказывает совсем просто, по-ученически, о своей встрече.
И чувствует, что не может, не может, не способен передать своим слушателям то пронзительное чувство близости, какое он испытывал, разговаривая с Лениным с глазу на глаз в пустом и холодном коридоре.
Кого-то интересуют всякие бытовые подробности: а какой это был коридор, и как появился Ленин, и как он выглядит, как говорит, как держится с людьми…
А Слава не очень даже хорошо помнит, какой был коридор и как был Ленин одет, сейчас он понимает, что его мимолетный разговор с Лениным лишь подтверждение того огромного урока, который содержится в только что прочитанной речи, обращенной и к Славе Ознобишину, и ко всем, ко всем его сверстникам.
Свидание с Лениным…
Свидание с Лениным происходит именно сейчас, в тот самый момент, когда Слава и его слушатели пытаются понять его мысли и извлечь из них наставление для борьбы.
3
Слава забежал в исполком и в сенцах столкнулся с Иваном Фомичом, — тот хоть и не жаловал исполком, а приходилось обращаться то насчет дровишек, то насчет сенца, к этому времени Иван Фомич и коровкой уже обзавелся, Ирина Власьевна была на сносях.
Иван Фомич пригладил узкой, совсем не мужицкой чистой и гладкой рукой черную шелковистую бороду, протянул Славе мягкую ладошку.
— Здравствуйте, — он ко всем ученикам обращался на «вы», поколебался, и Слава это уловил — как теперь именовать в общем-то еще своего ученика. — Слышал, вернулись из Москвы. Понимаю, сейчас вам не до школы, а все ж таки числитесь вы в учениках.
И пошел, не ожидая ответа. Скрылся за дверью земотдела.
Слава совсем перестал ходить в школу, не позволяли дела. Ивану Фомичу махнуть бы на него рукой… Но в нем удивительно развито чувство ответственности за своих учеников. Стоит любому подростку стать его учеником, как у Ивана Фомича сразу же возникает потребность вести этого ученика по жизни, довести до того момента, когда тот сможет самостоятельно продолжать свой путь. Это его призвание, не случайно он стал учителем.
Слава представлял себе, как Иван Фомич посадит его и начнет говорить о пользе образования, объяснять, как важен для человека багаж накопленных знаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117