— Нет уж, уволь. Новый год я встречу с бутылкой самогона.
— Так как же? Устраивать встречу?
Быстров пожал плечами…
Слава отправился в Народный дом — Андриевский торчал там с утра до вечера, не так уж много у него дел, но оставаться на хуторе не хочет, шурья обязательно заставят делать что-нибудь по хозяйству.
Слава застал Андриевского лежащим на диване. Лежит и улыбается, как кот на солнышке.
— Я к вам…
— Вот лежу и раздумываю, как бы получше устроить встречу Нового года, — предугадал Андриевский просьбу Ознобишина. — Нечего людям сидеть по своим углам.
Они стали намечать программу вечера.
— Начнем с доклада.
— Какой еще доклад? Дайте людям просто повеселиться!
— Надо идейно их зарядить…
Но Андриевский теперь не так сговорчив, как год назад.
— Хватит с нас идеологии.
— Степан Кузьмич сказал…
— Если Степан Кузьмич хочет делать доклад, пусть делает, — отпарировал Андриевский. — Но я и его постараюсь отговорить.
Он возражал против каких бы то ни было речей: спектакль и танцы…
А какой спектакль?
Виктор Владимирович предлагал поставить какой-то нелепый фарс, в котором женщины переодевались мужчинами, а мужчины женщинами.
Слава готов был прийти в отчаяние.
Выход подсказал Иван Фомич, он заходил изредка в библиотеку и, застав как-то Андриевского и Ознобишина в сильном возбуждении, вмешался в их спор.
— Бой идет, а мертвых нету?…
Сперва он поддержал Андриевского:
— Лекции и доклады в новогоднюю ночь, право, ни к чему.
Андриевский заулыбался.
Но и с Андриевским не согласился:
— Однако пошлостью тоже не стоит засорять мозги.
— Что же вы предлагаете?
— А почему бы вам не поставить настоящий спектакль?
— Что вы называете настоящим спектаклем?
— Ну, поставьте какую-либо хорошую пьесу… — И вдруг предложил: — А почему бы вам не поставить, скажем, «Ревизора»?
— "Ревизора" нам не осилить, — сказал Андриевский.
А Слава подумал: «Революция. Советская власть, и — „Ревизор“?»
Никитин настаивал:
— Интересно и поучительно, вроде даже подарок для зрителей.
— А кто сыграет Хлестакова? — поинтересовался Андриевский.
— Вы, — сказал Иван Фомич. — Лучшего Хлестакова у нас не найти.
— А городничего?
— Я, — сказал Иван Фомич. — В таком деле и я соглашусь потрудиться.
В конце концов он убедил спорщиков. Славу подкупало уже одно то, что Иван Фомич нашел подходящую роль для Андриевского!
Доморощенная труппа загорелась предстоящим спектаклем. Ниночка Тархова играла Марью Андреевну, а Симочка Тархова — Марью Антоновну, братьям Терешкиным достались Бобчинский и Добчинский, а Евгения Денисовича Зернова уговорили сыграть почтмейстера, заведующий волнаробразом не мог отказаться играть в постановке «Ревизора», к тому же он еще недавно вступил в партию, и в случае чего Ознобишин мог при поддержке волкома принудить его к участию в порядке партийной дисциплины.
Пьеса была разучена, и спектакль удался на славу. Народу пришло на новогодний вечер порядочно, и «Ревизор» не заставил скучать публику.
Слава только не понимал, почему Хлестаков так ему неприятен, а грубый Сквозник-Дмухановский вызывает в нем самую искреннюю симпатию…
Он с нетерпением ждал окончания спектакля, чтобы произнести праздничный тост.
Но едва в последний раз задернули занавес, как Андриевский, не разгримировавшись, не сняв костюма, в парике с завитым коком, выскочил на сцену и громогласно объявил:
— Танцы!
За фисгармонией сидела Кира Филипповна, должно быть, давно ждала своей очереди, сидела и раздувала мехи, не успел ее муж объявить танцы, как тут же ударила по клавишам.
По традиции бал открывался вальсом. Из зала еще вытаскивали скамейки, а братья Терешкины уже отделились от стен. Барышни оживились.
Медленно и плавно кружились пары, лампы жадно пожирали керосин, на этот раз щедро отпущенный товарищем Ознобишиным.
Он стоял у самой рампы и наблюдал за проносившимися парами. Вот Сонечка Тархова в объятиях Андрея Терешкина, вот Симочка Чернова в обнимку с Васькой Тулуповым, вот Нина Тархова с Никитой Терешкиным…
На секунду у Славы явилось желание потанцевать и тут же исчезло, очень уж это безыдейное занятие.
Кира Филипповна заиграла падеспань.
В душе Слава называл себя прожигателем, если и не жизни, то керосина, разозлился на самого себя и ушел за кулисы в библиотеку, на время превращенную в артистическую.
В окружении актеров Андриевский прихлебывал из стакана чай и рассказывал смешную, должно быть, историю, потому что слушатели весело смеялись.
— А, милости просим! — воскликнул Андриевский, завидев Славу. — Поздравляю!
— С чем?
— Удался ведь вечер!
— Не нахожу.
— А чем он вам не нравится? — удивился Андриевский. — Веселья хоть отбавляй.
— Потому, что вы не дали мне произнести тост, — откровенно сказал Слава.
— Голубчик, но вы опять стали бы излагать содержание передовой из «Орловской правды», — искренно признался Андриевский. — А мы измеряем жизнь масштабами всей страны! Страна устала от революции, от войны, от разверстки. Люди хотят танцевать, наряжаться, а вы продолжаете пичкать их политикой.
— Что это вам надоело? — угрожающе спросил Слава.
— Мы устали от Быстровых! — вырвалось у Андриевского.
— Напрасно радуетесь, — спокойно, даже слишком спокойно ответил Слава. — Революция не кончилась…
— Только нам не придется видеть ее продолжение, — снисходительно сказал Андриевский. — Надо уметь ждать… Наберитесь воли и мужества…
Слава упрямо смотрел в наглые глаза Андриевского.
— Мужества и воли нам не занимать…
— Вы боитесь отступления, — продолжал Андриевский. — Боитесь сильных людей…
— Вас? Нет, вас я не боюсь.
— Вся ваша воля только на словах…
— Нет.
— Попробуй я на вас напасть, сразу ударитесь в панику.
— Нет.
— Вот начну вас душить, что вы станете делать?
— Да вы побоитесь…
Служители деревенской Мельпомены не придавали спору серьезного значения, однако же им было любопытно, чем кончится это препирательство.
Андриевский вытянул свои руки перед Славой.
— Ну, хватайте, отталкивайте!
Слава качнул головой.
— И не подумаю.
Андриевский положил руки ему на плечи.
— Задушу!
— А я не боюсь…
Андриевский обхватил шею Славы мягкими прохладными пальцами.
Глупо шутил Андриевский. Слава смотрел ему прямо в глаза. Нельзя поддаться этому типу. Прояви Слава слабость, это сразу развеселит всех.
И тут он почувствовал, что Андриевский вовсе не шутит. «До чего ж он меня ненавидит», — подумал Слава. Вот тебе и крестовый поход против врагов революции! Больше он уже ни о чем не думал. Тонкие сильные пальцы сдавили ему шею, и у него закружилась голова. Слава почувствовал тошноту. На одно мгновение. Потом боль. Тоже на мгновение. Ему почудилось, что умирает. И потерял сознание. На одно мгновение, всего лишь на одно мгновение.
И тут же услышал крик неизвестно откуда появившейся Сонечки Тарховой.
— Что вы делаете, Виктор Владимирович?
И то, что он смог услышать каждое произнесенное Сонечкой слово, свидетельствовало о том, что он приходит в себя.
Андриевский весело смотрел на Славу я смеялся. И все смеялись вокруг.
— Испугались? — ласково спросил Андриевский.
— Что за глупые шутки, — осуждающе сказала Сонечка.
— Нет, ничего, — негромко сказал Слава, — все в порядке.
— Видите, какая непростая штука — воспитание воли, — сказал Андриевский.
— Вижу, — сказал Слава, — но я вас все равно не боюсь.
— Еще бы вы стали меня бояться. Ведь мы же друзья.
И как только стало очевидно, что с Ознобишиным ничего не случилось, все сразу утратили к нему интерес. Андриевский пошел на сцену, Сонечка убежала в зал, разошлись остальные, и Слава остался в библиотеке один. Он потрогал шею, натянул на себя куртку, нахлобучил шапку, вышел на крыльцо.
Искрилась морозная ночь, над домом висела голубая луна, высились заснеженные ела.
— Домой, — сказал Слава вслух самому себе.
Возвращаться через парк, по аллее запорошенных снегом кустов сирени, обок с занесенной снегом рекой, не хотелось. Да какой там не хотелось! Боялся он идти через пустынный зимний парк. Волки мерещились. Никаких волков не было и не могло быть, он твердо знал, а вот мерещились… Страшно! Кружилась голова. Слегка, но кружилась. Он еще ощущал цепкие, жесткие, злые пальцы, сдавливающие ему горло. Проклятый Андриевский! Шутил или в самом деле хотел задушить?…
Но где-то в глубине души Слава знал, что Андриевский вовсе не шутил.
И хотя в пустом парке не мог попасться никакой Андриевский, он боялся идти в ночной пустоте.
Поэтому он решил идти через деревню, через Семичастную — ночь, все спят, но все-таки по обеим сторонам избы, за стенами люди, не чувствуется такого одиночества, как в парке.
Слава стоял у крыльца. За окнами то взвизгивала, то гудела фисгармония, за окном танцевали, но ему хотелось домой.
Даже мысленно он не сказал — к маме, но хотелось именно к маме, только к маме, и больше ни к кому. Сейчас, стоя у крыльца и не признаваясь в том самому себе, он жалел, что не остался встречать Новый год с матерью и братом.
Он медленно пересек лужайку и, загребая снег валенками, двинулся по тропке, ведшей к усадьбе Введенского, миновал ее, ни одно окно не светилось в его доме, обогнул сарай, поднялся по скользкому покатому спуску, пересек чей-то огород и вошел в деревню.
Все спало, нигде ни огонька, деревня молчала.
Избы справа, избы слева. Широкая деревенская улица. Снегопад начался еще в сумерки. Всю проезжую часть улицы покрыла белая пушистая пелена, а Слава видел ее то лиловой, то голубой, луна окрашивала снег в причудливые цвета. Избы, то серые, то черные, вдруг становились зелеными, искрились, как в сказке.
За сказочными стенами спят мужики и бабы, дети и старики, коровы, овцы, куры на насестах и даже рыжие тараканы в щелях.
Наступил Новый год, а люди не знали, что наступил Новый год. Где-то пьют вино и несутся тройки по улицам, а здесь тишина и покой.
И вдруг из белесого сумрака собачонка… Откуда она метнулась, из-под каких ворот? Метнулась, затявкала, залилась… Ах, Слава, да что же ты делаешь?! Нагнулся, набрал в горсть снега, швырнул… Что же ты делаешь?! Как ты не услышал собачьего лая?! Откуда они только взялись? Как кинутся, как зальются в тысячу голосов! Ощерились! Вот-вот набросятся…
Слава закричал, но куда там, все спит в лунных лучах, никто ничего не слышит.
Что же делать? Вот-вот порвут…
Стой! Остановись, тебе говорят! Замри на месте!
Еще порыкивают псы, но тоже остановились.
А теперь медленно, шаг за шагом…
Вот и мостик. Вот и Поповка…
Теперь обогнуть Волковых…
Вот и дом. Свой дом. Подергал щеколду, не заперто!
За дверью свет. За столом мама, Петя и — почему он здесь? — Павел Федорович.
— Ах, Славушка…
Мама не сердится, мама рада ему!
— Раздевайся, садись. Как хорошо, что мы еще не легли…
На столе винегрет, пирог из ржаной муки с капустой.
— Выпей с нами, — говорит мама. — Выпьем еще раз за Новый год!
Мама из кувшина наливает в стаканы напиток неопределенного цвета.
Запрокинув голову, Петя пьет так отчаянно, точно этот напиток невесть какой крепости.
— Пью за Федора, — вполголоса произносит Павел Федорович. — Хотел бы я сейчас его видеть.
— Павел Федорович принес нам сегодня сушеных вишен, — говорит мама. — Я сварила, прибавила меду, так что у нас шампанское.
Слава решил быть с Павлом Федоровичем полюбезнее.
— А где же Марья Софроновна?
— Спит.
Спит, как спят все сейчас в Семичастной.
Потому-то Павел Федорович и навестил в эту ночь семью брата.
Марья Софроновна совсем прибрала его к рукам, и где же ему искать сочувствия, как не у невестки, которая ничего от него не требует.
В каждом человеке сочетается хорошее и плохое, и что в нем возобладает — добро или зло — зависит от многих обстоятельств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117