— Часто.
— Дружишь с Андриевским?
Странный вопрос: какая дружба может быть у него с Андриевским?
— Дружу…
— Напрасно, — строго произносит Быстров. — Этот человек…
— Враг? — неожиданно для себя спрашивает Славушка.
— Не знаю, — задумчиво говорит Быстров. — Но ни мне, ни тебе он не друг. Революционный держите шаг. А он — ванька-встанька. Видел такую игрушку? Наклонится и тотчас вскочит.
Быстров всматривается в лицо Славушки.
— Вот ты, значит, какой… — Оборачивается к жене. — А тебе он нравится, Шура?
Александра Семеновна слегка улыбается.
— Я кое-что надумал, — говорит Быстров. — Слушай…
— Может быть, в следующий раз? — вмешивается Александра Семеновна.
— Почему в следующий? — возражает Быстров. — Ничего не надо откладывать. Революционный держите шаг. — Затем он говорит о чем-то таком, что не имеет никакого отношения к Славушке. — Ты, может быть, удивляешься, почему я живу здесь, у помещиков. А зачем жить хуже, если можно жить лучше? Вопхнуться в чью-нибудь избу? Выселить какого-нибудь попа? А здесь и просторно, и удобно, и маскироваться Пенечкиным труднее. Назвались груздями… Коммуна? Так и будьте коммуной. Батраки пашут? Так и вы пашите. Спасайте шкуру, но не задаром. Пенечкины теперь выходят в поле наравне со всеми. Следующий вопрос: генеральская жена. Она действительно генеральская, только не жена, а дочь. Генеральская дочь. Ее отец из тех генералов, которые самим товарищем Лениным допущены в рабоче-крестьянскую армию…
Александра Семеновна хмурится.
— А говорю это я тебе вот зачем, — продолжает Быстров. — Я хочу, чтоб ты мне доверял, как я тебе доверяю, хочу, чтоб ты организовал в нашей волости молодежь.
Он неправильно произносит это слово, все время делая ударение на первом слоге: «молодежь, молодежь».
Подошел к роялю и, стоя, ударил по клавишам, беспорядочный аккорд тут же замер.
— Организуй-ка ты у нас союз юных коммунистов, — сказал Быстров. — Понимаешь, на что я тебя подвигаю? Объединить молодежь на подвиги во имя Советской власти.
Он обломил веточку араукарии и помахал ею перед Славушкой.
— Ты готов?
Славушка ни к чему еще не готов, не готов он объединить молодежь на подвиги во имя Советской власти, и в то же время он не столько понял, сколько почувствовал, что именно сейчас и именно ему предоставляется возможность совершить подвиг.
— Готов, — сказал Славушка, потому что только «готов» и мог он ответить, — это было как клятва в вечной любви.
— Молодец, — похвалил его Быстров. — Сейчас мы с тобой обсудим…
— Может быть, в другой раз? — перебила мужа Александра Семеновна, — Поздно уже!
— Ладно, отложим до завтра, — внезапно согласился Быстров. — Утро вечера мудренее.
— А ты один дойдешь? — спросила Александра Семеновна. — Собак не боишься?
— Конечно, — ответил Славушка. — Собак я нисколько не боюсь.
— Молодец, — еще раз похвалил его Быстров. — Завтра я тебя вызову.
— Спокойной ночи, — сказала Александра Семеновна. — Заезжай ко мне, если захочется, живу-то я постоянно в Ивановке, я ведь учительница там…
Славушка вышел, и собаки залаяли за домом, он боялся кукуевских собак, на крыльце стояла чья-то палка, он взял палку, не так страшно, спустился с крыльца, прошел аллеей, вышел на дорогу и, уговаривая себя ничего не бояться, торопливым шажком припустился к Успенскому.
Петя спал, Вера Васильевна тоже легла.
— Где это ты шатаешься?
— У Быстрова был.
— То есть как у Быстрова?
— Он меня вызвал к себе.
— Зачем ты ему понадобился?
— Хочет организовать Союз молодежи.
— Какой союз… Что за глупости!
— Для помощи Советской власти.
— Ничего не понимаю. Чем ты можешь помочь Советской власти?
— А вот хотя бы… контролировать учителей!
— Ты собираешься меня контролировать?
— Не только тебя…
— У тебя с Быстровым, кажется, ум за разум зашел…
— Знаешь, мама, мы все равно с тобой ни до чего не договоримся.
— Тогда гаси свет.
Он так и сделал, заказал себе интересный сон и заснул, но ему так ничего и не приснилось, а когда проснулся, мама причесывалась, а Пети уже не было в комнате.
— Вставай, вставай, — поторопила Вера Васильевна сына. — Опоздаешь.
— Успеем, — снисходительно сказал он и соврал: — Мне приснился удивительный сон…
Мать торопилась, утром ей не до снов.
— О чем это?
Славушка наскоро сочинил сон.
— Понимаешь: Москва, революция. Идут солдаты. Отряд солдат, понимаешь? С ружьями. На груди у них красные банты. А впереди командир, Исус Христос…
— Глупости какие, — оборвала Вера Васильевна сына. — Я думала, действительно что-нибудь интересное…
Славушка подумал: как же неинтересно — Исус Христос во главе вооруженных солдат? Но спорить не стал. К тому же следовало подумать о себе. Идти в школу неприятно. Так же неприятно, как идти мимо собак. Разница одна, собаки лают, а в школе молчат.
Долго ли будет продолжаться игра в молчанку? Нарочно пошел попозже, позже Веры Васильевны, чтоб прийти к началу занятий, вошел в класс вместе с Никитиным, посторонился, уступая ему дорогу, но тот сам отступил, предлагая пройти Славушке, и с ходу вызвал к доске:
— Ознобишин!
Неужели опять единоборствовать?
— Вы не изменили мнения о своих стихах?
— Нет, Иван Фомич.
— Что ж, ваше право, я держусь более консервативных взглядов, мне ближе муза мести и печали, вам — песен, маршей и революции. На вкус и цвет товарищей нет, оставайтесь при своем мнении, но к следующему уроку попрошу всех — всех! — написать характеристику поэмы, любой по собственному выбору, но обязательно Александра Сергеевича Пушкина. Вы не возражаете?
Иван Фомич улыбается, улыбается Славушка, все обращено в шутку.
— Нет, Иван Фомич, не возражаю.
— Отлично, садитесь. — Затем к классу: — Если у кого возникнут трудности, обратитесь за помощью к Ознобишину, он поможет…
Амнистия! Не просит даже извиниться за «баранов». Поворот на сто восемьдесят градусов. Что за чудо? Все входит в обычную колею.
После уроков Иван Фомич окликает убегающего Славушку.
— Да! — Делает вид, что вспомнил, хотя ничего не забыл и нарочно поджидал Славушку. — Утром заезжал Степан Кузьмич. Просил вас зайти после уроков в исполком.
Теперь все ясно.
Славушка перемахнул Озерну и остановился перед исполкомом. Двум смертям не бывать — вошел в президиум. За большим столом Быстров, сбоку, за дамским письменным столиком, секретарь исполкома Никитин, брат Ивана Фомича, Дмитрий Фомич.
— Заходи, товарищ Ознобишин!
Ого! «Товарищ Ознобишин»… Так к нему еще не обращались!
Должно быть, Быстров только что кричал, губы стиснуты, в глазах молнии.
У стены две невзрачные женщины и поближе Устинов с обиженным выражением на багровом лице.
— А я говорю, будете пахать землю красноармейкам, — продолжает, обращаясь к нему, Быстров. — Не найдешь лошадей, самого в плуг впряжем… — Прервал себя, повернулся к Никитину: — Дмитрий Фомич, покажите-ка Ознобишину бумажку, которую мы разослали по сельсоветам.
Дмитрий Фомич вздохнул: еще одна затея Быстрова, не осуждал, иные затеи приносили пользу, но кто знает…
Славушка взял четвертушку с витиеватой писарской скорописью.
«Циркулярно. Всем сельсоветам… Предлагается с получением сего провести сход всей молодежи обоего пола в возрасте от 13 до 18 лет с целью избрания на таковом двух делегатов; каковым явиться в воскресенье 13 мая 1919 года в помещение Успенской школы 1-й ступ. к 10 час. утра с продуктами лично для себя на весь день…»
Славушка ничего больше не видел и никого не слышал, он чувствовал, что стоит на пороге самого большого события в своей жизни, прав Быстров, мы создадим союз юных коммунистов и еще посмотрим, кто и какие будет чихать стихи…
— Ознобишин… Товарищ Ознобишин! — донеслось откуда-то из-за тридевять земель…
Теперь Быстров кричал на Славушку!
— Ты что, оглох?
Ослеп, оглох, размечтался…
— А нет, так слушай. Прочел? Делал когда-нибудь доклады? Так вот, готовься. Прочти последние газеты, прочти «Коммунистический манифест», я тебе дам. Все будете делать сами. Помни:
Никто не даст нам избавленья -
Ни бог, ни царь и ни герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.

11
Круглые часы за стеной, у Павла Федоровича, пробили одиннадцать, время они отбивали хрипло, с придыханием, точно им тяжко отсчитывать канувшие в вечность события.
Петя давно спит на сундуке, мерное его дыхание не нарушает сгущающейся тишины. Вера Васильевна тоже лежит в постели, хотя долго не засыпает. Славушка сидит на диване и не раздевается.
— Ты скоро ляжешь? — спрашивает Вера Васильевна.
— Лягу, — недружелюбно отвечает Славушка и сердито смотрит на меркнущую коптилку.
В чайном блюдце зеленое конопляное масло, в масле плавает скрученный из ваты фитилек, масло выгорело, фитилек потрескивает, коптит, разгорается, пытается бороться с окружающим мраком, — тени мечутся по стенам, — и опять угасает, темнота становится спокойной, властной, беспросветной.
При таком свете нельзя читать, этот конопляный свет нельзя даже назвать светом, это только намек на то, что люди называют светом.
— Тебе свет не нужен? — строго спрашивает Славушка.
— Гаси, гаси, пожалуйста, — торопливо отвечает мама. — Давно пора.
Задремала Вера Васильевна, должно быть.
Славушка подошел тихонько к окну, рамы прикрыты неплотно, растворил, сел на подоконник.
За окном все тонуло в полном мраке, везде черным-черно, и все же Славушка видел все.
Перекинул ноги через подоконник, прикрыл за собой рамы, тонкие, чуть поблескивающие стекла отгородили его от привычного домашнего мира, и вот он сам точно поплыл в ночном море майской безлунной ночи. Все здесь, в этом ночном палисаднике, знакомо, все известно наизусть, и все казалось необычным, сказочным, удивительным. Вершины кленов тонули в глубине неба, голубоватые звезды, точно капли росы, тускло поблескивали на широких разлапистых листьях. Черная тень летучей мыши тревожно металась из стороны в сторону, стараясь залететь под крышу смутно белеющего дома. Прожужжал в темноте жук, точно чья-то невидимая рука тронула струну контрабаса. Где-то вдалеке лаяла собака, но и ее протяжный лай казался звуком таинственной майской ночи.
Все спит. Славушка один, и можно с полной свободой отдаваться неясным и честолюбивым мечтам… Какой мальчик, начитавшись исторических романов, не мечтает покорить мир?
Сегодня Степан Кузьмич, выйдя под вечер из исполкома, стоял на пороге, ждал, когда приведут лошадь, увидел Славушку, подозвал.
— Готовишь доклад? — поинтересовался он и смерил его испытующим взглядом. — Вот смотрю на тебя, смотрю, и думаю: кем же ты все-таки думаешь быть?
И Славушка ответил честно и прямо:
— Наполеоном.
— Чего-чего? — Быстров даже шагнул на него. — Да ты знаешь, кто был Наполеон? Поработитель народов!
— Добрым Наполеоном.
Что за путаница в голове у мальчишки!
— Человек, подчиняющий себе других людей, не может быть добрым…
Тем временем сторож исполкома Григорий подвел лошадь, Быстров привычно вскочил в седло, но тут же натянул поводья и наклонился к мальчику.
— У тебя, брат, полная неразбериха в мозгах, — не без досады принялся он втолковывать Славушке. — Читаешь много, да не то, что надо. Все романы на уме!… Знаешь, кем надо быть? Ну, не быть, а хоть чуток походить… — Он еще туже натянул поводья, сдерживая пляшущую Маруську. — На Ленина, брат, вот на кого нужно держать равнение! Как бы это тебе объяснить… Все эти герои, всякие там императоры и завоеватели, даже самые выдающиеся, все они, по сути, обманщики. Обманщики человечества. Не они служат народу, а заставляют народы служить себе. А тот, кто добивается власти для самого себе, тот враг людей. А у нас власть принадлежит рабочим, и доверят они ее лишь тому, кто борется за справедливость…
Быстров понимал — с седла лекций не читают, не мог он, сидя верхом на лошади, объяснить все, как надо, но и уехать не мог, не победив в Славушке Наполеона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117