Как всегда, с утра там полно людей. Быстров отчитывает Данилочкина за то, что в Журавце затянулся сев, диктует Дмитрию Фомичу распоряжение сельсоветам взять на учет все косилки и одновременно читает какое-то предписание из уездного исполкома.
Слава останавливается перед Быстровым.
— Ну как? — только и спрашивает тот у Славы.
— Отсеялся, Степан Кузьмич…
Ему хочется рассказать обо всем поподробнее, но Быстров говорит:
— Вот и ладно, а теперь иди, занимайся своими делами.
13
Время шло, сирень отцвела раньше времени, и уже в мае солнце припекало землю так беспощадно, что в парке, даже в тени, потрескались все дорожки.
Лето выдалось жестокое, поля не сулили ничего доброго, редкие, тощие, серые от пыли колосья торчали прямые, как свечечки, не от чего им было клониться, зерна посохли, не успев налиться, рожь перемежалась с лебедой.
То не рожь, а лебеда,
Батя, не омманывай
Пришла, девоньки, беда,
Нетути приданова, -
пели девки по вечерам на выгоне.
Свадьбы расстраивались, надежды рушились, Быстров метался по волости.
— Сена, сена накашивайте сколько можно!
Голос его срывался, он багровел и заходился в кашле.
— Жарко? — спрашивал то одного, то другого коммуниста. — А вы о зиме, о зиме думайте, думайте, как скот до будущей весны сохранить!
И волком, и уком то и дело напоминали о предстоящей зиме, до холодов еще ой как далеко, но — готовь сани летом… Слава приезжал то в одну деревню, то в другую, и, выполняя директивы волкома, собирал молодежь — в школу, в избу-читальню, а то так и просто где-нибудь в проулке, — настойчиво втолковывал:
— Заготавливайте корма, ребята, траву: солому, турнепс, надерите веников…
Обязательно кто-нибудь усмехался:
— А веники на что, коров парить?
— Сена не будет, и веники сожрут, — терпеливо объяснял Слава. — С Деникиным покончили, теперь нужно справиться с голодом.
Как марево, наплывали жуткие слухи: в Поволжье голод, порезали всех лошадей, люди мрут…
Тем временем, худо ли, хорошо ли, у всех складывалась и своя семейная жизнь.
Можно ли было считать астаховскую семью семьей Славы и Пети Ознобишиных? Да, можно, покуда был жив Федор Федорович, а теперь ничто не связывало Ознобишиных с Астаховыми. Ни Федора Федоровича, ни Пелагеи Егоровны, которая все-таки доводилась Вере Васильевне свекровью, не было уже на свете, остался один Павел Федорович, но и он уже не тот Астахов, каким был два года назад. Марья Софроновна все больше прибирала его к рукам, теперь уже не существовало астаховской семьи: две и даже три разных семьи жили под одной крышей.
Федосей и Надежда тоже отдельная семья, ели уже не за общим столом, им не доставалось ни мяса, ни масла, хорошо, хватало картошки, наварят чугунок и мнут по утрам с солью.
Дом Астаховых распался.
Однако судьбы дома, ставшего пристанищем Ознобишиным, мало заботили Славу, — да что там дом Астаховых, самозабвенно отдаваясь общественной деятельности, он не замечал даже, как живут его мать и брат. Слава любил Петю, но вот проявить к нему повседневный интерес, вникнуть в его жизнь у Славы не находилось времени.
Однажды, в начале лета, у Славы произошел примечательный разговор с Данилочкиным.
Тот сидел в земотделе и с помощью обыкновенной канцелярской линейки проверял работу приезжего землемера по размежеванию успенских деревень.
Слава забежал в земотдел разжиться бумагой, там хранились старые и лишь наполовину исписанные инвентарные книги.
Увидев Данилочкина, Слава хотел шмыгнуть прочь, Данилочкин скуповат, сам он бумаги не даст, но он задержал Ознобишина:
— Постой-ка, парень! Кто у вас в комитете занимается батраками?
— По какой линии? Политическим просвещением или…
— Вот именно «или». Просвещение само собой, а вот кто охраняет их материальные интересы, следит, чтоб кулаки их не очень эксплуатировали?
— Экправ.
— Чего?
— Экономически-правовой отдел. Саплин у нас заведует экправом.
— И как у него по этой части?
— В общем, кулаки у нас под контролем.
— А не в общем?
— Батраки на учете, хозяева расплачиваются с ними вовремя, если возникает конфликт, тут же обращаются…
— Молодцы!
В тоне, каким высказана была эта похвала, Слава уловил насмешку.
— А что, мы что-нибудь проглядели?
— О том и разговор.
— В Каменке?
— При чем тут Каменка, можно и поближе.
— Где это?
— Да хоть в Успенском или в Дуровке.
— Здесь у нас порядок.
— Ой ли! Ты брата своего часто видишь?
— Не так чтобы часто…
— Про то и разговор, батраков по всей волости выявляешь, а то, что собственного брата в батрака превратили, это тебе не видно?
— Почему в батрака?
— А кто же он, как не батрак? С утра до ночи пашет на вашего Павла Федоровича, а расплатиться с ним тот и не думает.
Такой упрек вроде пощечины, Слава считал, что работа Пети в хозяйстве Астаховых в порядке вещей.
— Но ведь он член семьи?
— Дай срок, попрет Астахов этого члена семьи вместе с твоей матерью напрочь…
Нет, то, о чем предупреждал Данилочкин, не могло случиться, не позволит себе это Павел Федорович, как-никак, а Вера Васильевна все-таки жена его брата.
Ну а что касается Пети…
Что касается Пети, тут Данилочкин прав. Петю бессовестно эксплуатируют, считается, что он свой. Но Славе неудобно вступиться за Петю, Слава тоже свой, ему легче высказать сочувствие какому-нибудь бушмену из Калахари, чем сказать словечко в защиту Пети. На то он и революционер, чтобы защитить бесправных негров! Миллионы униженных и оскорбленных нуждаются в его помощи! Велик земной шар…
А то, что творится рядом, проходит мимо его внимания. Кто-то страдает, кто-то влюбляется, кто-то хитрит…
Братья Терешкины ухаживали за сестрами Тарховыми, «крутили любовь», как говорили о них все, кроме Славы, он не замечал, что людей связывают какие-то личные отношения, для него Тарховы и Терешкины были всего-навсего актерами местной драматической труппы.
Он видел мир сквозь призму губернской газеты, ему гораздо яснее представлялось то, что происходит в Париже или Бомбее, нежели в Успенском или Дуровке, — в Германии пролетариат ведет классовые бои, это он видел, а то, что в Дуровке эксплуатируют Петю, — явление незначительное, он стоял выше всех мелочей.
Такому подходу к жизни учил Быстров: за мировую революцию, не жалея собственной крови, в бой! А то, что где-то рядом обижают какую-то там Дуньку или Машку, — беда невелика, Дунька подождет, стерпит, после мировой революции дойдет очередь и до нее.
14
Романтические порывы увлекали Славу в неведомые дали. Что там мировая революция! Не сегодня-завтра полетим устанавливать коммунизм на Марсе…
А жизнь возвращала Славу на землю, и не вообще на землю, а на ту землю, которая горела у него под ногами, в Успенское, в Корсунское, в деревни и села знакомой волости.
Дуньки ждать мировой революции не хотели. Они хотели, чтобы о них подумали уже сейчас. Впрочем, Дуньки были многочисленны и далеко не на одно лицо, абстрактная Дунька делилась на множество лиц, и каждое вызывало особое к себе отношение. Ознобишину приходилось постоянно соприкасаться с людьми, одни были симпатичны, другие неприятны, ради одних он готов был расшибиться в лепешку, другие вызывали чувство вражды — классовая борьба в стране вступала в новую фазу.
В данную минуту Слава сидел и составлял список успенских коммунистов, укому требовались новые, более подробные о них сведения. Это не его дело, партийным учетом занимался Семин, но Семин вот уже третий день в Малоархангельске, а сведения нужно представить безотлагательно.
Каждый человек, каждый коммунист возникал в памяти Славы во всей своей неповторимости, и отвечал он на анкету, не нуждаясь в опросе тех, кто значился в списках.
Сам того не замечая, он с увлечением трудился над списком и уже дошел до буквы М, когда его позвали к Данилочкину.
Василий Семенович опять сидел на месте Быстрова, Степан Кузьмич продолжал искать хлеб по деревням и у тех, у кого положено и у кого не положено, сопровождая поиски допросами и угрозами, хотя уездные власти не раз уже призывали его к порядку.
Данилочкин постучал о стол трубкой, выколачивая из нее пепел, и заговорил, лишь снова набив ее махоркой.
— Вот что, Ознобишин, — прохрипел он, — дуй сейчас в Семичастную, уезжает наш адвокат. Напрыгался, наплясался, обратно в город потянуло…
— А не отпускать?
— А на кой ляд? — возразил Данилочкин. — Пусть катится, фальшивую коммуну Пенечкиных давно пора разогнать.
— Но ведь Нардом надо кому-то сдать?
Слава соображал — кому, но Данилочкин не задумался.
— Терешкину. Такой же актер, как Андриевский. Сумеет ставить спектакли…
Данилочкин все уже решил.
— А как же со списками?
— Списки тоже надо кончать.
— Может, Семин вернется.
— Семин не вернется, забрали на работу в уезд.
— Куда?
— В ЧК.
— В ЧК? — Слава удивился, в его представлении Семин никак не подходил для работы в ЧК, это была область революционной романтики, а Семин…
— Но ведь он же канцелярист, у него душа бумажная, все разложено по полочкам…
— А туда канцеляристы и требуются, — сказал Данилочкин. — Там порядок прежде всего.
Все-таки это удивительная новость!
— Так что списки все равно за тобой, — предупредил Данилочкин.
— Когда же я успею?
— Посидишь ночь, к утру кончишь, — утешил Данилочкин. — А сейчас в Семичастную, вызови Терешкина и все имущество по акту прима от Андриевского.
Навстречу Саплин.
— Пошли принимать Народный дом, уезжает Андриевский.
— А на его место кто?
— Терешкин.
— Везет мужику! — Саплин захохотал. — Теперь все девки его, каждый день будет устраивать танцы.
Солнце в зените, земля накалена, тверда и бела от зноя, липы собираются цвести, и жужжат над ними бесчисленные пчелы.
Ознобишин и Саплин идут хоженой-перехоженой аллейкой, все им здесь примелькалось, и раскидистые кусты сирени, и разросшаяся жимолость, и заросли крапивы…
— А как ты думаешь, Слав, — нарушает молчание Саплин, — этот твой Андриевский занавески может спереть?…
Дом помещика Светлова, превращенный в культурно-просветительное заведение, желтеет на солнце как медовый пряник.
Они прошли через пустой зрительный зал в библиотеку.
— Вячеслав Николаевич! — с наигранным пафосом восклицает Андриевский. — Опять судьба нас сталкивает!
— На этот раз не судьба, а волисполком, — отвечает Слава. — Вы в самом деле уезжаете?
— Судьба! — продекламировал Андриевский. — Себе противиться не в силах боле и предаюсь моей судьбе!
Он способен болтать без умолку, и Слава сразу переходит к цели своего визита.
— Пришли принимать имущество.
Андриевский недоуменно поднимает брови.
— А кому же сдавать?
— Вообще-то… Нет подходящей кандидатуры, Терешкин — это не то, что нужно, но временно придется остановиться на Терешкине. Пока что сдадите дом Андрею…
— Терешкину? — Андриевский доволен. — Превосходно!
— Надо будет за ним послать, — говорит Саплин.
— А он здесь… — Андриевский кричит в зал: — Андрей Васильевич!
И Андрей Васильевич тут как тут, прыгает из темноты на сцену и спускается в библиотеку.
Тут Славу осеняет, должно быть, Андриевский и подсунул эту кандидатуру Данилочкину.
— Откуда ты взялся?
— Пришел помочь Виктору Владимировичу…
Саплин взглядывает на Ознобишина.
— Будем составлять опись?
— Какая опись? — Андриевский снисходительно смотрит на Саплина. — Опись давно составлена, волнаробраз в прошлом году проводил инвентаризацию…
Опись у него под рукой.
— Пускай Саплин вместе с Андреем Васильевичем всё проверят, а мы посидим, — предлагает он Славе. — В последний раз.
Слава утвердительно кивает Саплину.
— Начинай.
Андриевский перечисляет.
— Костюмы, реквизит, бутафория…
— И книги, — говорит Слава.
— И книги, — соглашается Андриевский. — На книги уйдет не меньше дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Слава останавливается перед Быстровым.
— Ну как? — только и спрашивает тот у Славы.
— Отсеялся, Степан Кузьмич…
Ему хочется рассказать обо всем поподробнее, но Быстров говорит:
— Вот и ладно, а теперь иди, занимайся своими делами.
13
Время шло, сирень отцвела раньше времени, и уже в мае солнце припекало землю так беспощадно, что в парке, даже в тени, потрескались все дорожки.
Лето выдалось жестокое, поля не сулили ничего доброго, редкие, тощие, серые от пыли колосья торчали прямые, как свечечки, не от чего им было клониться, зерна посохли, не успев налиться, рожь перемежалась с лебедой.
То не рожь, а лебеда,
Батя, не омманывай
Пришла, девоньки, беда,
Нетути приданова, -
пели девки по вечерам на выгоне.
Свадьбы расстраивались, надежды рушились, Быстров метался по волости.
— Сена, сена накашивайте сколько можно!
Голос его срывался, он багровел и заходился в кашле.
— Жарко? — спрашивал то одного, то другого коммуниста. — А вы о зиме, о зиме думайте, думайте, как скот до будущей весны сохранить!
И волком, и уком то и дело напоминали о предстоящей зиме, до холодов еще ой как далеко, но — готовь сани летом… Слава приезжал то в одну деревню, то в другую, и, выполняя директивы волкома, собирал молодежь — в школу, в избу-читальню, а то так и просто где-нибудь в проулке, — настойчиво втолковывал:
— Заготавливайте корма, ребята, траву: солому, турнепс, надерите веников…
Обязательно кто-нибудь усмехался:
— А веники на что, коров парить?
— Сена не будет, и веники сожрут, — терпеливо объяснял Слава. — С Деникиным покончили, теперь нужно справиться с голодом.
Как марево, наплывали жуткие слухи: в Поволжье голод, порезали всех лошадей, люди мрут…
Тем временем, худо ли, хорошо ли, у всех складывалась и своя семейная жизнь.
Можно ли было считать астаховскую семью семьей Славы и Пети Ознобишиных? Да, можно, покуда был жив Федор Федорович, а теперь ничто не связывало Ознобишиных с Астаховыми. Ни Федора Федоровича, ни Пелагеи Егоровны, которая все-таки доводилась Вере Васильевне свекровью, не было уже на свете, остался один Павел Федорович, но и он уже не тот Астахов, каким был два года назад. Марья Софроновна все больше прибирала его к рукам, теперь уже не существовало астаховской семьи: две и даже три разных семьи жили под одной крышей.
Федосей и Надежда тоже отдельная семья, ели уже не за общим столом, им не доставалось ни мяса, ни масла, хорошо, хватало картошки, наварят чугунок и мнут по утрам с солью.
Дом Астаховых распался.
Однако судьбы дома, ставшего пристанищем Ознобишиным, мало заботили Славу, — да что там дом Астаховых, самозабвенно отдаваясь общественной деятельности, он не замечал даже, как живут его мать и брат. Слава любил Петю, но вот проявить к нему повседневный интерес, вникнуть в его жизнь у Славы не находилось времени.
Однажды, в начале лета, у Славы произошел примечательный разговор с Данилочкиным.
Тот сидел в земотделе и с помощью обыкновенной канцелярской линейки проверял работу приезжего землемера по размежеванию успенских деревень.
Слава забежал в земотдел разжиться бумагой, там хранились старые и лишь наполовину исписанные инвентарные книги.
Увидев Данилочкина, Слава хотел шмыгнуть прочь, Данилочкин скуповат, сам он бумаги не даст, но он задержал Ознобишина:
— Постой-ка, парень! Кто у вас в комитете занимается батраками?
— По какой линии? Политическим просвещением или…
— Вот именно «или». Просвещение само собой, а вот кто охраняет их материальные интересы, следит, чтоб кулаки их не очень эксплуатировали?
— Экправ.
— Чего?
— Экономически-правовой отдел. Саплин у нас заведует экправом.
— И как у него по этой части?
— В общем, кулаки у нас под контролем.
— А не в общем?
— Батраки на учете, хозяева расплачиваются с ними вовремя, если возникает конфликт, тут же обращаются…
— Молодцы!
В тоне, каким высказана была эта похвала, Слава уловил насмешку.
— А что, мы что-нибудь проглядели?
— О том и разговор.
— В Каменке?
— При чем тут Каменка, можно и поближе.
— Где это?
— Да хоть в Успенском или в Дуровке.
— Здесь у нас порядок.
— Ой ли! Ты брата своего часто видишь?
— Не так чтобы часто…
— Про то и разговор, батраков по всей волости выявляешь, а то, что собственного брата в батрака превратили, это тебе не видно?
— Почему в батрака?
— А кто же он, как не батрак? С утра до ночи пашет на вашего Павла Федоровича, а расплатиться с ним тот и не думает.
Такой упрек вроде пощечины, Слава считал, что работа Пети в хозяйстве Астаховых в порядке вещей.
— Но ведь он член семьи?
— Дай срок, попрет Астахов этого члена семьи вместе с твоей матерью напрочь…
Нет, то, о чем предупреждал Данилочкин, не могло случиться, не позволит себе это Павел Федорович, как-никак, а Вера Васильевна все-таки жена его брата.
Ну а что касается Пети…
Что касается Пети, тут Данилочкин прав. Петю бессовестно эксплуатируют, считается, что он свой. Но Славе неудобно вступиться за Петю, Слава тоже свой, ему легче высказать сочувствие какому-нибудь бушмену из Калахари, чем сказать словечко в защиту Пети. На то он и революционер, чтобы защитить бесправных негров! Миллионы униженных и оскорбленных нуждаются в его помощи! Велик земной шар…
А то, что творится рядом, проходит мимо его внимания. Кто-то страдает, кто-то влюбляется, кто-то хитрит…
Братья Терешкины ухаживали за сестрами Тарховыми, «крутили любовь», как говорили о них все, кроме Славы, он не замечал, что людей связывают какие-то личные отношения, для него Тарховы и Терешкины были всего-навсего актерами местной драматической труппы.
Он видел мир сквозь призму губернской газеты, ему гораздо яснее представлялось то, что происходит в Париже или Бомбее, нежели в Успенском или Дуровке, — в Германии пролетариат ведет классовые бои, это он видел, а то, что в Дуровке эксплуатируют Петю, — явление незначительное, он стоял выше всех мелочей.
Такому подходу к жизни учил Быстров: за мировую революцию, не жалея собственной крови, в бой! А то, что где-то рядом обижают какую-то там Дуньку или Машку, — беда невелика, Дунька подождет, стерпит, после мировой революции дойдет очередь и до нее.
14
Романтические порывы увлекали Славу в неведомые дали. Что там мировая революция! Не сегодня-завтра полетим устанавливать коммунизм на Марсе…
А жизнь возвращала Славу на землю, и не вообще на землю, а на ту землю, которая горела у него под ногами, в Успенское, в Корсунское, в деревни и села знакомой волости.
Дуньки ждать мировой революции не хотели. Они хотели, чтобы о них подумали уже сейчас. Впрочем, Дуньки были многочисленны и далеко не на одно лицо, абстрактная Дунька делилась на множество лиц, и каждое вызывало особое к себе отношение. Ознобишину приходилось постоянно соприкасаться с людьми, одни были симпатичны, другие неприятны, ради одних он готов был расшибиться в лепешку, другие вызывали чувство вражды — классовая борьба в стране вступала в новую фазу.
В данную минуту Слава сидел и составлял список успенских коммунистов, укому требовались новые, более подробные о них сведения. Это не его дело, партийным учетом занимался Семин, но Семин вот уже третий день в Малоархангельске, а сведения нужно представить безотлагательно.
Каждый человек, каждый коммунист возникал в памяти Славы во всей своей неповторимости, и отвечал он на анкету, не нуждаясь в опросе тех, кто значился в списках.
Сам того не замечая, он с увлечением трудился над списком и уже дошел до буквы М, когда его позвали к Данилочкину.
Василий Семенович опять сидел на месте Быстрова, Степан Кузьмич продолжал искать хлеб по деревням и у тех, у кого положено и у кого не положено, сопровождая поиски допросами и угрозами, хотя уездные власти не раз уже призывали его к порядку.
Данилочкин постучал о стол трубкой, выколачивая из нее пепел, и заговорил, лишь снова набив ее махоркой.
— Вот что, Ознобишин, — прохрипел он, — дуй сейчас в Семичастную, уезжает наш адвокат. Напрыгался, наплясался, обратно в город потянуло…
— А не отпускать?
— А на кой ляд? — возразил Данилочкин. — Пусть катится, фальшивую коммуну Пенечкиных давно пора разогнать.
— Но ведь Нардом надо кому-то сдать?
Слава соображал — кому, но Данилочкин не задумался.
— Терешкину. Такой же актер, как Андриевский. Сумеет ставить спектакли…
Данилочкин все уже решил.
— А как же со списками?
— Списки тоже надо кончать.
— Может, Семин вернется.
— Семин не вернется, забрали на работу в уезд.
— Куда?
— В ЧК.
— В ЧК? — Слава удивился, в его представлении Семин никак не подходил для работы в ЧК, это была область революционной романтики, а Семин…
— Но ведь он же канцелярист, у него душа бумажная, все разложено по полочкам…
— А туда канцеляристы и требуются, — сказал Данилочкин. — Там порядок прежде всего.
Все-таки это удивительная новость!
— Так что списки все равно за тобой, — предупредил Данилочкин.
— Когда же я успею?
— Посидишь ночь, к утру кончишь, — утешил Данилочкин. — А сейчас в Семичастную, вызови Терешкина и все имущество по акту прима от Андриевского.
Навстречу Саплин.
— Пошли принимать Народный дом, уезжает Андриевский.
— А на его место кто?
— Терешкин.
— Везет мужику! — Саплин захохотал. — Теперь все девки его, каждый день будет устраивать танцы.
Солнце в зените, земля накалена, тверда и бела от зноя, липы собираются цвести, и жужжат над ними бесчисленные пчелы.
Ознобишин и Саплин идут хоженой-перехоженой аллейкой, все им здесь примелькалось, и раскидистые кусты сирени, и разросшаяся жимолость, и заросли крапивы…
— А как ты думаешь, Слав, — нарушает молчание Саплин, — этот твой Андриевский занавески может спереть?…
Дом помещика Светлова, превращенный в культурно-просветительное заведение, желтеет на солнце как медовый пряник.
Они прошли через пустой зрительный зал в библиотеку.
— Вячеслав Николаевич! — с наигранным пафосом восклицает Андриевский. — Опять судьба нас сталкивает!
— На этот раз не судьба, а волисполком, — отвечает Слава. — Вы в самом деле уезжаете?
— Судьба! — продекламировал Андриевский. — Себе противиться не в силах боле и предаюсь моей судьбе!
Он способен болтать без умолку, и Слава сразу переходит к цели своего визита.
— Пришли принимать имущество.
Андриевский недоуменно поднимает брови.
— А кому же сдавать?
— Вообще-то… Нет подходящей кандидатуры, Терешкин — это не то, что нужно, но временно придется остановиться на Терешкине. Пока что сдадите дом Андрею…
— Терешкину? — Андриевский доволен. — Превосходно!
— Надо будет за ним послать, — говорит Саплин.
— А он здесь… — Андриевский кричит в зал: — Андрей Васильевич!
И Андрей Васильевич тут как тут, прыгает из темноты на сцену и спускается в библиотеку.
Тут Славу осеняет, должно быть, Андриевский и подсунул эту кандидатуру Данилочкину.
— Откуда ты взялся?
— Пришел помочь Виктору Владимировичу…
Саплин взглядывает на Ознобишина.
— Будем составлять опись?
— Какая опись? — Андриевский снисходительно смотрит на Саплина. — Опись давно составлена, волнаробраз в прошлом году проводил инвентаризацию…
Опись у него под рукой.
— Пускай Саплин вместе с Андреем Васильевичем всё проверят, а мы посидим, — предлагает он Славе. — В последний раз.
Слава утвердительно кивает Саплину.
— Начинай.
Андриевский перечисляет.
— Костюмы, реквизит, бутафория…
— И книги, — говорит Слава.
— И книги, — соглашается Андриевский. — На книги уйдет не меньше дня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117