Ох, как ему сегодня не по себе! С какой радостью уклонился бы он от присутствия на сегодняшнем заседании, но у него не хватает мужества отказаться от осуждения Быстрова. Он не понимает, что именно мужество обязывает его участвовать в осуждении Быстрова.
Нет у Славы Ознобишина более близкого человека, чем Степан Кузьмич Быстров. С первых дней сознательной жизни Слава был единомышленником Быстрова. Быстров был его наставником в жизни, Быстров привел его в партию. Слава стал коммунистом, и это дало ему возможность близко увидеть Ленина, и даже не столько увидеть, как понять его во всем сложном многообразии и хоть как-то к нему приблизиться…
Эх, Степан Кузьмич, Степан Кузьмич, дорог ты мне, но Ленин еще дороже, ты спутник в жизни, а Ленин сама моя жизнь…
Шабунин смотрит на Ознобишина, но и Быстров смотрит на Славу: предаст или не предаст?
— Прошу голосовать, — повторяет Шабунин.
Рука у Славы налилась свинцом, он не может отодрать ее от спинки стула, за которую держится.
Он не находит в себе мужества…
Не хочется, до боли в сердце не хочется голосовать против Быстрова, но тем более он не может голосовать против Ленина.
Прощай, Степан Кузьмич!
Слава понимает: подними он сейчас руку, он навеки простится с Быстровым, движением руки он навсегда сейчас определит свою судьбу.
— Прошу голосовать.
Все подняли руки. Поднял и Слава…
Быстров встал. Славе казалось, что смотрит он только на него одного, — боль, отчаяние, изумление светились в глазах Быстрова.
Слава тоже посмотрел на Быстрова.
Лицо Степана Кузьмича дернулось, жилка заиграла у него под глазом.
Слава все в себе стиснул, он не смел, не имел права распускаться здесь, перед всеми, закусил губу, опередил Быстрова, сдерживая себя, вышел из комнаты, побежал в уборную, накинул крючок на петлю и только тогда дал волю безутешному детскому плачу.
Домой он пришел измученный и потрясенный, отказался от ужина, ответил что-то невпопад Коле Иванову.
— Я пойду спать, — сказал он. — Что-то мне нездоровится.
Разделся, лег и сразу заснул, как всегда бывает с детьми после перенесенного горя.
И вот теперь видит перед собой Быстрова.
Степан Кузьмич сидит за столом и укоризненно смотрит на Славу.
«Предал?» — спрашивает его взгляд.
«Нет», — хочет сказать Слава и не может.
Так они и говорят друг с другом всю ночь: Быстров спрашивает и упрекает, а Слава молчит и этим молчанием ниспровергает Быстрова и утверждает себя.
Они сидят друг против друга, Слава на постели, Степан Кузьмич за столом, он то исчезает, то появляется вновь, и длится это до того самого момента, когда в окне возникает блеклое пятно рассвета.
Слава встает, никакого Быстрова в комнате, разумеется, нет, одевается, идет на кухню, находит на столе ломоть хлеба, садится на табуретку и жует, жует кислый ржаной хлеб, заедая этим хлебом свои горькие слезы.
21
С утра сочиняли инструкции — Ознобишин и Железнов об участии комсомольцев в весеннем севе, Ушаков о работе в школе; советовались, спорили, а потом то ли надоело писать, то ли просто устали, но Железнов сложил листки и воскликнул:
— А не пора ли нам пообедать?
Пошли домой, в общежитие.
Эмма Артуровна сидела у себя запершись, это значило, что обед она не готовила, до нового пайка ребятам предстояло перейти на самообслуживание.
Хлеб у Славы в комнате на подоконнике, Железнов принес из своей светелки котелок с вареной картошкой, обедали у Ознобишина, макали картошку в соль и ели с хлебом, запивая холодным несладким фруктовым чаем.
Оторвал их от обеда дробный стук в дверь, точно кто-то стучал по двери палочкой.
Так оно и было. Дверь распахнулась, на пороге стоял парень в полушубке, он-то и постукивал кнутовищем, точно дробь выбивал на барабане.
— Зайти можно?
— Заходи, заходи, — пригласил Железнов. — Чего тебе?
Статный парень, сажень в плечах, круглая румяная физиономия, черные, резко очерченные брови, у самого носа родинка на левой щеке, насмешливая ухмылочка…
Слава узнал его.
— Ты из Дроскова?
— Из него самого.
Раза два видел Слава этого парня в укомоле.
— Ты ведь член волкомола, твоя фамилия…
— Кузьмин я.
— Заходи, заходи, — повторил Слава. — Есть хочешь?
— Тороплюсь, — сказал Кузьмин. — Я с лошадьми.
— Тогда говори, если торопишься, — сказал Слава. — Слушаем.
— Я за вами, — сказал Кузьмин, похлопывая кнутовищем по валенку, и повел подбородком в сторону окна. — Вона, лошади!
Слава, Железнов, Ушаков — все трое посмотрели в окно, в верхнюю не замерзшую часть стекла.
— Ух ты! — воскликнул Ушаков. — И выезд же у тебя.
Прямо перед окном стояли легкие санки с берестяным задком и две крепенькие и заметно норовистые лошадки.
— За мной? — встревожился Слава. — А что у вас там случилось?
— Да так бы и ничего, мобыть, — весело отвечал Кузьмин. — Дашка Чевырева послала, просила съездить, он, говорит, знает, я ему обещала, а он мне…
Даша Чевырева, одна из немногих комсомольских активисток, секретарь Дросковского волкомола, единственная в уезде девушка, возглавляющая волостную организацию…
Что он мог ей обещать? Слава не помнил. Да и неотложных дел в Дроскове тоже как будто нет…
— Что я ей обещал?
Кузьмин хмыкнул, родинка у него подпрыгнула, подмигнул.
— А на свадьбу обещали приехать?
Слава сразу вспомнил. Вот тебе и штука! Когда в укомоле решили рекомендовать Чевыреву в секретари волкомола, уговаривал ее Ознобишин.
— Ты по всем статьям подходишь. Кончила вторую ступень (средние школы в те годы назывались школами второй ступени), грамотная, учителя тебя уважают, умеешь говорить с людьми, предлагали же тебе стать секретарем волисполкома, из пролетарской семьи (семья Чевыревой была одной из самых бедных в Дроскове), отец у тебя герой, погиб на посту, как настоящий коммунист (отца Даши Чевыревой убили кулаки за реквизицию у них хлеба), а потом ты девушка, нет у нас еще девушек на ответственной работе…
— Вот то-то что девушка, — возражала Даша. — Влюблюсь, выйду замуж, и вся моя работа насмарку.
— Почему насмарку? Не за старика же пойдешь! Как работала, так и будешь работать, все тебя поддержат…
— Баба не девка, — рассуждала Даша. — Девка кричит — ветер свистит, а бабу должны по всем статьям уважать.
— А тебя и будут уважать, — уверял Слава. — Да что там, мы тебя всем укомолом замуж выдавать будем, я первый приеду к тебе на свадьбу, без меня и не думай выходить…
Даша засмеялась:
— Обещаете?
— Обещаю…
Разговор шел как бы в шутку, а теперь вот напоминают и даже лошадей прислали.
— Серьезно, Чевырева замуж?
— Чего уж серьезнее… — Кузьмин обиделся. — За зря лошадей не пошлют.
— А за кого ж она?
— Да там у нас за одного, — безразлично сказал Кузьмин. — За Степку за Моторина. Парень ничего…
Ушаков и Железнов поняли, что Даша Чевырева идет замуж, но почему она прислала лошадей за Ознобишиным — им невдомек.
— Понимаете, ребята, обещал я, когда уговаривал ее идти на комсомольскую работу, — ответил Слава на взгляд товарищей, — что приеду к ней на свадьбу, ежели она вздумает…
— А свадьба-то когда? — спросил Ушаков.
— Завтра.
— По-моему, ехать необязательно, — сказал Железнов. — Секретарь укомола по свадьбам ездит… Делать тебе нечего!
— Да я и сам думаю, что необязательно, — согласился Слава. — Да и в качестве кого я там буду?
— Дружкой будете, — засмеялся Кузьмин. — Венец над невестой держать.
Ушаков не понял:
— Какой венец?
— Как какой? Поведут молодых вокруг аналоя…
— Какого аналоя? — чуть ли не в три голоса вскричал президиум укомола, а Железнов еще добавил: — Это еще что за чертовщина?
Кузьмин не понимал своих собеседников, а те не понимали его.
Наконец слово за слово разобрались: Даша Чевырева собирается венчаться в церкви.
Одна из лучших комсомолок вступает в церковный брак, рубит под корень авторитет всей организации!
Тут уж Железнов и Ушаков сами потребовали, чтобы Ознобишин ехал в Дросково — призвать Чевыреву к порядку, объяснить ей все последствия…
Теперь поездка на свадьбу уже не развлечение, а необходимость!
Все трое взволнованы, церковь собирается нанести жестокий удар комсомолу.
— Значит, ребята, я поехал, — говорит Слава. — Тут уж…
— Пусти в ход всю силу своего убеждения, — напутствует Железнов. — Что-нибудь да значит комсомольская дисциплина, черт возьми!
— Сорви это мероприятие, — добавляет Ушаков. — Это же пережиток — праздновать свадьбы…
— Давно бы так, — соглашается Кузьмин, довольный тем, что Ознобишин все-таки едет. — Пережиток не убыток, погуляем, напляшемся…
Все, что говорилось тремя политическими деятелями, прошло как будто мимо него.
— Оденься потеплее, — советует Железнов. — Морозец еще играет.
— У меня с собой тулуп, — успокаивает Кузьмин. — Закутаем вашего начальника, никакой мороз не доберется.
Слава натягивает на себя все свои одежки, он уже испытан поездками по уезду, садишься в сани — погодка как будто мягкая, а потом так продерет…
— Эмма Артуровна, я уезжаю! — Слава стучит к ней в дверь. — Если кто приедет из уезда, пускай у меня ночуют, не гоните ребят.
Эмма Артуровна приоткрывает дверь.
— А вы можете за них поручиться?
— Могу.
— А сами далеко?
— В Дросково.
— Постарайтесь достать меда, — уныло просит она. — Надоел чай без сахара…
Она знает: просьба пустая, но повторяет ее на всякий случай.
Слава и Кузьмин садятся в санки…
Кузьмин осторожно выезжает за околицу.
И нет Малоархангельска, последние домишки нырнули в сугроб, одно снежное поле вокруг, без конца, без края, без единой впереди вешки.
Кузьмин привстает, натягивает вожжи и по-ямщицки кричит:
— Э-эх, залетные!…
Дорога сплошь занесена снегом, сугробы справа, сугробы слева, не дорога, а тропка.
А лошадки, ко всему привычные, деревенские, знай себе чешут и чешут.
— Э-эх, залетные!…
Полуденное солнце искрится в белесом голубоватом небе, сверкает снег, кругом зима — чистая, искристая, безбрежная…
До чего ж хорошо зимой в поле!
Едешь и сам не знаешь куда. Только бы ехать и ехать, мчаться без конца и края, покуда еще тепло в душе, покуда еще не замерзло сердце, покуда еще не захотелось к огоньку, в дом, к вареву.
— Парень-то хороший? — спрашивает Слава.
— Ничего, — повторяет Кузьмин. — Тихий только. А работать будет, у таких хлеб растет.
Когда же это Даша успела с ним сладиться? Приезжала, шутила, советовалась и об общественных делах, и о личных, но никогда ни намеком…
Что ее погнало замуж?
Белобрысая такая девчонка, настойчивая, упрямая, даже злая. Злая ко всем, кто мешает работать, кто зря небо коптит…
Влюбилась? Но почему в церковь? Не может быть, чтоб верила в бога. Да не верит она ни в какого бога! А почему тогда? Парень верит?
Узкое личико, русая коса, аккуратненький носик, желтенькие бровки, голубые глазки…
Подводишь ты нас, Даша, Дара, Дарочка… Черти бы тебя забрали, Чевырева!
"Пойду прямо к попу, — думает Слава, — и запрещу. Не осмелится же поп мне перечить! Попы теперь хвост поджали. А вдруг поп не послушается? То есть как это не послушается? Мы комсомольцам запрещаем венчаться в церкви! Дашу надо сохранить во что бы то ни стало. Придется Даше объявить выговор… Клуб-то у них есть? Ну, конечно, есть. Соберем молодежь, и взрослые тоже, пожалуйста. Секретарь укомола Ознобишин прочтет лекцию. «Религия — опиум народа» или что-нибудь в этом роде. «Почему патриарх Тихон ненавидит Советскую власть? А Советская власть ненавидит Тихона?»
Солнце превратилось в оранжевый шар. Сперва в оранжевый, а потом в багровый. А лошади несут, несут, разбрызгивают из-под копыт снег… Хорошо!
— Дай-ка мне, — просит Слава.
Встает в санях и кричит:
— Э-эх, залетные!
Снега стали голубыми. Серо-голубыми. Серыми. Ветерок раздул тулуп. Серая тень накрыла поле. Кони шарахнулись…
— Дай-ка…
Кузьмин отобрал у Славы вожжи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117