— Вы правильно рассуждаете, — согласился Слава. — Дать Марье Софроновне волю, она не то, что жрать, она жить нам здесь не позволит, ее не перебороть даже вам.
Павел Федорович засмеялся совсем тихонечко.
— Чего ты хочешь? Дура баба! Ее ни в чем не уговоришь, как и твою Советскую власть. Коли зачислит кого во враги, будет на того жать до смертного часа.
— Что же делать?
— Смириться и не обращать внимания!
— Все ясно, только как убедить маму?
— Пойдем на улицу, — пригласил Павел Федорович. — День — дай бог!
Сели на ступеньку крыльца. В пыли копались куры, дрались молодые петушки. Из-под горы доносился размеренный стук вальков, бабы полоскали на речке белье.
— Как думаешь, будет война или нет? — спросил Павел Федорович.
— Нет, не будет, — твердо сказал Слава. — Не допустит войны Советская власть.
— А как же ультиматум?
Павел Федорович имел в виду ультиматум Керзона, о котором писали в газетах, лорд Керзон направил Советскому правительству ноту с непомерными требованиями, угрожая разрывом отношений.
— Подотрутся, — безапелляционно выразился Слава.
— Думаешь, так уж сильна твоя власть?
— Сильна-то она сильна, но и не в ней одной дело, — разъяснил Слава. — Рабочий класс не позволит. В той же Англии, да и в Германии, и во всей Европе. Читали протест Горького?
— А чего этот Керзон бесится?
— Чует свой конец, вот и бесится. Воровского убили. Запугивают нас!
— А чего англичанам надо?
— Двух ксендзов приговорили к расстрелу. Не сметь! Корабль ихний задержали, незаконно в наших водах рыбу ловил. Отпустить! Посол наш в Афганистане им не нравится. Отозвать!
— А не велик ли аппетит?
— Им и сказали, что велик.
Два петушка взлетели на дороге и ну клеваться. Павел Федорович махнул на них рукой:
— Кыш, кыш!
«Впрочем, он все это знает не хуже меня, — подумал Слава. — Может, он меня экзаменует?»
— А священников разве полагается стрелять? — поддержал Керзона Павел Федорович.
— Смотря за что, — неумолимо сказал Слава. — За то, что богу молятся, нельзя, и если других призывают молиться, тоже нельзя, но ведь их не за это приговорили, а за шпионаж, а шпионство в священнические обязанности не входит.
— Эк, какой ты непримиримый, — одобрительно сказал Павел Федорович. — За это тебя в Малоархангельске и держат.
— А меня в Малоархангельске уже не держат.
— Как так? — удивился Павел Федорович.
— Отпустили, поеду учиться, — объяснил Слава.
— А не проштрафился ты в чем? — насторожился Павел Федорович. — У вас ведь чуть оступился…
— Нет, я сам захотел.
— А на кого ж учиться?
— На прокурора.
— Ох, до чего ж ты, парень, умен! — восхищенно воскликнул Павел Федорович. — Понимаешь, у кого в руках сила! — И деловито осведомился: — А куда?
— В Москву.
— А когда?
— Поближе к осени, к экзаменам надо подготовиться.
— Так вот что, Вячеслав Николаевич, слушай, — серьезно сказал Павел Федорович. — Наперед говорю, не тревожься, если кто на тебя или на мать не так взглянет. Ешь, спи и готовься. Все возвращается на круги своя. Деды твои были интеллигентами, и тебе самому быть интеллигентом от роду и до века.
Многое простится Павлу Федоровичу за эти слова, Слава получал передышку, без которой ему подъема в гору не осилить.
А подъем предстоит крутой, Слава это отлично понимал. В Москве никто с ним не будет тетешкаться. В той буре, какой была русская революция, его нашлось кому опекать, — нежная заботливость Быстрова и строгая требовательность Шабунина помогли ему устоять на ногах, а теперь надейся на самого себя.
Вот когда Слава ощутил отсутствие Ивана Фомича, вот кто ему был сейчас нужен.
Слава пошел в школу.
Тот же ободранный сад, та же знакомая дверь.
В квартире Ивана Фомича жил Евгений Денисович. Все то, да не то. Лестница так же чисто вымыта, стены так же выбелены, и то же солнце льет в окна свой свет. И что-то неуловимо изменилось.
Евгений Денисович вышел на стук, пригласил Славу к себе, чего, кстати, Иван Фомич никогда не делал, был разговорчив, любезен. Слава попросил одолжить учебники для старших классов. «Предстоят экзамены, надо повторить…»
Теперь на его долю выпала зубрежка. Он брал учебник и уходил подальше от чужих глаз. Миновав Поповку, где у Тарховых неизменно бренчали на фортепьяно, выходил на дорогу, добирался до кладбища, перешагивал канаву, опускался на чей-нибудь безымянный холмик и погружался в чтение.
В исполком он старался не ходить, не то, что боялся воспоминаний, хотя все в исполкоме напоминало Быстрова, — избегал вопросов о своем будущем.
Пришлось, конечно, повидаться с Данилочкиным — визит вежливости, никуда не денешься, — но говорить ни о чем не хотелось и особенно о себе.
— Вернулся? — приветствовал его Данилочкин и, как всегда, бесцеремонно спросил: — Что, не выбрали тебя, парень, на этот раз?
— Почему? — обиделся Слава. — Выбрали, только я сам попросил отпустить меня на учебу.
— Ну, это другое дело, — одобрительно отозвался Данилочкин. — Тогда не будем тебя тревожить, а то уж я собрался подыскать для тебя какую ни на есть работенку.
В то лето партийные собрания в Успенском собирались нечасто, Слава старался их не пропускать, а на одном даже сделал доклад о фашистском перевороте в Болгарии. В волкомол не заглядывал, там он невольно чувствовал себя разжалованным офицером, а когда услышал, что приехал кто-то из укомола, нарочно скрылся на весь день в Дуровку.
Но была еще Маруся Денисова.
Под вечер он шел к Денисовым, стараясь прийти, когда все дела по хозяйству уже справлены. Маруся его ждала, но одновременно ждали и сестренки Маруси, они замечали его издали и стремглав неслись в избу, возвещая о появлении жениха детскими писклявыми голосками.
Но не только денисовские девчонки признавали Славу женихом — Слава ходил к Марусе, не прячась, Маруся открыто гуляла с ним по вечерам, и в селе считали, что так вести себя могут только люди, намеревающиеся вступить в брак.
Маруся выходила, и они шли к реке, или в школьный сад, или даже просто уходили в поле.
Если бы кто слышал со стороны, то подивился бы их разговорам, Слава рассказывал о книгах, какие ему запомнились, читал наизусть стихи, Маруся умела слушать, хотя ей и не всегда нравилось то, что читал Слава, и сама, в свою очередь, рассказывала о всяких деревенских происшествиях.
Позже, когда встречи вошли в привычку, они робко заговорили о том, как Слава уедет в Москву, как позже приедет к нему Маруся, и уж совсем робко и неуверенно мечтали о том, как сложится их совместная жизнь.
А когда на землю падала ночь и в темноте тонули деревья, сараи и даже ветряки за огородами, они, прячась от самих себя, находили среди этой темноты еще более темное место и целовались, пока золотисто-розовое сияние не разгоняло их по домам.
46
Слава подошел к матери. Опять шьет! Все время она что-нибудь шила.
Не шила — перешивала. Все трое, и Слава, и Петя, и сама Вера Васильевна, совсем обносились. Слава выступал на митингах, ездил по заседаниям, произносил речи, и все ему невдомек, что выступать-то было бы не в чем, если бы не забота матери, то штаны перешивает ему из своей юбки, то куртку шьет из старого одеяла.
Он приезжал домой, задумчиво останавливался среди комнаты, небрежно произносил:
— Что бы мне надеть?
— А я тебе куртку сшила, померь…
Он и на этот раз не оценил ее труда.
— Скоро ты, мамочка, совсем отвыкнешь от чтения, все шьешь и шьешь…
Слава не знал, как начать разговор, а начать надо, иначе все его слова, сказанные Марусе, не будут иметь никакого веса.
Он смотрел на стол, сотни раз смотрел он на этот стол и лишь впервые заметил, что поверхность его покрывает тонкий слой ссохшейся грязи, сквозь которую едва просвечивает вишневый лак.
Он все-таки решился:
— Мама, я хотел бы… Мне хотелось бы… Тебе надо сходить к Денисовым.
— Зачем это?
Вера Васильевна подняла в недоумении брови.
— Как бы это тебе объяснить? Дело в том… Дело в том, что я решил жениться.
— Что-о?
— То, что ты слышала.
Шитье валялось на полу, ни Вера Васильевна, ни Слава не заметили, как оно упало.
— На ком же это?
— У Маруси две сестры. Одной тринадцать, другой одиннадцать. Не на них же!
— Слава, тебе нет восемнадцати!
— Мы любим друг друга.
— Что же тебе нужно от меня?
— Мы не можем пожениться, пока ты не сходишь к Денисовым.
— Это с какой же целью?
— Пожалуйста, не представляйся наивной. Не забывай, что мы в деревне.
— Разве в деревне женятся иначе, чем в городе?
— Да! Традиции, обычаи, условности здесь гораздо сильнее. Пока ты не подтвердишь серьезность моих намерений, Марусе не разрешат выйти замуж.
— О господи! Не ставь меня в смешное положение…
— Так ты не пойдешь?
— Глупо все это…
Тогда Слава принялся говорить о серьезности своего чувства. Общность взглядов, сходство характеров, глубокая взаимная симпатия. Посыпались ссылки на Пушкина и Шекспира. Особенно на Пушкина. Отец сделал Пушкина советчиком Славы. На помощь подоспели герои пушкинских повестей: Бурмин, Берестов, Гринев продефилировали перед Верой Васильевной дружным строем. На подмогу появился Ромео. «И, наконец, мы с ней стоим на одной политической платформе». Перед платформой, считал Слава, устоять невозможно.
Но ни Гринев, ни Ромео, ни даже платформа не действовали на Веру Васильевну.
Тогда Слава нахмурился: если не действует добро, должно подействовать зло, благородные офицеры не произвели впечатления, призовем на помощь палача Цанкова.
— Может быть, ты и права, — мрачно сказал Слава. — Какая там любовь, когда в мире идет жестокая классовая борьба. Ты читала о фашистском перевороте в Болгарии?
Что-то Вера Васильевна слышала.
— А о войне за освобождение славян знаешь? Сколько добровольцев ехало тогда из России! Возможно, и нам придется выступить. Как ты думаешь, мама, стоит мне записаться в добровольцы?
Желаемое он выдавал за действительное, добровольцев в Болгарию не посылали, хотя откройся запись в добровольцы, Слава бы записался, в этом случае его не остановила бы и Маруся.
Но, как говорится, у страха глаза велики, а у материнского страха особенно.
— Ты это серьезно?
— Пойми, мамочка, если ты не хочешь, чтобы мы с Марусей связали свои жизни, мне остается один путь.
Нет, мама не хотела, чтобы Слава уехал, да еще в чужую страну, войны отняли у нее слишком многих близких.
Она умоляюще посмотрела на сына:
— Не впадай в крайности!
— Моя судьба в твоих руках, я или женюсь, или уеду…
Он добился своего: Вера Васильевна согласилась пойти вечером к Денисовым и… поговорить. О чем? Она и сама не знала.
Слава взял книгу, сел у окна. «Смотри, — говорил он всем своим видом матери, — меня это ничуть не волнует, все вполне естественно», но вскоре не выдержал, отложил книжку и стремглав понесся на село.
Впрочем, по селу он шел, сдерживая себя, поднялся к Денисовым на крыльцо…
Маруся тоже шила!
Перед нею лежали лоскуты холста, и она сметывала их, прежде чем сесть за швейную машинку.
— Мама сегодня придет к вам…
Маруся побледнела, даже губы у нее побелели, сделались такими же белыми, как холст на ее коленях.
— Ох, надо маме сказать…
Слава разделял ее тревогу, слишком все серьезно, Марусе тоже нужно подготовить родителей к встрече.
Только что пригнали стадо, коровы еще брели по домам, а желтые блики заката окрасили небо, когда Вера Васильевна собралась к Денисовым.
Шла она не торопясь, ее привыкли видеть на сельской улице, то навещала больных, то заходила к родителям своих учеников, никто не обратил внимания на то, что Вера Васильевна принарядилась, ее кружевная кофточка слишком проста, чтобы кто-нибудь на селе мог ее оценить.
Вера Васильевна поднялась на крыльцо, потянула на себя дверь, мать Маруси, Анна Степановна, стояла у горки с посудой, доставала лафитники.
Анна Степановна быстро повернулась на стук щеколды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117