— Вы были хороший человек.
Слава сел рядом с Петей, дернул вожжами, ветеран конной тяги переступил с ноги на ногу и медленно побрел по залитой солнцем улице, мимо яблоневого сада…
— Вячеслав Николаевич! Вячеслав Николаевич!
Слава обернулся. По улице бежала Эмма Артуровна. Она протянула мельхиоровый подстаканник.
— Возьмите, Вячеслав Николаевич, это вам за все хорошее, что имело место между нами.
И Слава взял, нельзя было обидеть Эмму.
Потихоньку выехали за околицу.
И — долго-недолго — пропал наконец за холмом городок, потянулись нескончаемые поля, и как последний привет Малоархангельска порыв теплого летнего ветра донес до Славы сладковатый запах торфа, тлеющего во всех печах покинутого города.
А конь шел и шел, все медленнее и медленнее…
Петя тронул брата за рукав.
— Не жалей меня, — прошептал Петя. — Подгони, а то мы и к завтрему не дотащимся.
Пете было плохо, его томила не только болезнь, но и дорога, он все чаще поднимал голову.
— Да что там у тебя? — с раздражением спросил Петя. — Лошадь тебя совсем не слушается!
— А тебя послушается?
— Ты вожжи держать не умеешь, — рассердился Петя и с трудом сел. — Дай-ка…
— Лежи! Языком еле ворочает, а туда же…
Кнута не было.
Слава спрыгнул, сорвал с придорожной ракиты ветку, подал Пете, к удивлению Славы, скорость их Росинанта заметно возросла.
Шаг за шагом уходила в прошлое малоархангельская жизнь.
— Мало тебя уважают… — вырвалось у Пети. — Порядочному человеку не дадут такого одра.
Слава только сейчас сообразил, Петя ведь не знает, что он уже не секретарь укомола.
— А ты знаешь, я уже не работаю в укомоле, — сказал он возможно равнодушнее. — Подал заявление, хочу учиться, мою просьбу уважили.
— Так ты насовсем к нам!
К вечеру Петю опять стало клонить в сон, и Слава взял вожжи.
— Давай нигде не останавливаться? — предложил он Пете. — Все будет ближе к дому.
— Как хочешь, — безучастно пробормотал Петя, температура у него опять поднялась. Слава не мог понять, спит он или теряет сознание.
Над головами у них неслись сизые свинцовые облака, порывы ветра налетали все чаще, ночь обещала быть знобкой, гнулись придорожные кусты. Слава выпростал из-под Пети одеяло, укрыл, сверху еще укутал курткой, поежился сам и плотнее застегнул пиджачок. Наступила ночь. Птицы свиристели за придорожными канавами, брехали вдалеке собаки, и все время казалось, будто кто-то плачет, а кто и где — не понять.
Поднялись на взгорок, миновали редкий лесок, потянулись опять поля, налево посевы, в темноте не разобрать чего, направо поросшие травой пары. Конь точно почуял корм и остановился, Слава задергал вожжами, хлестнул — ни с места.
— Дьявол!
Дьявол встал намертво.
Пришлось будить Петю, он лучше разбирался в лошадях.
— Что делать?
Петя схватил себя за горло.
— Не могу дышать.
— Встал этот черт!
— Распряги, — с трудом произнес Петя. — Пусть пасется.
Слава стреножил коня, и тот, мягко шлепая губами, побрел в поле.
— Будешь есть?
Петя покачал головой, выпил несколько глотков воды. Слава стал взбивать на полке солому.
— Под телегу, — прохрипел Петя. — Там теплее, и на случай дождя.
Легли под повозку, солому застелили попонкой, сверху накрылись одеялом, Слава прижался к брату, обнял, тот опять впал в забытье.
Ветер усиливался. Слава выглянул из-под повозки — небо черное, нигде ни проблеска, ни одной звездочки, по земле полз тускло-серый туман, летели и шуршали сорванные с деревьев листья. Вдали грохотал гром. «Дождь, — подумал Слава. — Только бы не над нами». Вспыхнул свет и погас, и опять гром. Молния. Это уж совсем близко. Молнии сверкали одна за другой, гром громыхал не переставая. Славе становилось все страшнее от непрерывных ослепительных вспышек.
В свете молнии он увидел старую раскидистую ветлу.
Растолкал Петю.
— Укроемся!
Потащил Петю за руку.
Ветер несся с бешеной скоростью, швырял в лицо листья, молнии ослепляли.
Слава прижался к стволу ветлы и прижал к себе брата.
— Петенька…
— Где мы? — хрипло спросил Петя.
— Под ветлой! — крикнул Слава. — Здесь поспокойнее!
— Дурак! — вдруг выкрикнул Петя и теперь уже сам потащил Славу в открытое поле.
— Что ты делаешь? — закричал Слава. — Ты сошел с ума!
Петя бежал и тащил за собой брата.
Какая-то сумасшедшая молния еще раз прорезала небо, грохнул гром, и на них обрушился неистовый ливень.
— Видишь, что наделал! — закричал Слава, дергая Петю за рукав.
А Петя в ответ закашлялся, на мгновение подавился и неожиданно произнес обычным своим голосом:
— Что за черт, во рту какая-то дрянь!
Петя плевался, а сверху лило и лило.
— Петенька! — радостно закричал Слава. — У тебя же ангина! Прорвало, прорвало!
— Кого прорвало? — громко спросил Петя.
— Да нарыв, нарыв! У тебя уже было так…
Петя часто болел ангинами, Слава сообразил, что нарыв в горле мешал ему говорить.
— Бежим под телегу, — сказал Петя, и они побрели под дождем к своему укрытию, черневшему в нескольких шагах.
И едва залезли под полок, как дождь сразу прекратился.
— Тебе не будет хуже? — с тревогой спросил Слава.
— Нет, мне лучше.
Они закутались в одеяло и стали ждать рассвета, и рассвет не замедлил окрасить землю сперва в серые, потом в лиловые, а потом в розовые и, наконец, в лимонно-золотистые тона.
Братья выползли из-под своего укрытия, мокрые, жалкие, замерзшие, только солнце могло их обогреть и обсушить. Неподалеку пасся их пепельный конь. Ветлы не было — на ее месте торчал обугленный пень. Молния угодила прямо в это несчастное дерево.
— В грозу нельзя стоять под деревьями, — сказал Петя. — Вбило бы тебя в землю.
Многое Петя знал лучше Славы: когда и как укладывать в лежку яблоки, когда пожалеть коня, как уберечься от молнии…
Как хорошо, что Петя выздоровел! Он заметно пошел на поправку, он и говорил уже внятно, и коня смог запрячь, и даже усмехнулся, глядя на промокшего брата.
Покорно и безрадостно шагал конь в лучах разгорающегося летнего дня, обдуваемый ветерком, сушившим серую шерсть.
— Как поступим с конем? — спросил Слава. — Отдали насовсем, а куда его девать?
— Давай сперва доедем, доберемся, а там будем решать…
Потихоньку, верста за верстой, двигались они сквозь бесконечные поля пшеницы, ржи и овса, мимо ракит и ветел, оставляя в стороне деревни и деревушки.
Вот и знакомое кладбище, и золотой крест в синем небе.
Петя оживился, и конь зашагал бодрее, точно и его ожидал родной дом.
Первым встретился им во дворе Федосей, всклокоченный, в застиранной холщовой рубашке, в таких же застиранных синих холщовых портах.
Увидел братьев и заулыбался:
— Молодым хозяевам!
Окинул оценивающим взглядом коня:
— С таким конем только по ярманкам ездить!
Слава указал Федосею на коня.
— Получай, Федосыч.
— Куды ж это его? — забеспокоился Федосей.
— Отдали коня насовсем, а куда девать, не приложу ума. Отдай кому-нибудь, может, пригодится еще…
— Зачем отдавать? — возразил Федосей. — Некормленый, вот и плохой, а конь добрый, еще послужит…
Взял Росинанта под уздцы, повел в глубь двора, за сарай с сеном, а братья побежали здороваться с матерью.
45
Началось лето, последнее лето, проведенное Ознобишиным в деревне.
Вера Васильевна обрадовалась возвращению сына так, точно он заново для нее родился.
— Ох, Слава, как же ты мне нужен!
Провела рукой по лицу, пригладила волосы, даже поесть не предложила, просто посадила перед собой, смотрела и не могла наглядеться.
Даже Петю не сразу заметила, так обрадовалась Славе, минуты две-три всматривалась в старшего сына и лишь потом перевела взгляд на младшего.
— Как ты плохо выглядишь! — воскликнула она. — Уж не заболел ли?
— Он не заболел, а болен, — сказал Слава. — Было совсем плохо, а сейчас лучше, вчера я весь день давал ему аспирин, смерил температуру, осмотрел горло, уложил в постель, хотя Петя и пытался сопротивляться.
Вера Васильевна устроилась пить чай возле больного и сама точно обогрелась и даже похорошела.
— Как я тронута, что ты отозвался на мою просьбу, Петя еще мал, и мне просто необходимо с тобой посоветоваться.
Слава ни о чем не расспрашивал, мама сама все скажет.
— Ты не представляешь, какая невыносимая обстановка сложилась в этом доме. Нас с Петей только терпят. Павла Федоровича мало в чем можно упрекнуть, но супруга его совершенно невыносима. Она считает, что мы объедаем ее.
— Погоди, мама, — остановил ее Слава. — Все, что ты говоришь, очень неясно…
— То есть как неясно? Они терпят меня только из-за Пети, превратили мальчика в батрака, без него им трудно обойтись…
Действительно, Петя не проболел и двух дней, на третий встал раньше всех, наскоро позавтракал отварной картошкой и отправился на хутор к Филиппычу.
Дел на хуторе хватало всем троим — Филиппычу, Пете и Федосею, хотя Федосей в последнее время пытался отлынивать от работы; если Надежда по-прежнему неутомимо суетилась у печки и кормила кур, свиней и коров, то Федосей частенько о чем-то задумывался, подолгу раскуривал носогрейку и не спешил на работу.
— Поговори с Павлом Федоровичем до своего отъезда, — попросила сына Вера Васильевна. — Он считается с тобой…
— А я никуда и не собираюсь уезжать, можешь считать, что я вернулся к тебе под крыло.
— Как? — испугалась Вера Васильевна. — Ты что-нибудь натворил?
— Почему ты так плохо обо мне думаешь? Просто меня отпустили. Решили, что мне надо учиться.
— Тебе действительно надо учиться, но так неожиданно…
Вера Васильевна растерялась, раньше ей не хотелось, чтобы сын переезжал в Малоархангельск, позднее смирилась с его отъездом, начала даже гордиться тем, что Слава чем-то там руководит, и вдруг он возвращается обратно…
Она и верила сыну, и не верила, превратности судьбы Вера Васильевна узнала на собственном опыте.
И потом — третий рот! Как отнесутся к этому Павел Федорович и Марья Софроновна? На каких правах будет жить Слава в Успенском…
— Ничего не понимаю, что же ты будешь делать? Может быть, вообще пора подумать о возвращении в Москву?
— Ну, до Москвы еще далеко, — сказал Слава. — Я поговорю с Павлом Федоровичем…
Хотя сам не знал, о чем говорить!
Вопреки ожиданию разговор получился легкий и даже, можно сказать, дружелюбный.
В первые дни по возвращении Славы они обменивались лишь ничего не значащими репликами о том о сем, о здоровье, о погоде, о мировой революции…
— Ну, как вы там, не отменили еще свою мировую революцию?
Наконец Слава улучил момент, Марья Софроновна ушла на село, и он поймал Павла Федоровича в кухне.
— Хочу с вами поговорить.
— Как Меттерних с Талейраном?
— Я не собираюсь заниматься дипломатией.
— В таком разе выкладай все, что есть на душе.
— Жалуется мама, при Федоре Федоровиче проще было, а теперь складывается впечатление, что мы вас тяготим, и, право, я не знаю…
— Чего не знаешь? — перебил Павел Федорович. — Очень все хорошо знаешь, потому и говоришь со мной. Понимаешь, что не ко двору пришлась твоя мать, тут уж ничего не поделаешь. Женщина нежная, французские стихи читает, а у нас бабам нахлобыстаться щей и завалиться с мужиком на печь. Что тебе сказать? В тягость вы или не в тягость? В деревне каждый лишний рот в тягость, и когда брат мой вез вас сюда, он понимал, что в тягость, и мы с мамашей принимали вас в тягость, шли на это, потому что жизни без тягости не бывает. Но и тягость имеет свою пользу. Федор погиб, а нам из-за него льготы, и прежде всего льготы вам, уедете вы — и льготам конец. Затем брат твой, тоже полезный мальчик, помогает в хозяйстве, никак уж не зря ест свой хлеб. И, наконец, ты сам. Пользы от тебя хозяйству ни на грош, но при случае и ты можешь сослужить службу. Пока ты в доме, наш дом будут обходить. Так что вы мне не мешаете, и тот хлеб, что я могу вам уделить, можете есть спокойно. Хотя бы уже потому, что братнюю волю я уважаю, и в нашем астаховском хозяйстве есть и ваша законная доля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Слава сел рядом с Петей, дернул вожжами, ветеран конной тяги переступил с ноги на ногу и медленно побрел по залитой солнцем улице, мимо яблоневого сада…
— Вячеслав Николаевич! Вячеслав Николаевич!
Слава обернулся. По улице бежала Эмма Артуровна. Она протянула мельхиоровый подстаканник.
— Возьмите, Вячеслав Николаевич, это вам за все хорошее, что имело место между нами.
И Слава взял, нельзя было обидеть Эмму.
Потихоньку выехали за околицу.
И — долго-недолго — пропал наконец за холмом городок, потянулись нескончаемые поля, и как последний привет Малоархангельска порыв теплого летнего ветра донес до Славы сладковатый запах торфа, тлеющего во всех печах покинутого города.
А конь шел и шел, все медленнее и медленнее…
Петя тронул брата за рукав.
— Не жалей меня, — прошептал Петя. — Подгони, а то мы и к завтрему не дотащимся.
Пете было плохо, его томила не только болезнь, но и дорога, он все чаще поднимал голову.
— Да что там у тебя? — с раздражением спросил Петя. — Лошадь тебя совсем не слушается!
— А тебя послушается?
— Ты вожжи держать не умеешь, — рассердился Петя и с трудом сел. — Дай-ка…
— Лежи! Языком еле ворочает, а туда же…
Кнута не было.
Слава спрыгнул, сорвал с придорожной ракиты ветку, подал Пете, к удивлению Славы, скорость их Росинанта заметно возросла.
Шаг за шагом уходила в прошлое малоархангельская жизнь.
— Мало тебя уважают… — вырвалось у Пети. — Порядочному человеку не дадут такого одра.
Слава только сейчас сообразил, Петя ведь не знает, что он уже не секретарь укомола.
— А ты знаешь, я уже не работаю в укомоле, — сказал он возможно равнодушнее. — Подал заявление, хочу учиться, мою просьбу уважили.
— Так ты насовсем к нам!
К вечеру Петю опять стало клонить в сон, и Слава взял вожжи.
— Давай нигде не останавливаться? — предложил он Пете. — Все будет ближе к дому.
— Как хочешь, — безучастно пробормотал Петя, температура у него опять поднялась. Слава не мог понять, спит он или теряет сознание.
Над головами у них неслись сизые свинцовые облака, порывы ветра налетали все чаще, ночь обещала быть знобкой, гнулись придорожные кусты. Слава выпростал из-под Пети одеяло, укрыл, сверху еще укутал курткой, поежился сам и плотнее застегнул пиджачок. Наступила ночь. Птицы свиристели за придорожными канавами, брехали вдалеке собаки, и все время казалось, будто кто-то плачет, а кто и где — не понять.
Поднялись на взгорок, миновали редкий лесок, потянулись опять поля, налево посевы, в темноте не разобрать чего, направо поросшие травой пары. Конь точно почуял корм и остановился, Слава задергал вожжами, хлестнул — ни с места.
— Дьявол!
Дьявол встал намертво.
Пришлось будить Петю, он лучше разбирался в лошадях.
— Что делать?
Петя схватил себя за горло.
— Не могу дышать.
— Встал этот черт!
— Распряги, — с трудом произнес Петя. — Пусть пасется.
Слава стреножил коня, и тот, мягко шлепая губами, побрел в поле.
— Будешь есть?
Петя покачал головой, выпил несколько глотков воды. Слава стал взбивать на полке солому.
— Под телегу, — прохрипел Петя. — Там теплее, и на случай дождя.
Легли под повозку, солому застелили попонкой, сверху накрылись одеялом, Слава прижался к брату, обнял, тот опять впал в забытье.
Ветер усиливался. Слава выглянул из-под повозки — небо черное, нигде ни проблеска, ни одной звездочки, по земле полз тускло-серый туман, летели и шуршали сорванные с деревьев листья. Вдали грохотал гром. «Дождь, — подумал Слава. — Только бы не над нами». Вспыхнул свет и погас, и опять гром. Молния. Это уж совсем близко. Молнии сверкали одна за другой, гром громыхал не переставая. Славе становилось все страшнее от непрерывных ослепительных вспышек.
В свете молнии он увидел старую раскидистую ветлу.
Растолкал Петю.
— Укроемся!
Потащил Петю за руку.
Ветер несся с бешеной скоростью, швырял в лицо листья, молнии ослепляли.
Слава прижался к стволу ветлы и прижал к себе брата.
— Петенька…
— Где мы? — хрипло спросил Петя.
— Под ветлой! — крикнул Слава. — Здесь поспокойнее!
— Дурак! — вдруг выкрикнул Петя и теперь уже сам потащил Славу в открытое поле.
— Что ты делаешь? — закричал Слава. — Ты сошел с ума!
Петя бежал и тащил за собой брата.
Какая-то сумасшедшая молния еще раз прорезала небо, грохнул гром, и на них обрушился неистовый ливень.
— Видишь, что наделал! — закричал Слава, дергая Петю за рукав.
А Петя в ответ закашлялся, на мгновение подавился и неожиданно произнес обычным своим голосом:
— Что за черт, во рту какая-то дрянь!
Петя плевался, а сверху лило и лило.
— Петенька! — радостно закричал Слава. — У тебя же ангина! Прорвало, прорвало!
— Кого прорвало? — громко спросил Петя.
— Да нарыв, нарыв! У тебя уже было так…
Петя часто болел ангинами, Слава сообразил, что нарыв в горле мешал ему говорить.
— Бежим под телегу, — сказал Петя, и они побрели под дождем к своему укрытию, черневшему в нескольких шагах.
И едва залезли под полок, как дождь сразу прекратился.
— Тебе не будет хуже? — с тревогой спросил Слава.
— Нет, мне лучше.
Они закутались в одеяло и стали ждать рассвета, и рассвет не замедлил окрасить землю сперва в серые, потом в лиловые, а потом в розовые и, наконец, в лимонно-золотистые тона.
Братья выползли из-под своего укрытия, мокрые, жалкие, замерзшие, только солнце могло их обогреть и обсушить. Неподалеку пасся их пепельный конь. Ветлы не было — на ее месте торчал обугленный пень. Молния угодила прямо в это несчастное дерево.
— В грозу нельзя стоять под деревьями, — сказал Петя. — Вбило бы тебя в землю.
Многое Петя знал лучше Славы: когда и как укладывать в лежку яблоки, когда пожалеть коня, как уберечься от молнии…
Как хорошо, что Петя выздоровел! Он заметно пошел на поправку, он и говорил уже внятно, и коня смог запрячь, и даже усмехнулся, глядя на промокшего брата.
Покорно и безрадостно шагал конь в лучах разгорающегося летнего дня, обдуваемый ветерком, сушившим серую шерсть.
— Как поступим с конем? — спросил Слава. — Отдали насовсем, а куда его девать?
— Давай сперва доедем, доберемся, а там будем решать…
Потихоньку, верста за верстой, двигались они сквозь бесконечные поля пшеницы, ржи и овса, мимо ракит и ветел, оставляя в стороне деревни и деревушки.
Вот и знакомое кладбище, и золотой крест в синем небе.
Петя оживился, и конь зашагал бодрее, точно и его ожидал родной дом.
Первым встретился им во дворе Федосей, всклокоченный, в застиранной холщовой рубашке, в таких же застиранных синих холщовых портах.
Увидел братьев и заулыбался:
— Молодым хозяевам!
Окинул оценивающим взглядом коня:
— С таким конем только по ярманкам ездить!
Слава указал Федосею на коня.
— Получай, Федосыч.
— Куды ж это его? — забеспокоился Федосей.
— Отдали коня насовсем, а куда девать, не приложу ума. Отдай кому-нибудь, может, пригодится еще…
— Зачем отдавать? — возразил Федосей. — Некормленый, вот и плохой, а конь добрый, еще послужит…
Взял Росинанта под уздцы, повел в глубь двора, за сарай с сеном, а братья побежали здороваться с матерью.
45
Началось лето, последнее лето, проведенное Ознобишиным в деревне.
Вера Васильевна обрадовалась возвращению сына так, точно он заново для нее родился.
— Ох, Слава, как же ты мне нужен!
Провела рукой по лицу, пригладила волосы, даже поесть не предложила, просто посадила перед собой, смотрела и не могла наглядеться.
Даже Петю не сразу заметила, так обрадовалась Славе, минуты две-три всматривалась в старшего сына и лишь потом перевела взгляд на младшего.
— Как ты плохо выглядишь! — воскликнула она. — Уж не заболел ли?
— Он не заболел, а болен, — сказал Слава. — Было совсем плохо, а сейчас лучше, вчера я весь день давал ему аспирин, смерил температуру, осмотрел горло, уложил в постель, хотя Петя и пытался сопротивляться.
Вера Васильевна устроилась пить чай возле больного и сама точно обогрелась и даже похорошела.
— Как я тронута, что ты отозвался на мою просьбу, Петя еще мал, и мне просто необходимо с тобой посоветоваться.
Слава ни о чем не расспрашивал, мама сама все скажет.
— Ты не представляешь, какая невыносимая обстановка сложилась в этом доме. Нас с Петей только терпят. Павла Федоровича мало в чем можно упрекнуть, но супруга его совершенно невыносима. Она считает, что мы объедаем ее.
— Погоди, мама, — остановил ее Слава. — Все, что ты говоришь, очень неясно…
— То есть как неясно? Они терпят меня только из-за Пети, превратили мальчика в батрака, без него им трудно обойтись…
Действительно, Петя не проболел и двух дней, на третий встал раньше всех, наскоро позавтракал отварной картошкой и отправился на хутор к Филиппычу.
Дел на хуторе хватало всем троим — Филиппычу, Пете и Федосею, хотя Федосей в последнее время пытался отлынивать от работы; если Надежда по-прежнему неутомимо суетилась у печки и кормила кур, свиней и коров, то Федосей частенько о чем-то задумывался, подолгу раскуривал носогрейку и не спешил на работу.
— Поговори с Павлом Федоровичем до своего отъезда, — попросила сына Вера Васильевна. — Он считается с тобой…
— А я никуда и не собираюсь уезжать, можешь считать, что я вернулся к тебе под крыло.
— Как? — испугалась Вера Васильевна. — Ты что-нибудь натворил?
— Почему ты так плохо обо мне думаешь? Просто меня отпустили. Решили, что мне надо учиться.
— Тебе действительно надо учиться, но так неожиданно…
Вера Васильевна растерялась, раньше ей не хотелось, чтобы сын переезжал в Малоархангельск, позднее смирилась с его отъездом, начала даже гордиться тем, что Слава чем-то там руководит, и вдруг он возвращается обратно…
Она и верила сыну, и не верила, превратности судьбы Вера Васильевна узнала на собственном опыте.
И потом — третий рот! Как отнесутся к этому Павел Федорович и Марья Софроновна? На каких правах будет жить Слава в Успенском…
— Ничего не понимаю, что же ты будешь делать? Может быть, вообще пора подумать о возвращении в Москву?
— Ну, до Москвы еще далеко, — сказал Слава. — Я поговорю с Павлом Федоровичем…
Хотя сам не знал, о чем говорить!
Вопреки ожиданию разговор получился легкий и даже, можно сказать, дружелюбный.
В первые дни по возвращении Славы они обменивались лишь ничего не значащими репликами о том о сем, о здоровье, о погоде, о мировой революции…
— Ну, как вы там, не отменили еще свою мировую революцию?
Наконец Слава улучил момент, Марья Софроновна ушла на село, и он поймал Павла Федоровича в кухне.
— Хочу с вами поговорить.
— Как Меттерних с Талейраном?
— Я не собираюсь заниматься дипломатией.
— В таком разе выкладай все, что есть на душе.
— Жалуется мама, при Федоре Федоровиче проще было, а теперь складывается впечатление, что мы вас тяготим, и, право, я не знаю…
— Чего не знаешь? — перебил Павел Федорович. — Очень все хорошо знаешь, потому и говоришь со мной. Понимаешь, что не ко двору пришлась твоя мать, тут уж ничего не поделаешь. Женщина нежная, французские стихи читает, а у нас бабам нахлобыстаться щей и завалиться с мужиком на печь. Что тебе сказать? В тягость вы или не в тягость? В деревне каждый лишний рот в тягость, и когда брат мой вез вас сюда, он понимал, что в тягость, и мы с мамашей принимали вас в тягость, шли на это, потому что жизни без тягости не бывает. Но и тягость имеет свою пользу. Федор погиб, а нам из-за него льготы, и прежде всего льготы вам, уедете вы — и льготам конец. Затем брат твой, тоже полезный мальчик, помогает в хозяйстве, никак уж не зря ест свой хлеб. И, наконец, ты сам. Пользы от тебя хозяйству ни на грош, но при случае и ты можешь сослужить службу. Пока ты в доме, наш дом будут обходить. Так что вы мне не мешаете, и тот хлеб, что я могу вам уделить, можете есть спокойно. Хотя бы уже потому, что братнюю волю я уважаю, и в нашем астаховском хозяйстве есть и ваша законная доля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117