Тем временем хозяйка поставила на стол сковородку, поджаренная свинина брызгалась салом, и Чижов алчно зацепил вилкой сразу два куска.
Хлеб хрустел на зубах, как песок, и сало с таким хлебом казалось затхлым и горьким.
Слава отложил вилку.
— Не гребуй, парень, — наставительно сказал Чижов. — Быват, и таким хлебом не пробросаешься…
Но горький хлеб застревал в горле.
Евстигней пошел запрягать. Слава выглянул за дверь. Землю накрыло снегом, вода в колеях подернулась ледком, ветки деревьев опушил иней… Зима? Рано бы, да погоду ведь не закажешь. День-два, и все растает, а вот добираться до дому, как назло, приходится зимой. Слава поежился и вернулся в избу. Чижов вполголоса говорил о чем-то с хозяевами.
Он сочувственно посмотрел на Славу.
— Холодно?
— Ничего.
— Слушай, Николаич, есть дело, — обратился Чижов к Славе. — Замерзать неохота?
Негромко что-то сказал, и хозяин избы вышел и тут же вернулся, неся в руках новый овчинный полушубок.
Чижов взял полушубок из его рук и подошел к Славе.
— Примерь, Николаич. — И, не дожидаясь ответа, помог Славе натянуть полушубок.
В таком полушубке не страшен никакой мороз. Чижов оказался добрым человеком, нашел выход. Его знали чуть ли не во всех деревнях по пути в Орел. Попросил хозяев одолжить полушубок, а в следующую поездку вернет полушубок в полной сохранности.
— Хорош?
Ответа не требовалось.
— Сторгуем тебе бекешу? — весело спросил Чижов.
Слава не понял.
— Как — сторгуем?
— Эх, Николаич, Николаич, — сочувственно проговорил Чижов. — Не умеешь ты еще жить.
В голосе снисходительная насмешка, почему-то она встревожила Славу.
— Да ведь купить мне не на что, — сказал он громко и жалобно, хотя это очевидно и без его слов, и неуверенно добавил: — Вот если бы одолжить…
Чижов засмеялся:
— Кто же при теперешней жизни поверит в долг?
Тихо и доверительно обратился он к Славе:
— Десять фунтов керосина — и бекеша твоя, комсомол твой от десяти фунтов не обедняет.
Вот оно, испытание, мало с чем сравнимое по своей жестокости. Заледенеть от стужи или пожертвовать небольшой частью керосина и уберечься от холода, спастись от простуды и тем сохранить себя для той самой работы, ради которой он и добывал керосин. Полушубок будто сшит по нему…
Чижов в ответе Ознобишина не сомневался и хотел помочь совершить ему неизбежный шаг.
— Никто ничего знать не будет. Я — могила, два пуда привезешь, и то большая удача…
Он что-то еще говорил, а у Славы остановилось сердце, то, что предлагал Чижов, было хуже, чем замерзнуть в поле под кустом, — чему же тогда учил его отец, из-за чего погиб Федор Федорович, зачем с ним разговаривал Ленин, — в это мгновение он не думал ни об отце, ни о Федоре Федоровиче, ни о Ленине. Они существовали где-то в его подсознании.
Слава молча стащил с себя полушубок и положил на лавку.
— Ты чего? — удивился Чижов. — Никто знать не будет…
— Хочешь записать меня в мерзавцы?
— На улице мороз, — предупредил Чижов. — И к вечеру усилится.
Слава застегнул свою куртку на все пуговицы. Ему хотелось заплакать, но он не смел заплакать. Чижов может подумать, будто плачет он из-за того, что у него нет полушубка, а на самом деле ему хотелось заплакать из-за того, что предложение Чижова показало, как мало он уважает Славу.
Он нахлобучил шапку и пошел прочь из избы.
Евстигней стоял у запряженной лошади.
— Поехали! — выкрикнул Слава и зашагал рядом со Склизневым.
Чижов шел неторопливо, вразвалку, но Слава с трудом за ним поспевал, ноги у него начали мерзнуть, точно он и не ночевал в теплой избе.
О том, чтобы сесть в телегу, нельзя в подумать лошадь еле тащится, да и без движения, скрючившись от холода, легко заснуть и никогда уже не проснуться.
Вероятно, это была его самая длинная дорога в жизни. Иногда ему казалось, что он умирает.
Видеть вокруг себя он почти ничего не видел. Свинцовое небо, готовое вот-вот прорваться и засыпать все снегом. Пожухлое, грязно-фисташковое поле за обочинами и черные колеи, покрытые блестящим тонким льдом. В бидонах слышно поплескивал керосин. Ради него он и отправился в это путешествие. Керосин будет разлит в бутылки, из бутылок в лампы — и произойдет чудо: нечистые станут чистыми, больные — здоровыми, неграмотные — грамотными… Ради этого можно вытерпеть все, что угодно.
Может быть, Быстров и не осудил бы его за то, что он выменял керосин на полушубок, может быть, даже Ленин не осудил, бывают моменты, когда даже самые жесткие правила позволяется нарушить ради сохранения жизни…
Куртка совершенно не греет, а мамина кофта точно примерзла к телу. Он до того замерз, что слышит ветер, не тот ровный, свистящий шум, который доносится и до Чижова и до Евстигнея, а ту таинственную музыку ветра, которую можно услышать только в таком состоянии, в каком он сейчас находится.
Они проезжали, вернее, проходили деревни, Чижов и Евстигней иногда останавливались, закуривали, шли дальше, а Славе даже остановиться было не для чего. В его сознании теплилась лишь мысль о том, что он привезет керосин в Успенское, а там уж будь что будет. Чижов торопился, видимо, дома его ждали дела. Евстигней как будто не спешил, но и он, должно быть, стремился скорее добраться до дома, а Славе хотелось лишь согреться, неважно где, лишь бы согреться…
Ветлы по сторонам торчали, как нескончаемый частокол. Вот если бы зажечь их, чтобы они полыхали вдоль всей дороги.
Посыпал снег, и как будто стало теплее. Слава нашел в себе силы вытянуть из кармана руку, поймал на ладонь падающий снег и тут же слизнул снежинки.
Чижов и Евстигней перебрасывались короткими фразами, Слава не прислушивался к их разговору, он не спускал глаз с бидонов.
В потемках вступили в Успенское, но и на знакомой улице нисколько не потеплело, телега продолжала подпрыгивать на замерзших комьях.
Еще двести-триста саженей, и можно сгрузить бидоны и разойтись по домам.
Однако кобыла остановилась против избы Склизнева. Стоит и стоит. Чижов отошел в сторону, посматривает в проулок, а Евстигней прикасается рукой к плечу Славы.
— Вячеслав Николаич, будь человек, забегу я домой, принесу бутылку, налей чуток керосину за то, что в срок доставил…
Должно быть, Чижов и Евстигней заранее договорились, Чижову отойти, будто не слышит, а Евстигнею попросить бутылку — пустяк, за дорогу больше могло расплескаться.
Слава лишь после сообразил, что так, бутылку за бутылкой, можно обездолить не одну школу или читальню…
— Н-но, н-но, езжай! — Слава даже взвизгнул от нетерпения, так хотелось сгрузить керосин.
Евстигней испуганно отодвинулся.
— Нельзя так нельзя…
Остановились у потребиловки.
Чижов зазвякал ключами.
— У меня сгрузим?
Самое лучшее — поставить бидоны в подсобное помещение при лавке, и Слава согласился бы, если бы не два покушения на керосин по дороге.
— Нет, нет, поставим в амбар у Астаховых.
Свернули во двор Астаховых. Слава забежал в кухню, позвал Федосея, Павел Федорович сам вышел открыть амбар, сняли бидоны, поездка в Орел за керосином окончена.
Слава не в силах был даже проститься со своими спутниками, ухватился за руку выбежавшей ему навстречу Веры Васильевны, и мама повела его в дом, как маленького.
— Скорее, скорее, ты совсем закоченел…
Мама раздевала, Петя расшнуровывал ботинки, а Слава плохо понимал, что с ним, так сильно его трясло. Его уложили в кровать, Петя накрыл одеялами…
— До чего ж я за тебя беспокоилась, — приговаривала мама. — Такой неожиданный мороз, а ты…
Принесла горячего молока.
— Лишь бы не воспаление, пей, у меня есть немного меда… — Положила в молоко меда, поила Славу, велела Пете растирать брату ноги.
— Не могли никого другого послать за этим керосином, — неизвестно кому пожаловалась Вера Васильевна.
Всю ночь подходила к сыну, притрагивалась ладонью ко лбу: не поднялась ли температура?
Спал Слава до полудня. Вера Васильевна ждала его пробуждения.
— Ну как?
— Все в порядке.
Это было чудо, но Слава не простудился.
— А как съездил — удачно?
— Да, мамочка.
— И много достал?
— Сколько просили, столько и дали, даже больше.
— А ты не мог бы…
Вера Васильевна замолчала.
— Что, мамочка?
— Да нет, ничего…
Так ничего и не сказала.
Славе хотелось рассказать маме о поездке, в другой раз он не согласится отправиться в такой поход, и только мама способна его понять, но о чем, собственно, рассказывать? О том, как было холодно? Разве можно рассказать о том, как тебя насквозь пронизывает стужа? Или о том, что не согласился выменять полушубок на керосин? Мама сочтет это естественным поступком — ни отец его, ни мать никогда не согласились бы на что-либо бесчестное…
— Нет, рассказывать не о чем.
Слава поглядел в окно. В небе сияло солнце, и похоже было, что и за окном тепло.
— Надо идти в исполком, сказать о выполнении поручения.
В сенях его перехватил Павел Федорович, поманил к себе.
— Постой-ка…
Слава догадался, о чем пойдет разговор.
— Фунтиков пять не одолжишь в дом?
— Не могу.
— Хлеб в доме можешь есть, а дать в дом не можешь?
— Не мой это керосин, я человек подотчетный.
— Извините за беспокойство, Вячеслав Николаевич…
Слава вышел во двор. Как нарочно, сразу потеплело. Земля раскисла, глубже вдавились колеи, деревья тянулись к солнцу, словно собирались набирать почки, ветра не было, пахло прелой листвой.
У сарая Федосей подгребал граблями рассыпанное сено.
— Погода, Николаич?
Слава попросил Федосея запрячь лошадь, вдвоем отвезли бидоны к волкомпарту, внесли с помощью Григория, и Слава заторопился похвастаться своей удачей.
Посетителей в исполкоме нет, никто не едет по такой грязи, лишь сидит за своим дамским столиком Дмитрий Фомич, да приковылял в канцелярию Данилочкин, увидев в окно Славу.
Дмитрий Фомич отложил ручку.
— Как съездили, молодой человек?
— Привез? — спросил Данилочкин.
— Привез.
— Сколько?
— Два с половиной.
— Разбазарили чего-нибудь по дороге?
— Нет.
— Не поддался Чижову?
— Не поддался.
— А себе сколько отлил?
— Нисколько.
— Что ж так, себя забывать не следует…
Слава промолчал. Как может Василий Семенович так о нем думать?
— В таком случае садись, — сказал Данилочкин, — составляй разнарядку, ты доставал, ты и распределяй.
И Слава сел за разнарядку и лишь когда принялся фунт за фунтом делить керосин между школами, читальнями и народными домами, подумал, что надо было бы хоть бутылку, хоть полбутылки оставить маме, чтобы она проверяла ученические тетради не при тусклом мерцании конопляной коптилки, а при свете керосиновой лампы.
7
— Слава, ты где встречаешь Новый год?
Вера Васильевна привыкла встречать Новый год своей семьей. Слава помнил, как горько ей было, когда год назад он предпочел провести новогоднюю ночь у Быстрова.
Он замялся.
— Придется устроить вечер для молодежи.
— А перенести этот вечер на следующий день нельзя?
— Тогда это будет не вечер, а следующий день…
О новогоднем вечере возникали разговоры и среди комсомольцев, однако решающее слово оставалось за Быстровым.
Слава пошел в исполком. Степан Кузьмич изучал какие-то списки. Он сильно изменился после убийства Александры Семеновны, помрачнел, его отчаянность и горячность сменились придирчивостью и раздражительностью, чем-то стал он походить на всех прочих людей, помирился с первой женой и каждый вечер ездил ночевать в Рагозино, в старую свою избу, теперь с ним можно было и поспорить, и не согласиться, махнет рукой и скажет: «Ну ладно, делайте, как знаете» — и замолчит.
— Степан Кузьмич, хотим устроить встречу Нового года в Народном доме, — сказал Слава. — Чтобы все не сами по себе, а вместе.
Быстров посмотрел куда-то поверх головы Ознобишина и безразлично согласился:
— Валяйте.
— А кого звать? — спросил Слава. — Вы будете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117