– Джон, – заговорила она, когда я принялся за крепкий бараний бульон, – мои родители очень обижены, но я их убедила, что твои слова вызваны болезнью, от которой ты еще не совсем оправился. – Она ждала от меня ответа, но я промолчал. – И, пока ты спал, приходил мистер Гилдерслив сообщить, что после нашего ухода суд постановил поручить опекунство над тобой моему отцу. И теперь ты в самом деле – мой брат. Разве это не чудесно?
Я, не глядя на Эмму, кивнул и отложил ложку: аппетита у меня почти не было.
Эмма, заметив это, принялась меня уговаривать:
– Тебе нужно непременно поесть еще хоть немного.
Я отодвинул чашку в сторону.
– Да ты и половины не съел! – воскликнула Эмма, подвинув поднос ко мне. – Ты должен питаться, чтобы поправиться и окрепнуть.
– Я больше не могу.
Эмма села ко мне на край постели и взяла чашку.
– Давай я тебя покормлю с ложечки, как в самый первый раз, когда ты у нас оказался. Помнишь, какой ты был тогда беспомощный?
При воспоминании о ее прошлой доброте я почувствовал вину и, не в силах оттолкнуть протянутую мне с улыбкой ложку, заставил себя проглотить ее содержимое. Но горло стиснул спазм – и я отрицательно помотал головой.
– Ну, хорошо, – сказала Эмма, вставая и забирая поднос. На мгновение мне почудилось, будто на лице у нее мелькнуло то самое выражение, которое я видел в жуткий момент в зале суда. Но тут она улыбнулась и вновь стала сама собой: – Пойду приготовлю тебе бокал сиропа с камфарой, чтобы ты лучше спал.
– Спасибо, – отозвался я. – Это очень приятно.
Немного погодя она вернулась, но я опять ее разочаровал, сумев отпить всего два-три глотка. Когда я пообещал выпить сироп попозже, Эмма оставила бокал на столике у моей постели, ласково поцеловала меня в лоб, задула свечу и вышла из комнаты. Меня поразило, что замок в двери снова щелкнул.
Несмотря на слабость, к еде я все же испытывал отвращение – и, когда все затихло, выбрался из постели с намерением куда-нибудь выплеснуть сироп: обижать Эмму и дальше мне не хотелось. Окно было заперто, поэтому я направился в угол, где ковер не покрывал половиц, окунул пальцы в бокал и принялся разбрызгивать сироп. Случилась странная вещь: жидкость показалась мне алой и немного липкой. Тем не менее непонятным образом я сознавал, что это вовсе не кровь: я не то спал наяву, не то бодрствовал во сне. Пробираясь обратно к постели, я начал твердо верить, что комната – хотя она выглядела в точности такой, как всегда, – на самом деле была той самой, где умерла матушка. А одеяло, которое я натянул на себя, было тем ворохом тряпья, под каким я лежал несколько месяцев тому назад ужасными ночами в Митра-Корт.
Закрыв глаза, я вдруг увидел, что смотрю через окно на громадную темную массу, протянувшуюся вплоть до горизонта и усеянную крохотными ярко-желтыми точками. Передо мной на фоне бледно-красного неба четко прорисовывались остроконечные шпили: значит, я находился почти на одном с ними уровне, на высоте в сотни футов. Внезапно, вопреки всякой логике, в окне появился некий смутный образ, и я, с нарастающим чувством ужаса, постепенно различил, что это – чье-то бледное лицо, отдаленное, похожее на мраморное, с пустыми бесцветными глазами, на меня взиравшими. Как только охвативший меня ужас сделался непереносимым, картина переменилась: теперь я вихрем проносился сквозь видения потрясающей красоты, которые чередовались с самыми кошмарными сценами; из пучин страха меня возносило к мучительно-сладостным воспоминаниям об утратах, оставивших в памяти лишь смутный след.
Далее я оказался в карете, которая катила, покачиваясь, по улицам огромного города навстречу восходившему над горизонтом огненному солнечному диску. Выглянув из окошка кареты, я увидел густые черные клубы, которые крутились и завихрялись вокруг зданий, столь чудовищно высоких, что их верхушки терялись в дымной пелене: в городе бушевал сильнейший пожар. Напротив меня в карете сидела женщина, до странности мне знакомая, хотя черты ее лица скрывала опущенная вуаль. Пока я в нее вглядывался, вуаль становилась все темнее и темнее, пока вся голова не превратилась в смутную тень. Но тут внутрь кареты, которая заворачивала за угол, скользнул солнечный луч, высветивший голову с другой точки, и перед моим взором проступили очертания черепа. Не желая узнавать, чье это было лицо, я истошно завопил и продолжал вопить, пробуждаясь – как мне чудилось – в доме мистера Портьюса, однако спальня представлялась мне теперь иной, незнакомой, потому что стены принялись вращаться, огонь выплеснулся из камина, а меня самого швырнуло в водоворот чудовищных видений.
Глава 73
Как долго сменялись передо мной эти фантастические сцены – не знаю: кажется, они преследовали меня всю ночь напролет. Очнувшись наутро – изнуренный, словно совсем не смыкал глаз, с пересохшим ртом и больной головой, – я, лежа в постели, задавался вопросом, не теряю ли рассудок; я силился припомнить, доводилось ли мне слышать, что подобные сны – признак подступающего безумия, но в то же время я не в силах был избавиться от смутной тяги к пережитому ночью.
Хотя час был ранний и в доме еще никто не вставал, за дверью вдруг послышался шорох – и, сам толком не зная почему, я прикрыл глаза, притворившись спящим. Дверь медленно распахнулась, выглянула голова Эммы. К ужасу моему, на ее лице было именно то выражение, что и вчера, в зале суда, когда я отверг притязания ее отца на опекунство: холодное, жестокое, глаза прищурены. Подойдя к моей постели, она взяла пустой бокал и столь же бесстрастно осведомилась:
– Ты не спишь?
Захваченный врасплох, из опасения, что Эмма через неплотно сомкнутые веки увидит мои глаза, я ответил:
– Нет.
Мне это померещилось, или же она вздрогнула при звуке моего голоса?
– Как ты себя чувствуешь? – сухо спросила Эмма.
– Не слишком хорошо.
– А чего еще ожидать, – вдруг вырвалось у нее, – если ты не желаешь есть, глупый мальчишка!
В этот миг, когда я глядел на Эмму и слышал тон, каким были произнесены эти слова, на поверхность моего сознания всплыло что-то давно смутно мне знакомое и слилось с тем сном, который я видел ночью: молодая женщина в карете, лицо под вуалью, сердитая фраза… Эмма – вот кто пытался похитить меня много лет назад!
Теперь мне стало ясно все. Все, что озадачивало меня во время вчерашнего судебного заседания – слова мистера Барбеллиона об «узах родства и привязанности», упоминание судьей мистера Портьюса как моего дяди, – все теперь встало на свои места: Мистер и миссис Портьюс – это мои дядюшка и тетушка! Дэниел Клоудир и его вторая жена!
Меня охватил такой ужас, что скрыть его было невозможно: я увидел, что Эмма сразу поняла, какое чудовищное открытие я сделал. Не сводя с меня глаз, она улыбнулась – вернее, попыталась улыбнуться, но у нее мало что из этого вышло:
– Теперь, Джонни, ты догадался об истинной причине, почему мы так ласково с тобой обходились?
Я кивнул.
– Назови ее.
– Ваш отец – Дэниел Клоудир, старший брат моего отца.
– Да, – подтвердила она. – Мы и вправду твоя семья. Отец при повторном браке взял фамилию своей нынешней жены. Как видишь, я немного лучше приемной сестры: я – твоя настоящая кузина!
Эмма наклонилась и поцеловала меня, но голова у меня шла кругом. Значит, она – Эмма Клоудир! Именно так Генри Беллринджер собирался к ней обратиться! (Хотя я и представить себе не мог, откуда он ее знает.)
– Тебе, должно быть, непонятно, почему мы это от тебя скрывали, – продолжала Эмма. – Я все тебе объясню – и ты поймешь. Но здесь должны присутствовать мои родители. Я их позову. Как они рады будут узнать, что теперь мы можем открыть тебе правду.
По-прежнему улыбаясь, Эмма вышла из комнаты. Немного погодя она вернулась, ведя с собой родителей, и с порога воскликнула:
– Какой умница Джонни, что сам обо всем догадался!
– Отлично, дружище, – проговорил мой дядя, шагнув вперед и протягивая мне большую розовую руку. Я коснулся ее, внутренне содрогнувшись при воспоминании о том, что писала мне о дяде матушка. – Сообразительности тебе не занимать.
Супруга дядюшки обняла меня и расцеловала, а я задался вопросом, знает ли она о том, что известно двум другим.
– Удивление на нем так и написано! – воскликнула миссис Портьюс.
– Тебе, вероятно, любопытно, почему я переменил фамилию, – сказал дядюшка, бросив взгляд на Эмму. – Меня слишком взволновало то, как мой отец обращался с братом.
– То есть с моим отцом? – спросил я.
Дядюшка опять посмотрел на Эмму.
– Видишь ли, Джонни, – вмешалась Эмма, беря пожилую леди за руку, – моя мама на самом деле мне не мама, а просто вторая жена отца.
Значит, трогательную историю об умершем брате она выдумала!
– Тебе, конечно, интересно, почему мы это от тебя скрывали, – проговорил дядюшка.
Я кивнул.
Дядюшка вновь повернулся к Эмме:
– Мы собирались в самом скором времени обо всем тебе рассказать, но условились подождать, пока ты окрепнешь. Возможно, мы поступили неверно, однако опасались последствий: ты был еще очень слаб.
– Вы были правы, вы были правы, – пробормотал я.
– Ты ведь понимаешь, чего мы опасались, так? – спросила Эмма.
Я снова кивнул. Больше всего мне хотелось остаться одному, чтобы хорошенько надо всем подумать.
– Мы предположили, что твоя бедная матушка настроила тебя против нас, – пояснила Эмма. – И доказательство тому – твой рассказ о злых, несправедливых словах, которые она написала о моем дорогом папе.
Еще одна новость: Эмма слушала меня часами, возмущаясь тем, что я рассказывал о поведении ее отца, и тут же в соседней комнате передавала ему все мои слова!
– Твою матушку прискорбным образом ввели в заблуждение, – заметил дядя. – Мы разъясним тебе всю подноготную, как только ты окончательно выздоровеешь.
– Тебе, должно быть, непонятно, каким образом могло выйти, – проговорила Эмма, – что ты с нами воссоединился. Как могло случиться, что из всех лондонских домов ты в поисках милости выбрал именно этот, а он оказался домом твоего давно потерянного неведомого дядюшки!
Я выразил на лице недоумение.
– Это воля Провидения, – вскричала тетушка. – Хвала Господу!
– Да, Джонни, – подхватила Эмма. – Хоть это и кажется необычным, но к нашим дверям тебя привела простая случайность. Такое ожидаешь только в романах, да и то, если знаешь, что автор ленится придумать что-нибудь получше.
Случайность? Нет, этому я не мог поверить. Если некий Автор и выстраивает мою жизнь, то я не в силах был подумать о нем так плохо.
– Я очень скоро обо всем догадалась. Помнишь, как я вздрогнула, когда ты назвал свое имя «Клоудир»? – спросила Эмма.
Я кивнул: мне вспомнилось, как я сказал, что это имя для меня – самое ненавистное.
– Я тогда поняла, кто ты есть, потому что отец часто говорит о жене своего бедного брата и ее ребенке. О своих подозрениях я не смела заикнуться – боялась, как ты будешь потрясен, когда обнаружишь, что находишься в доме «врагов». – Я вспыхнул, а Эмма продолжала: – У меня не было оснований не верить мнению твоей матери. Но мы тебе все объясним: ты поймешь, где правда, и избавишься от страхов и недоверия. Помни, Джонни: у нас впереди уйма времени.
– Нам пора уходить, Джонни устал, – вставила тетушка.
– Да, мне хотелось бы уснуть, – сказал я.
– Конечно, конечно, – заторопилась Эмма. – Поспи, а попозже я принесу тебе овсянки.
Я остался один за запертой дверью, терзаемый страхами и сомнениями. Можно ли было верить тому, что семейство скрывало свое родство со мной из желания меня уберечь? Неужели матушка заблуждалась, когда писала мне о дядюшке? Необходимо было принять решение: если она права, то мне грозит страшная опасность; предположим, кодицилл представлен в канцлерский суд, и если ему дан ход, тогда единственным препятствием для унаследования Клоудирами (или все-таки Портьюсами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102