— У вас что-то с нервами, старший лейтенант Глухий?
— Нет, просто я плохо сплю»
Полицейский (франц.).
— Ну то-то! Расшатанные нервы в вашем-то возрасте — об этом вы и думать не смейте, понятно? Иначе вы не сможете заниматься нашей работой.
Как видите, при всей своей многоопытности, он не избавился от предрассудков. Майор полагает, что в сорок лет у человека еще нет никакого права на болезни, что претендовать на подобное он может лишь после пятидесяти. Из-за этого он однажды чуть не спровадил меня на тот свет. Низ живота болел просто дьявольски, и поскольку я не ипохондрик, то стал собирать вещи в больницу, готовясь к тому, что из поликлиники меня прямиком отвезут туда на «скорой помощи». Майор бурчит в телефон:
— Через пятнадцать минут за вами придет машина.
— Я не могу, никак. Мне нужно к врачу. У меня жуткие боли, похоже, аппендицит.
— Вы, молодые, нынче больно изнежены. Чуть где кольнет, уже воображаете бог знает что. Просто газы скопились.
— Я бы охотно, но, право, не могу.
— Старший лейтенант Глухий, выполняйте приказ!
Еще счастье, как я потом шутил в духе, что дело касалось убийства. Еще счастье, убийством был мобилизован и наш врач. Тот запузырил меня в больницу имени Томайера, и уже полчаса меня привязывали к операционному столу. В этих вопросах майор неумолим, всюду ему мерещатся одни симулянты. Я понимаю, он прошел через концлагерь, И потому у него гораздо более строгие мерки относительно того, что человек способен перенести, а что нет. Но этот предрассудок относительно права на бессонницу — этим он меня, ей-богу, доконает.
Каждый вечер перед сном буду при своем нерегламентированном рабочем режиме. Возвращаюсь домой, скажем, в три часа ночи, а потом еще до половины четвертого отправляюсь разгуливать по микрорайону. Вполне возможно, что найдется кто-нибудь бдительный — по ночам не спит масса народу: пьяницы, свободные художники, матери, которые должны вставать к детям,— кто наберет номер сто пятьдесят восемь. «Пожалуйста, приезжаейте как можно скорее, по улице слоняется подозрительный тип! Какой там пьяный, это-то как раз и подозрительно! Среди ночи, а трезв как стеклышко. Уж не квартирный ли это вор? Не наводчик ли, который ходит по адресам?»
Я прячу единственную упаковку ноксирона, которую мне выписал наш доктор без лишних слов (без лишних — в его понимании), когда я собирался летом в отпуск. Правда, он и в тот раз колебался.
— Собственно, зачем он вам? Я выпиваю вечером стакан теплого молока, это лучше любых таблеток. Или выпейте бутылку пльзеньского и уснете сном праведника.
— Я еду в Болгарию, доктор! Будьте другом! Две ночи в поезде туда, две ночи — обратно. В поезде мне не уснуть.
— Вы страдаете сидеродромофобией?
— Я не знаю, что это такое.
— Ну, ладно... хорошо. Но только не привыкайте к этому!
Каждый вечер, а случается, и каждое утро я с тоской поглядываю на коробочку. В ней сон. Можно воспользоваться, но что, если настанет ночь, когда я буду нуждаться в снотворном гораздо больше, чем сейчас?
В действительности же все обстоит гораздо проще. Мне нужна жена, которая ждала бы моего возвращения с работы. Разумная и понимающая. Я неохотно допускаю эту мысль, поскольку всякий раз во мне раздается неприятный, насмешливый голос: «Не болтай, Адальберт! Какое там ожидание. Просто тебе хочется, чтобы в постели у тебя было голенькое, душистое существо, и если бы оно тоже тебя обманывало, то теперь ты с этим уже смирился бы, делал бы вид, что ничего не замечаешь, потому что это все-таки лучше, чем залезать в холодную постель, да еще в одиночку!»
«Нет! — спорю я со своей совестью.— Мне действительно лучше жить в одиночку, чем с какой-нибудь ветреницей».
«Ты только вообрази!— говорит искуситель.— Она лежит наискосок на тахте, золотистые волосы рассыпались вокруг головы! Уже одни только эти длинные пряди — какая радость, какое счастье,— ты зарываешься в них лицом. У женщин есть груди, Адальберт! Гладкие, удлиненные бедра! Тугой, округлый животик, ну и, конечно...» В такие мгновения я поднимаюсь с кровати, как в переходном возрасте, весь в огне. Становлюсь под холодный душ и отфыркиваюсь. Душ меня освежает. Какой уж после этого сон? И все начинается сначала.
СЕМЬ ЛЕТ НАЗАД
я встретился с Ганой. До этого у меня все шло как по
маслу. Я только что закончил высшую школу криминалистов и получил вторую звездочку.
«А теперь, Бертик, не терять головы! — говорил я себе.— Ты занят работой, которая тебя всегда влекла (детская мечта стать грабителем не в счет). Ты получишь квартиру и женишься. Ты должен сделать правильный выбор, ум предпочесть внешней смазливости, потому что твоей жене, очевидно, придется часто оставаться в одиночестве. В твое отсутствие ей придется самой управляться с детьми. Надо уметь починить водопроводный кран, если полетит прокладка. Уметь переносить одиночество. Необязательно быть Брижит Бардо — той, на которой ты женишься. Красота минет, ум останется».
Что случается с человеком, давшим себе зарок во всем руководствоваться только разумом? Он влюбляется по уши и женится на Бардо. На нежном, унылом существе, упыре с личиком ребенка.
Мы встретились на выставке французских импрессионистов.
— Боже! — весело воскликнула она.— Вы не иначе как художник-самоучка!
— Что? С чего вы взяли? — спросил я с некоторой долей испуга.
— Но мы встречаемся* здесь уже в третий раз.
— Серьезно?
Вероятно, так оно и было, коль скоро она это утверждала, хотя я и не мог припомнить, чтобы видел ее когда-нибудь прежде. Но ведь не можете же вы сказать незнакомой женщине: «Знаете, все совершенно не так, я не рассматриваю здесь картинки и не интересуюсь барышнями, просто меня сюда послал старший лейтенант Брожек, который опасается, что, если отсюда что-нибудь стибрят, может возникнуть международный скандал». Не можете. Ни в коем разе.
— Серьезно. Вы были здесь в понедельник, в среду, сегодня вы здесь опять.
— Нет, я не художник. И даже плохо разбираюсь в живописи.
— Вы хотите меня уверить, будто в наше время найдется человек, который по доброй воле приходит любоваться картинами только потому, что они ему нравятся? — изумляется она.— Впрочем, нет! Я уже знаю. Вы работаете в газете, и вам заказали статью о выставке.
— Опять не угадали. Я неграмотный.
— Ну тогда вы — похититель и прикидываете, как бы отсюда что-нибудь свистнуть. Но не пытайтесь, это не в ваших интересах! Насколько мне известно, тут смотрят в оба. Кроме того, здесь полно всевозможных сигнальных устройств.
— В таком случае, видимо, ничего не выйдет,— сказал я с серьезным видом,— придется телеграфировать шефу, что ландыши не расцвели. Мы объясняемся посредством шифровок, понимаете?
— Разумеется. Как же иначе?! Но правда, кем вы работаете, если вы не примитивист, не журналист и не похититель?
Я представился и сказал, что я — доктор прав. В конце концов, я нисколько не покривил душой, этот титул я заработал честным трудом.
-— Гана,— сказала Гана.— В отличие от вас меня привел сюда профессиональный интерес. Я рисую картинки.
— Так я и подумал,— тихо сказал я.
— Почему? Вы хотите сказать, что я чересчур накрашена? — Она воинственно выставила вперед подбородок.
— Нет, что вы, нет! Я хочу сказать, что вы сами как картинка.
— Это очень мило с вашей стороны, что вы мне так говорите.
— Да ну?! А еще я мог бы добавить — это напрашивается само собой,— что реальность не менее мила, но это было бы уже дерзостью с моей стороны.
— Цс-с-с,— произнесла она.
Мне стало вдруг так весело, как не бывало уже давно; слова так и слетали с языка, легкие, остроумные; могло показаться, что я во всех отношениях приятный молодой человек. Мы отправились в буфет выпить кофе.
— Мне с вами подозрительно хорошо, как не было уже целую вечность,— заявила она.— Мне явно нужно немного отвлечься и отдохнуть. Слишком много всего для одной девочки, хотя она уже и большая.
— Понимаю,— продолжал я дружелюбный треп,— муки творчества и тому подобное. Постоянное напряжение, спор души, которая жаждет, и руки, которая не слушается, хотя и должна. Я читал об этом в какой-то книжке.
— Никаких творческих мук у меня нет,— сказала она,-— картинки я пишу редко, да и то просто так, для собственного удовольствия. Зарабатываю больше книжными иллюстрациями для издательств. Как юрист, вы могли бы дать мне консультацию. Я уже полгода как в разводе. Выскочила замуж еще в школе, за нашего учителя. Он старше меня на тридцать лет, и ничего хорошего из этого не вышло. Сами понимаете, мне двадцать семь, ему пятьдесят во-
семь. Он просто ненормальный. Он меня буквально преследует. Я живу сейчас в своей мастерской, и каждый вечер он ко мне ломится. Стоит мне куда-нибудь пойти со знакомыми, как он отправляется в обход по всем местам, где мы обычно бываем: ведь Прага — большая деревня, и сделать это ему не стоит большого труда. Находит меня, подсаживается и начинает бубнить свое. Зла ему я не желаю, но нельзя ли все-таки что-нибудь предпринять? Вы — юрист, посоветуйте мне! Я расплачусь за кофе, и это будет символическим авансом, какой обычно берет Пери Мазон
— Можно много чего предпринять,— говорю я,— но лучше всего, если двое сами между собой договорятся. Хотите, я с ним переговорю? Может, этого окажется достаточно.
— Не могли бы вы ему, например, сказать, что я подаю на него в суд? Что вы — мое доверенное лицо. Может, этого и хватило бы.
— Хорошо.
Она наклонилась вперед и взяла меня за руку. Сладостное чувство пронзило меня как электрический ток.
— Может, прямо сегодня?
— Может.
— Моя мастерская* в двух шагах отсюда. Что, если мы купим винца и пойдем ко мне? Он наверняка заявится.
Не всегда, однако, можно делать то, что тебе хочется. Делу время, потехе час.
— Вы чем-то заняты,— погрустнела она.— Как же мне это не пришло в голову, вы, наверно, женаты. Понятно. И вы не можете просто так...
— У меня назначена встреча с одним клиентом,— соврал я ей (как я сейчас задним числом осознаю, это была уже добрая пятая часть всего вранья, к которому я когда-либо прибег в общении с ней).— Надо бы ему позвонить и попробовать перенести встречу на другой день.
— Вы позвоните?
Я посмотрел в глаза цвета берлинской лазури.
— Обязательно.
Она с облегчением вздохнула.
— Телефон вон там в углу,— показала она.— А я пока куплю бутылку вина. Вы ведь, наверно, пьете красное?
— Это предоставьте мне.
1 Герой детективных романов французского писателя Ж. Сименона (1903—1989),
— Ни в коем случае! Ведь вы мой юрисконсульт. Вы должны получить свой... микст.
Я позвонил Брожеку. На выставке ничего подозрительного, сигнальные устройства работают надежно. Отлично, валяй домой!
Убогая мастерская, оборудованная в бывшей лавчонке. Окна вровень с тротуаром. Удобства минимальные, угол занавешен, там казарменная койка и железный умывальник с кувшином. Уборная во дворе. На книжных полках — кое-как сложенное белье. Вместо шкафа — стояк с рогулинами, увешанный платьями и пальто на плечиках. Да уж, жилье для элегантной женщины малоподходящее, думал я, расчувствовавшись. Она достойна лучшего. По крайней мере, дома с садом, а то так и виллы — вот это соответствовало бы ее облику!
Мы задернули шторы на окнах и зажгли свечку. За шторами мелькали тени людей, снующих по улице.
— Чудесно,— сказал я,— можно уединиться и в то же время знать, что рядом кто-то есть.
— Это верно. Но попробуйте поживите так с полгода! — вздохнула она.— Ради бога, скажите мне, и немедленно, как вас зовут друзья? Я не хочу обращаться к вам официально — пан Глухий, а Адальберт — это слишком грозно, называть вас так я вообще не смогу.
— Одни называют меня Ада, другие — Бертик, а когда я еще участвовал в туристских походах, Бертика переделали в Тики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44