— Только осторожно, пожалуйста.
— Между прочим, я бы просто не мог сделать тебе больно.
Мы получили солидное образование, составной частью которого было вдумчивое чтение классических стихов. Классики противоречат друг другу, пожалуй, во всем, кроме одного — восприятия вечернего августовского неба... Но знаете, что я вам скажу? Августовское небо по сравнению с глазами красивой девушки — сущая чепуха. У Иржи Ковача начинают дрожать руки и язык опять выходит из повиновения.
— Э-э... Гм... Ты идешь вечером в кино?
— Иду. Мы только что договорились с девчонками. Откуда ты знаешь?
— Я бы тоже пошел,— роняет Ковач.
Уже добрых пять минут поглаживает он девичью спину, и шнурок верхней части ее купального костюма приводит его в экстаз.
Ирена вскакивает.
— Спасибо!-— бросает она.
— Когда свадьба?— кричит лучшая Иренина подруга Дана, стреляя глазами в Ковача.
— Не так страшно будет возвращаться вечером!—восклицает Ирена и убегает, а Иржи блаженно размазывает по лицу остаток масла, лоснящегося на ладонях.
— Я ТЕБЯ УЖАСНО ЛЮБЛЮ,—
сказал он ей за три дня до отъезда.— Давай начихаем на всю эту компанию и махнем куда-нибудь на пару!
— Гм. Я тебя тоже люблю. Но не подождать ли нам еще немного, как ты думаешь?
— Да ведь я уже сижу на чемоданах! Два года меня не будет!
— А когда вернешься, мне будет почти восемнадцать. По-моему, лучше подождать.
При этом она думает о матери, которая вскрывает письма дочери. О набивших оскомину нравоучениях. Любовь— прекрасная штука, но она еще никого не прокормила. Сперва нужно встать на ноги, а уж потом, и то не сразу, обзаводиться детьми.
— Пеняй на себя, если я застану тебя с парнем!
Он пытается ее поцеловать, но Ирена сопротивляется:
— Не надо, ну что ты, с ума сошел?
— Похоже на то.
— К твоему сведению, сумасшедших я не больно-то обожаю.
— Да ты что? Ведь я просто хочу тебя поцеловать! Если это сумасшествие, то в таком случае на свете нет ни одного нормального человека.
Чтобы избавиться от его приставаний, она стала окружать себя однокашницами. Ковач скрежетал зубами, особенно когда одна из них, как это бывает среди подружек, начала с ним заигрывать.
— Ну и здорово же ты загорел! Но, спорим, я еще чернее, хочешь посмотреть?
В воде она повисла на нем.
— Ой, до чего я перепугалась! Я наступила на что-то живое. На рыбу. Или это утопленник. Держи меня крепче, пожалуйста!.. Ирена еще ничего в этом не смыслит,— шепнула она вкрадчиво,— тебе надо было выбрать меня!
— Интересно, какая же разница? Ведь вы одного возраста, то есть обе еще не в возрасте.
— Э, нет, не скажи, я на семь месяцев старше это большая разница,— говорила она, изгибаясь, как жена Потифара перед Иосифом.
Еще два денечка — и гуд-бай! Ковач ломает голову над тем, как оттянуть уход в армию. Похоже, тут ничего не придумаешь. «Придется смириться с обстоятельствами, как ни крути,— завтра крышка,— говорит он себе с горечью,— Еще разок искупаемся, хорошенько поддадим с ребятами — и гуд-бай! Эх, судьба-индейка! Видать, ты потрафляешь плохим людям. Ну и пусть, все равно мне деваться некуда».
Небо затягивалось грозовыми тучами. Ковач с Бадюрой пыхтели против течения, когда ударил первый гром. Из черных туч бурно полило.
— Не долбанет по нам?—испугался Бадюра.
— Не такая она дура, молния,— ответил Ковач, которому уже было все безразлично.— Глянь, сколько тут высоких деревьев, выбирай любое!
— На твою ответственность, дружище, на твою ответственность.
Они вылезли на берег. Капли дождя хлестали по ним, как напористый душ. Из всей компании, которая в тот день пришла купаться, на берегу осталась лишь лучшая Иренина подруга Дана.
— А где остальные?
— Разбежались,— ответила девушка.— А я тут вас поджидаю. Иди скорее ко мне под одеяло!
Ковач в нерешительности помедлил, а Бадюра слегка подтолкнул его.
— Не будь дураком,—тихо сказал он,— иди к другой, и обе будут твои. Это старо как мир.
Сам же он накинул на себя подстилку,и стал похож на старую индианку.
— Ближе ко мне,— сказала Дана,— не то промокнешь. У меня здесь все твои вещи.
Они прижались друг к другу. Можно с легкостью опустить то, что за этим последовало,— каждый способен это себе представить. Даже самый закоренелый чистоплюй напьется из ручья, если ему угрожает смерть от жажды. А Дане было шестнадцать, не уверяйте меня, что шестнадцатилетняя девушка может быть кому-то противна!
— Ты весь мокрый,— сказала она, смеясь,— надо что-то сделать, иначе здорово простынешь.
Наклонив голову, она принялась осушать ему плечи своими волосами.
— Тебе это приятно?—спрашивает она.— Правда, приятно?
Они обнялись. Укрытые одеялом, как палаткой, они перестают воспринимать окружающее. Когда они выбрались наружу, приятеля Бадюры уже и след простыл.
Гроза миновала. Листья на вербах поблескивают. В разрывы облаков проглядывает солнце, бросая узкий конус света на речкой берег.
— Теперь мы здесь одни,— говорит Дана,— но ты не бойся, я тебя не брошу. Я жутко какая верная, знай, меня и армия не пугает, я буду ждать тебя. Когда вернешься, найдешь меня здесь.
— Да-а, да,—говорит Ковач печально.
— Хочешь, останемся здесь хоть до полуночи? У нас ужас как мало времени друг для друга.
Вечер, из города доносится шум увеселений. Тоска расставания взывает к участию близкого человека. Дана переодевается под одеялом, одеяло ходит волнами.
— Теперь ты,— зовет девушка.
Ковач подсаживается к ней, обнимает. Он благословляет прозорливость природы, наделившую его двумя ладонями, которые так идеально соответствуют двум щекам, двум плечам, двум девичьим грудям. Руки скользят под бумажную майку, где их ожидает разгоряченная кожа. Он задирает майку кверху.
— Погоди, ты меня так задушишь,—смеется Дана, она скрещивает руки и стаскивает майку через голову. Прижимает его лицо к груди.
Вы скажете — какое легкомыслие и непостоянство? Не стану отрицать. Моя героиня — очаровательная таксистка из трехсотсемнадцатой комнаты. Ее я хотел бы обрисовать в самом выгодном свете, с остальными персонажами поступайте как угодно. Если я когда-либо и возьму этого парня под защиту, то напомню лишь, что ему девятнадцать лет. Что подобное счастье он испытывает впервые. Не забудем, что и юный Монтекки, над судьбой которого мы готовы лить слезы, еще утром умирал от любви к Розалине и только вечером полюбил Джульетту. Это неново.
До полуночи вздыхали они на берегу реки. Потом Ковач проводил девушку, спешившую к отцовским подзатыльникам, и отправился домой.
На кухне над швейной машинкой горела маленькая лампочка.
— И за что ты со мной так?—страдальчески спросила мать.
— А что? Что такого? Мне уже почти двадцать. В воскресенье я иду защищать родину. Чего ты?
Послышались тяжелые шаги отца. Вот он в дверях — смешной в своей полосатой, расстегнутой на груди пижаме, из-под которой торчит седая растительность. В домашних шлепанцах, с брюшком, какие бывают у стареющих мужчин, смешной в своих очечках (времена меняются, и в чести теперь не почтенная старость, а более гибкая молодость) и вместе с тем внушающий уважение, отец шагнул на кухню, уперев руки в бока.
— Не пора ли вам закругляться?—говорит он строго.— Марш спать!
— Да ты погляди, который час,— сказала мать.
— Ну и что? Он прав, ему уже двадцать, и это его дело, когда возвращаться. У него же отпуск, завтра ему торопиться некуда. Спокойной ночи!
Ковач спит, и ему снится речной берег (спасибо, Од-дар, спасибо!). Поблескивает гладь реки, порой вздохнет ветер, изумленно всхлипнув, волна разбивается о берег. На противоположном берегу, на отмели, сидят невидимые рыбаки, их присутствие выдают огоньки сигарет. Парень и девушка милуются, у девушки лицо Ирены.
СПЕЦИАЛЬНЫЙ ПОЕЗД
увозит молодых парней от юности, проводниками в нем — младшие офицеры и сержанты. Ковач сидит у окошка и смотрит на убегающий вспять ландшафт.
— Ты воспринимаешь это как-то трагически,— обращается к нему парень в затасканных джинсах.— На-ка, хлебни!— И он протягивает ему бутылку.
Молча качая головой, Ковач отказывается.
— Ох-ох-ох! Ребята, поглядите на этого абстинента!
— Отстань от меня!
— Женщина?—понимающе осведомляется искуситель.
— Женщина.
— Гм. Ну тогда другой коленкор. Выспишься — и глядь, уже всего семьсот двадцать девять дней осталось.
Последний день вольницы Ковач провел все там же, на реке. Ртутный столбик в тот день опять подскочил к тридцатиградусной отметке. Весь поникший, добрел Ковач до реки, поздоровался со знакомой компанией. Ирена с оскорбленным видом поднялась и направилась к лодочкой станции. Села в плоскодонку местного донжуана Мойжи-шека.
Ковач плыл подле лодки, Ирена гордо от него отвернулась, с интересом принялась рассматривать синеватые холмы, возвышавшиеся вокруг города.
— Как же так,— сокрушенно произнес Иржи,— я здесь последний день, а ты даже не взглянешь на меня.
— Беги к Данечке, беги,— бросила она через плечо.— Вам есть о чем поговорить.
— Но я хочу поговорить с тобой.
— Эй, пижон, отвали!— протяжно и лениво бросает лодочник Мойжишек.— Барышня не желает с тобой разговаривать. Не то схлопочешь веслом по башке.
Они пробыли вместе до самого вечера, пока Дана насильно не увела упиравшегося Ковача.
На следующий день она провожала его на поезд.
— Ты не потерял мою фотографию?—спрашивала она озабоченно.— Напиши мне сразу, как узнаешь адрес. Я приеду поглядеть, как вы принимаете присягу,— раньше вас, наверно, не выпустят. У братишки было точно так же. И, пожалуйста, не убивайся, ведь тебя же будут отпускать в увольнения, а я буду приезжать. Автостопом. Ведь девчонку любой подсадит. Буду посылать тебе булочки и марки, чтобы ты мог писать и... и...
— Я знаю, ты хорошая.
— Да, я хорошая.
Они поцеловались. Поезд медленно пополз вдоль перро-
на, за городом стал набирать скорость. Прогрохотал по виадуку, и внизу открылся вид на город Грабице. В соседнем купе горланили «Как меня в солдаты брали в Годони-не...», а из окна вагона, катившего сразу за локомотивом, вылетела бутылка и разбилась о металлический столб у насыпи.
ИРЕНА НОВАКОВА
над своими чувствами к Ковачу не очень-то задумывалась. Есть ли необходимость размышлять о людях, которых мы встречаем изо дня в день? Которые неизменны так же, как холмы вокруг города, как река, которая мимо них течет? Повышенный интерес Ковача был отраден постольку, поскольку возвысил ее в глазах подружек. Любую пятнадцатилетнюю девчонку, за которой вполне серьезно ухаживает двадцатилетний, в кругу сверстниц почитают за взрослую — ив этом вся соль. Просто она числила Ковача среди всего того, что ей как бы принадлежало наподобие солнца и неба. В Коваче она была уверена и, полагаясь на его постоянство, намеревалась уступать ему понемножку.
На следующий день после грозы, о которой мы упоминали, Ирену навестила ее лучшая подруга Дана. Та красочно описывала пережитую ночь, восторгалась заросшей грудью Ковача. Ирене стало не по себе.
— Меня этот человек не интересует,— сказала она гордо.—Пропади он пропадом! И не говори больше о нем!
— Так ты на меня не сердишься?—воскликнула лучшая подруга.— Я хотела тебе рассказать сама, пока до тебя не дошли какие-нибудь сплетни. Думаю, это честнее. Так ты считаешь, что я могу его не прогонять?
Ирена как отрубила: мол, Ковача она видеть больше не желает.
— Но ведь он тебя любил,— сказала Дана, нажимая на последнее «л», чтобы поддразнить подругу.
— Ну и черт с ним!
- СКАЖИТЕ МНЕ, ДЯДЮШКА САРОЙЯН
(это прозвище я заслужил у молодых дам), отчего все получается шиворот-навыворот?—настойчиво вопрошала очаровательная Ирена Сладкая.—Почему мы не можем любить того, кто любит нас? Почему он не задал мне взбучку вместо того, чтобы ходить за мной по пятам? Мне были противны его воздыхания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44