Он все ей прощает и на все закрывает глаза.
ЛИТЕРАТОР, КОТОРЫЙ НЕ ПРИДЕРЖИВАЕТСЯ
строгих правил, пусть и старомодных, рискует стать посмешищем для любого из разочарованных двадцатилетних, которые не преминут воспользоваться случаем безнаказанно облить грязью даже почтенного старика. Коль скоро в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом око должно выстрелить непременно, даже если бы цель пришлось выдумать специально для этого. Уважение к правилам хорошего тона в литературе побуждает нас как раз в этом месте вернуться к кельтскому божеству, которого мы довольно неосмотрительно вызвали к жизни где-то в начале повествования.
Гладко обтесанная каменная глыба, которая пятнадцать веков тому назад служила жертвенником, покрылась мхом. Иржи Ковач очищает ее в честь бога Оддара. Возжигает благовонные палочки, похищенные у матери.
«Пусть они усладят твое обоняние, пусть расположат ко мне твое сердце!— взывает Ковач.— Я в смятении и хочу излить тебе свою душу. Я научен горьким опытом: сокровенные тайны доверять людям небезопасно. В итоге они И еще и посмеются над тобой. Со временем, с кем-нибудь, заглазно, а нередко и с полным основанием». Все началось с того дня, когда Иренин класс отправлялся на последнюю школьную экскурсию. Закономерна или нет случайность? Я всерьез начинаю верить в судьбу.
Вот послушай: мои познакомились в Кёттене, это в Германии, куда во время войны их угнали на работы. Пятнадцатого апреля в последний год войны, как раз в день маминого рождения, в город вошли части генерала Годжеса. Когда повсюду еще полыхали пожары и где-то вдали рвались гранаты, когда все выбежали из лагеря, чтобы поглядеть на американцев, мои притулились на нарах, которые они придвинули к окну. Отец прикладывался к раздобытой где-то бутылке самогона, за что получил нагоняй.
— Да что такого, теперь уже все нипочем,— смеялся он.
— Как это нипочем,— строго выговаривала мать.—За всю войну, насколько мне известно, ты капли в рот не взял. Так что же теперь-то начинать, когда все кончилось?!
— Иди сюда и поцелуй меня,— смеялся он.
— Нет.
Они боролись, отнимая друг у друга бутылку, а кончилось все объятиями, которым я обязан удовольствием быть на этом свете.
Вдруг где-то позади лагеря затрещали выстрелы. Какой-то немецкий взвод, занимавший оборону в винном погребке, запоздало обнаружил, что в город вошел неприятель. Гогоча и икая, солдаты принялись за исполнение своего долга. Под окнами загромыхали «шерманы», и в барак, где мои родители праздновали начало новой жизни, ворвались два негра с карабинами в руках. Отец распетушился и выпроводил их самыми что ни на есть крепкими чешскими выражениями, какие только сумел вспомнить.
— Если родится ребенок, то не знать ему в жизни счастья,— пророчески молвила мать.— Сперва пальба, теперь — ругань. Все это плохо кончится.
Так оно и вышло, милостивый Оддар, так оно и вышло! Потому и приношу тебе жертву и прошу о короткой
36 передышке в череде невзгод, которые выпали на мою долю и которые, бог даст, выпадут еще. Буду почитать тебя во веки веков, аминь.
Глава III
ИСКУССТВО ДОБРОТНОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ
состоит в умении опускать мелкие подробности. Разумеется, можно было бы шаг за шагом проследить созревание Ирены, сообщить о тех сведениях, которые она получила в связи с наступлением половой зрелости, остановиться на опыте первых поцелуев, приподнять завесу над маленькими хитростями, которые позволяли ей проводить вторую половину дня в обществе подруг (мать перенесла на свою дочь неосуществленные амбиции собственной молодости, заставляя ее учиться играть на рояле, посещать балетную школу, заниматься фигурным катанием, а также гимнастикой). Можно было бы остановиться на том, сколько денег ей давали на карманные расходы, потолковать о ее любимом цвете одежды. Но мы уже имели случай убедиться, что наш метод дает более надежные результаты; никакие разрезы, наподобие тех, что смакуют учебники анатомии, не могут сравниться с наблюдениями, проводимыми с любовью к предмету. Поэтому давайте почаще отклоняться от пути, обозначенного пронумерованными придорожными столбами, и обратимся сейчас к тому моменту, которому надлежало бы стать эпилогом; будем надеяться, что вместо патетического финала нам придет в голову другой, возможно даже более удачный.
Иржи Ковач наводит лоск в своей гарсоньере *, которую он теперь занимает. Смахивает пыль с небольшой коллекции антикварных вещиц, украшающих комнату, прикасается к вазочке с портретом императора Франца Иосифа, к фигуркам щеголей с тросточками в стиле рококо и дамам в кринолинах, начищает свинцовый штоф с колпачком и дарственной надписью его пращуру: «Граверу Ковачу на Пасху». Он оглаживает книги на полках. Наконец мечтательно застывает над фотографией в резной рамке, украшенной ракушками, жемчугом и окованной по уголкам серебряными листочками. На фотографии запечатлен берег реки, залитой полуденным солнцем. Фотография пожелтела и покоробилась, однако мы безошибочно узнаем
1 Гарсоньера — тип холостяцкой квартиры с минимальными удобствами,
на ней все, что было мило сердцу Ковача. Ясное небо и деревья, реку и беззаботную девушку в купальнике.
ЛУЧШЕГО ДРУГА КОВАЧА
звали Бадюра. Он страстно увлекался химией, и потому они быстро нашли общий язык. Но тогда же, когда Иржи предстояло идти в армию, Бадюру приняли в Академию искусств. Ему предстояло стать режиссером.
Мне не хотелось бы здесь пускаться в изложение очередной истории о парне из маленького городка, ставшем знаменитостью; лучше скажу сразу, что на эту стезю он вступил, как это у нас повелось, исключительно благодаря протекции известного окулиста профессора Бадюры. Друга своего Ковач любил за ту непринужденную дерзость, с какой он уже в школе отвечал учителям.
— Домашнее задание? Я очень извиняюсь, но у меня оно совершенно вылетело из головы. Моя сестра сломала тибиальную кость. Мы отвозили ее в больницу.
— Слушай, олух, как ты додумался до этой тибиальной кости,— спрашивали его,— и что это вообще за кость?
— Понятия не имею. Но в том-то и заключается психологический расчет, ясно вам? Учитель не может признаться, что не знает, о чем идет речь. И поэтому вынужден поверить мне на слово.
— Но ведь он может спросить.
— Вряд ли, ребятки, вряд ли! Ну а если, так вступает в силу другой закон Бадюры. Никогда не прибегать к откровенной лжи. Моя сестра действительно сломала ногу, только два года назад. А разве я утверждал, что это было вчера? Я соединил две разные информации. Правда и то, что я забыл сделать домашнее задание, и то, что сестра...
Таков был друг Ковача Бадюра. Он нанес несколько ощутимых ударов по нашей кинематографии (кому об этом знать лучше, чем мне?), но в отношении Ковача к нему это ничего не изменило. Он вспоминает о нем с отрадой: вот Бадюра стоит на пороге, рослый, дерзкий, загорелый, на ногах кеды, в руке покачивается сумка.
— Двадцать девять в тени, а ты паришься дома? А ну-ка живо надевай плавки, а не то схлопочешь!
— Еще не родился тот, от кого я мог бы схлопотать,— отзывается Ковач самоуверенно.
Я иду на реку, не будет ли ваша милость столь беневолентна («бене» в данном случае означает «хороший», а продолжение от слова «вол»). Короче, не будешь ли ты столь любезным туром, чтобы пойти со мной?
— Идем, так и быть!
Он берет подстилку, натягивает плавки и шорты. К пряжке ремня прикрепляет цепочку с ключами.
— Я готов.
Друзья идут вдоль реки, переступают через загорающих сограждан, петляют меж зонтиков. Посмеиваются над листиками одуванчиков, которыми некоторые изнеженные дамочки предохраняют свои носы от ожога. Иногда наступают на чей-нибудь завтрак. На излучине, облюбованной молодежью, Ковач начинает озираться по сторонам.
— Высматриваешь что-то конкретное, Иржик? Давай высматривать вместе.
— Нет, нет...
— Ну тогда давай заляжем в тени, вон под той вербой. -— Погоди...
— Если тебя интересуют девчонки, то ими тут, по моим наблюдениям, хоть пруд пруди.
Избранница Ковача расположилась метрах в ста пятидесяти от них с веселой компанией однокашников. Иржи небрежно кивает Ирене и расстилает подстилку неподалеку от нее. Приятель Бадюра не произносит ни слова. Приятель наблюдает за ним сквозь большие темные очки с зеркальными стеклами, которые закрывают пол-лица, так что не разобрать, куда он, собственно говоря, смотрит и какое у него при зтом выражение лица. Он молча раздевается. С криком бросается в воду.
Ковач следует за ним. Вместе они плывут против течения, затем ложатся на спину, и река относит их назад. Благословеннейшая из рек, ибо прекрасная Ирена уже тоже в воде. Она стянула волосы в узел и плывет, погружая губы в реку и с каждым толчком вдыхая в нее жизнь.
Бадюра прыгает на одной ноге, указательными пальцами буравит уши, в то время как Ковач продолжает плавать, дважды или трижды устремляясь девушке наперерез и всякий раз улыбаясь:
— Привет, вот так встреча! Как поживаешь?
Расставив ноги, Ирена стоит на траве. Губами зажимает дюжину шпилек, голова слегка запрокинута, руки подняты, вытирается полотенцем с голубыми корабликами. Ковач чуть не лишается рассудка. Он умрет, если она не достанется ему, умрет, едва достигнув совершеннолетия, испортит статистику органам здравоохранения.
Компания Ирены перебрасывается мячом. Подача, пас, пас. Ребята выглядят довольно тщедушньши, девочки же — сплошь зрелые, привлекательные. Мяч скользит по траве к двум приятелям. Бадюра вытягивает ногу, словно желая
отфутболить мяч на другой берег реки, потом ухмыляется < и встает. Он подбрасывает мяч и ударяет по нему снизу ладонью, сложенной лодочкой.
— Спасибо!
— О-о... не за что! Но, насколько распознают мои старые глаза, в вашем кругу есть зазор. Мяч каждый раз будет залетать к нам, и нашей научной беседе — хана. Так что уж мы с вами немного попасуем,— предлагает он вяло.
— Конечно! Давайте!
Приятели вступают в игру. Бадюра — звезда дня, зато Ковач пропускает мячи, которые взял бы даже безрукий. Все идут купаться. Иржи подходит к Ирене.
— У тебя сгорела спина.
— А все потому, что никто не хочет меня намазать.
— Ну я могу.
— Спасибо, учту!
Они плавают рядом и молчат. Выходят на берег и молчат. Ковач готов рвать на себе волосы оттого, что не знает, как поддержать разговор.
(Один мой добрый приятель привез мне с Востока три вырезанные из дерева обезьянки. Одна закрывает глаза, другая затыкает уши, третья подмигивает и сжимает мордочку лапкой. Якобы они символизируют какие-то древние добродетели. Как бы не так. Это аллегория влюбленного юноши, который не видит, не слышит и говорить тоже не в состоянии.)
— Это бывает,—произносит Бадюра успокаивающе.— Это вполне нормально. На, закури!
— Что бывает? Что нормально?—огрызается Ковач.
— Тявкай на чужих, а я твой друг. Я вон исщелкал на нее ради тебя все шестнадцать кадров. Сперва я думал, что мы с тобой пару раз сфотографируемся вместе на прощание, ну да мы еще успеем.
— Понимаешь, Бадюра...
— Мне не надо ничего объяснять. Кого выбрал, того и выбрал, хотя, по-моему, она немного молода, а? Ну да это твое дело. В полдевятого они все идут в летний кинотеатр.
— Откуда ты знаешь?
— Не забывай, что моему отцу дали прозвище «Око». А я ведь в отца.
— Пойдем с ними. Пойдем, а? Понимаешь, когда я один, у меня разговор не клеится.
— Ради тебя, дружище, я готов на все. Но ведь этим шельмам в их возрасте подавай парня, уверенного в себе! Карауль ее возле дома.
Так ты...
— Спокойствие, главное — спокойствие. Фотографии заброшу завтра. Ирена подходит, протягивает Иржи масло для загара и подставляет спину. Бадюра с деликатной поспешностью бросается в реку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
ЛИТЕРАТОР, КОТОРЫЙ НЕ ПРИДЕРЖИВАЕТСЯ
строгих правил, пусть и старомодных, рискует стать посмешищем для любого из разочарованных двадцатилетних, которые не преминут воспользоваться случаем безнаказанно облить грязью даже почтенного старика. Коль скоро в первом действии на стене висит ружье, то в четвертом око должно выстрелить непременно, даже если бы цель пришлось выдумать специально для этого. Уважение к правилам хорошего тона в литературе побуждает нас как раз в этом месте вернуться к кельтскому божеству, которого мы довольно неосмотрительно вызвали к жизни где-то в начале повествования.
Гладко обтесанная каменная глыба, которая пятнадцать веков тому назад служила жертвенником, покрылась мхом. Иржи Ковач очищает ее в честь бога Оддара. Возжигает благовонные палочки, похищенные у матери.
«Пусть они усладят твое обоняние, пусть расположат ко мне твое сердце!— взывает Ковач.— Я в смятении и хочу излить тебе свою душу. Я научен горьким опытом: сокровенные тайны доверять людям небезопасно. В итоге они И еще и посмеются над тобой. Со временем, с кем-нибудь, заглазно, а нередко и с полным основанием». Все началось с того дня, когда Иренин класс отправлялся на последнюю школьную экскурсию. Закономерна или нет случайность? Я всерьез начинаю верить в судьбу.
Вот послушай: мои познакомились в Кёттене, это в Германии, куда во время войны их угнали на работы. Пятнадцатого апреля в последний год войны, как раз в день маминого рождения, в город вошли части генерала Годжеса. Когда повсюду еще полыхали пожары и где-то вдали рвались гранаты, когда все выбежали из лагеря, чтобы поглядеть на американцев, мои притулились на нарах, которые они придвинули к окну. Отец прикладывался к раздобытой где-то бутылке самогона, за что получил нагоняй.
— Да что такого, теперь уже все нипочем,— смеялся он.
— Как это нипочем,— строго выговаривала мать.—За всю войну, насколько мне известно, ты капли в рот не взял. Так что же теперь-то начинать, когда все кончилось?!
— Иди сюда и поцелуй меня,— смеялся он.
— Нет.
Они боролись, отнимая друг у друга бутылку, а кончилось все объятиями, которым я обязан удовольствием быть на этом свете.
Вдруг где-то позади лагеря затрещали выстрелы. Какой-то немецкий взвод, занимавший оборону в винном погребке, запоздало обнаружил, что в город вошел неприятель. Гогоча и икая, солдаты принялись за исполнение своего долга. Под окнами загромыхали «шерманы», и в барак, где мои родители праздновали начало новой жизни, ворвались два негра с карабинами в руках. Отец распетушился и выпроводил их самыми что ни на есть крепкими чешскими выражениями, какие только сумел вспомнить.
— Если родится ребенок, то не знать ему в жизни счастья,— пророчески молвила мать.— Сперва пальба, теперь — ругань. Все это плохо кончится.
Так оно и вышло, милостивый Оддар, так оно и вышло! Потому и приношу тебе жертву и прошу о короткой
36 передышке в череде невзгод, которые выпали на мою долю и которые, бог даст, выпадут еще. Буду почитать тебя во веки веков, аминь.
Глава III
ИСКУССТВО ДОБРОТНОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ
состоит в умении опускать мелкие подробности. Разумеется, можно было бы шаг за шагом проследить созревание Ирены, сообщить о тех сведениях, которые она получила в связи с наступлением половой зрелости, остановиться на опыте первых поцелуев, приподнять завесу над маленькими хитростями, которые позволяли ей проводить вторую половину дня в обществе подруг (мать перенесла на свою дочь неосуществленные амбиции собственной молодости, заставляя ее учиться играть на рояле, посещать балетную школу, заниматься фигурным катанием, а также гимнастикой). Можно было бы остановиться на том, сколько денег ей давали на карманные расходы, потолковать о ее любимом цвете одежды. Но мы уже имели случай убедиться, что наш метод дает более надежные результаты; никакие разрезы, наподобие тех, что смакуют учебники анатомии, не могут сравниться с наблюдениями, проводимыми с любовью к предмету. Поэтому давайте почаще отклоняться от пути, обозначенного пронумерованными придорожными столбами, и обратимся сейчас к тому моменту, которому надлежало бы стать эпилогом; будем надеяться, что вместо патетического финала нам придет в голову другой, возможно даже более удачный.
Иржи Ковач наводит лоск в своей гарсоньере *, которую он теперь занимает. Смахивает пыль с небольшой коллекции антикварных вещиц, украшающих комнату, прикасается к вазочке с портретом императора Франца Иосифа, к фигуркам щеголей с тросточками в стиле рококо и дамам в кринолинах, начищает свинцовый штоф с колпачком и дарственной надписью его пращуру: «Граверу Ковачу на Пасху». Он оглаживает книги на полках. Наконец мечтательно застывает над фотографией в резной рамке, украшенной ракушками, жемчугом и окованной по уголкам серебряными листочками. На фотографии запечатлен берег реки, залитой полуденным солнцем. Фотография пожелтела и покоробилась, однако мы безошибочно узнаем
1 Гарсоньера — тип холостяцкой квартиры с минимальными удобствами,
на ней все, что было мило сердцу Ковача. Ясное небо и деревья, реку и беззаботную девушку в купальнике.
ЛУЧШЕГО ДРУГА КОВАЧА
звали Бадюра. Он страстно увлекался химией, и потому они быстро нашли общий язык. Но тогда же, когда Иржи предстояло идти в армию, Бадюру приняли в Академию искусств. Ему предстояло стать режиссером.
Мне не хотелось бы здесь пускаться в изложение очередной истории о парне из маленького городка, ставшем знаменитостью; лучше скажу сразу, что на эту стезю он вступил, как это у нас повелось, исключительно благодаря протекции известного окулиста профессора Бадюры. Друга своего Ковач любил за ту непринужденную дерзость, с какой он уже в школе отвечал учителям.
— Домашнее задание? Я очень извиняюсь, но у меня оно совершенно вылетело из головы. Моя сестра сломала тибиальную кость. Мы отвозили ее в больницу.
— Слушай, олух, как ты додумался до этой тибиальной кости,— спрашивали его,— и что это вообще за кость?
— Понятия не имею. Но в том-то и заключается психологический расчет, ясно вам? Учитель не может признаться, что не знает, о чем идет речь. И поэтому вынужден поверить мне на слово.
— Но ведь он может спросить.
— Вряд ли, ребятки, вряд ли! Ну а если, так вступает в силу другой закон Бадюры. Никогда не прибегать к откровенной лжи. Моя сестра действительно сломала ногу, только два года назад. А разве я утверждал, что это было вчера? Я соединил две разные информации. Правда и то, что я забыл сделать домашнее задание, и то, что сестра...
Таков был друг Ковача Бадюра. Он нанес несколько ощутимых ударов по нашей кинематографии (кому об этом знать лучше, чем мне?), но в отношении Ковача к нему это ничего не изменило. Он вспоминает о нем с отрадой: вот Бадюра стоит на пороге, рослый, дерзкий, загорелый, на ногах кеды, в руке покачивается сумка.
— Двадцать девять в тени, а ты паришься дома? А ну-ка живо надевай плавки, а не то схлопочешь!
— Еще не родился тот, от кого я мог бы схлопотать,— отзывается Ковач самоуверенно.
Я иду на реку, не будет ли ваша милость столь беневолентна («бене» в данном случае означает «хороший», а продолжение от слова «вол»). Короче, не будешь ли ты столь любезным туром, чтобы пойти со мной?
— Идем, так и быть!
Он берет подстилку, натягивает плавки и шорты. К пряжке ремня прикрепляет цепочку с ключами.
— Я готов.
Друзья идут вдоль реки, переступают через загорающих сограждан, петляют меж зонтиков. Посмеиваются над листиками одуванчиков, которыми некоторые изнеженные дамочки предохраняют свои носы от ожога. Иногда наступают на чей-нибудь завтрак. На излучине, облюбованной молодежью, Ковач начинает озираться по сторонам.
— Высматриваешь что-то конкретное, Иржик? Давай высматривать вместе.
— Нет, нет...
— Ну тогда давай заляжем в тени, вон под той вербой. -— Погоди...
— Если тебя интересуют девчонки, то ими тут, по моим наблюдениям, хоть пруд пруди.
Избранница Ковача расположилась метрах в ста пятидесяти от них с веселой компанией однокашников. Иржи небрежно кивает Ирене и расстилает подстилку неподалеку от нее. Приятель Бадюра не произносит ни слова. Приятель наблюдает за ним сквозь большие темные очки с зеркальными стеклами, которые закрывают пол-лица, так что не разобрать, куда он, собственно говоря, смотрит и какое у него при зтом выражение лица. Он молча раздевается. С криком бросается в воду.
Ковач следует за ним. Вместе они плывут против течения, затем ложатся на спину, и река относит их назад. Благословеннейшая из рек, ибо прекрасная Ирена уже тоже в воде. Она стянула волосы в узел и плывет, погружая губы в реку и с каждым толчком вдыхая в нее жизнь.
Бадюра прыгает на одной ноге, указательными пальцами буравит уши, в то время как Ковач продолжает плавать, дважды или трижды устремляясь девушке наперерез и всякий раз улыбаясь:
— Привет, вот так встреча! Как поживаешь?
Расставив ноги, Ирена стоит на траве. Губами зажимает дюжину шпилек, голова слегка запрокинута, руки подняты, вытирается полотенцем с голубыми корабликами. Ковач чуть не лишается рассудка. Он умрет, если она не достанется ему, умрет, едва достигнув совершеннолетия, испортит статистику органам здравоохранения.
Компания Ирены перебрасывается мячом. Подача, пас, пас. Ребята выглядят довольно тщедушньши, девочки же — сплошь зрелые, привлекательные. Мяч скользит по траве к двум приятелям. Бадюра вытягивает ногу, словно желая
отфутболить мяч на другой берег реки, потом ухмыляется < и встает. Он подбрасывает мяч и ударяет по нему снизу ладонью, сложенной лодочкой.
— Спасибо!
— О-о... не за что! Но, насколько распознают мои старые глаза, в вашем кругу есть зазор. Мяч каждый раз будет залетать к нам, и нашей научной беседе — хана. Так что уж мы с вами немного попасуем,— предлагает он вяло.
— Конечно! Давайте!
Приятели вступают в игру. Бадюра — звезда дня, зато Ковач пропускает мячи, которые взял бы даже безрукий. Все идут купаться. Иржи подходит к Ирене.
— У тебя сгорела спина.
— А все потому, что никто не хочет меня намазать.
— Ну я могу.
— Спасибо, учту!
Они плавают рядом и молчат. Выходят на берег и молчат. Ковач готов рвать на себе волосы оттого, что не знает, как поддержать разговор.
(Один мой добрый приятель привез мне с Востока три вырезанные из дерева обезьянки. Одна закрывает глаза, другая затыкает уши, третья подмигивает и сжимает мордочку лапкой. Якобы они символизируют какие-то древние добродетели. Как бы не так. Это аллегория влюбленного юноши, который не видит, не слышит и говорить тоже не в состоянии.)
— Это бывает,—произносит Бадюра успокаивающе.— Это вполне нормально. На, закури!
— Что бывает? Что нормально?—огрызается Ковач.
— Тявкай на чужих, а я твой друг. Я вон исщелкал на нее ради тебя все шестнадцать кадров. Сперва я думал, что мы с тобой пару раз сфотографируемся вместе на прощание, ну да мы еще успеем.
— Понимаешь, Бадюра...
— Мне не надо ничего объяснять. Кого выбрал, того и выбрал, хотя, по-моему, она немного молода, а? Ну да это твое дело. В полдевятого они все идут в летний кинотеатр.
— Откуда ты знаешь?
— Не забывай, что моему отцу дали прозвище «Око». А я ведь в отца.
— Пойдем с ними. Пойдем, а? Понимаешь, когда я один, у меня разговор не клеится.
— Ради тебя, дружище, я готов на все. Но ведь этим шельмам в их возрасте подавай парня, уверенного в себе! Карауль ее возле дома.
Так ты...
— Спокойствие, главное — спокойствие. Фотографии заброшу завтра. Ирена подходит, протягивает Иржи масло для загара и подставляет спину. Бадюра с деликатной поспешностью бросается в реку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44