К счастью, руки у всех были скованы за спиной наручниками, как, впрочем, и у меня.
Воронок задрожал, зафыркал и стронулся с места. Не успел он отъехать, как один из дельцов, изловчившись, плюнул на меня. За ним другой, потом еще один. Сзади поднялся длинноволосый и ногой брыкнул меня по ребрам. Его примеру последовали другие, повскакав со скамеек и намереваясь избить меня ногами. Я забился в угол и отчаянно отбивался от наседавших парней. Одному угодил каблуком в грудь, он завалился на других, но все равно силы были явно неравны. Один исхитрился попасть мне прямо в пах, другой угодил коленом в лоб. От нестерпимой боли я дико завыл и рухнул на пол. Торгаши тогда совсем обезумели: они орали как бешеные, прыгали на мне, харкали и обзывали последними словами.
Я думал, что совсем отдаю концы, как вдруг машина резко затормозила, парни, не удержавшись, кучей повалились вперед, прямо на меня. Дверь открылась, в нее просунулись два дула помповых ружей.
– Ну ладно! Хватит! Все по местам! – раздался резкий окрик сержанта. Он внимательно оглядел всех и скомандовал, указав на меня ружьем: – Ты!
– Что я? – едва подал я голос, вытирая кровь, сочившуюся из разбитого рта.
– Выходи! Да пошевеливайся!
Я выбрался из груды тел и торопливо пополз к двери. Менты помогли мне выбраться и захлопнули дверь. Затем поволокли меня к кабине, усадили между собой, и воронок покатил дальше.
– Ну как чувствуешь себя? – хрипло спросил сержант.
– Великолепно. Эти сволочи едва меня не убили.
– Ну, до этого никак не дошло бы.
– А я уж начал было сомневаться, когда чуть концы не отдал. В любом случае, спасибо вам.
– А нам-то за что? Это следователь Шевченко нас надоумил. Он знал, что они постараются на тебе отыграться, и сказал: пусть поддадут ему как следует, это станет ему хорошим уроком на будущее.
– Вот спасибо. Уроки я усваиваю быстро.
– Ну и ладушки, – злорадно ухмыльнулся сержант. – Считай, что уроки только начались.
10
Я делаю эти заметки не у себя дома, а в тюремной камере в подвалах Петровки, 38. Черный рынок орденов и медалей дал мне достаточно материала для очерка и позволил набраться разных впечатлений. Сцены облавы, арест оживят очерк, сделают его более интересным – разумеется, если меня выпустят отсюда и я смогу его написать. Шевченко решил не сажать меня вместе с торгашами, у меня персональная камера. Битых четыре часа просидел я в этой сырой и вонючей камере, похожей, скорее, на хлев для свиней, промерз до костей, когда охранник впихнул еще одного арестованного. Лысый, толстый, с густой бородой, он сильно смахивал на беглого монаха. Смахнув пыль со скамьи полой пальто и оглядевшись, он сердито глянул на меня и спросил:
– Ну а тебя-то за что загребли?
– Да попал в облаву вместе с торговцами орденами.
– А-а, так ты, стало быть, с черного рынка.
– Нет, вообще-то, я свободный журналист, но случайно в неудачное время оказался не в том месте. А тебя за что?
– За мясо.
– Спекулировал, что ли?
– Ага, спекулировал. Купил в Смоленске по дешевке, а в Москве продавал с приличным наваром.
– И тебя за это арестовали? По-моему, ты обыкновенный предприимчивый торговец.
– А это ты им расскажи.
– И расскажу.
– Вообще-то, я инженер.
– Инженер? Вот как? Да вы совсем не похожи на инженера, – сказал я по-английски, прибегнув к старой привычке, приобретенной за годы заключения.
Там мы всегда проверяли так новых сокамерников, выявляя «подсадных уток»; большинство политических заключенных говорили немного по-английски, а информаторы КГБ были, как правило, темными тупицами. Какие там иностранные языки! Такой нехитрой уловкой удалось выявить нескольких стукачей, пока нас не засек один из тюремщиков и не стал подсаживать своих людей, знающих английский, чтобы следить за нами. Мы говорили по-английски, когда хотели, чтобы охранники не поняли нас. А иногда просто болтали, скажем, о погоде, чтобы подразнить охрану.
– И что вы кончали? Где защищали диплом? – спросил я далее.
– Не один, а целых два, – тоже по-английски ответил незадачливый спекулянт мяса с какой-то гордостью и даже вызовом. – И оба в Бауманском…
– Серьезное заведение.
– Не то слово. Самое серьезное, – продолжал он по-английски. – А потом все полетело к чертовой матери. Мне светила карьера в оборонке, но в одночасье я стал никем.
– Урезали военные заказы?
– Еще как! Вот они, издержки демократии. Ломать только горазды.
– Но кто как на это смотрит.
– А вы за демократию?
– Всю жизнь за нее боролся.
– Ну и я тоже. Да и вся моя семья. Пока не прочувствовали на своей шкуре ее цену. Пока у жены не стало в чем выйти, а сын не мог купить себе даже простенький кассетный плейер. – Он замолк на минутку и улыбнулся, собираясь привести самый убедительный довод. – Потом они увидели, как Виктор торгует на улице мясом, чтобы свести концы с концами. – Он улыбнулся еще шире. – Тут уж нашему терпению тоже пришел конец, простите за каламбур.
– Хорошо сказано, Виктор.
– А теперь они ждут не дождутся возвращения коммунизма.
По-английски он говорил не так свободно, как я, но все же довольно сносно. Я опять принялся делать заметки в записной книжке, но услышал знакомый голос:
– Катков?
Так и есть – Шевченко. Он стоял в коридоре и самодовольно ухмылялся, видя меня в камере, за решеткой.
– Вы явились позлорадствовать пли для какой-то другой цели? – не выдержал я.
– Вот и не угадали. Кое-кто просит за тебя. Не могу представить только зачем.
Он кивнул охраннику, тот отомкнул замок и выпустил меня.
– А как насчет него? – показал я на Виктора.
– Его не могу, – отрубил Шевченко, когда за моей спиной лязгнула закрывшаяся дверь и мы пошли по коридору. – Он не сумел, не в пример вам, заиметь высокого покровителя. Он просто мошенник, которого нужно проучить.
– В последние дни вы стали очень важной шишкой по части обучения других, не правда ли, товарищ следователь?
Мы остановились перед главной дверью, ведущей из следственного изолятора. Окинув взглядом мое избитое лицо и помятую одежду, иронически ухмыльнувшись, он произнес с подковыркой:
– Вижу, урок вам преподали изрядный.
– Нам на двоих хватит, – огрызнулся я.
Дверь с лязгом и грохотом открылась, и он повел меня мимо огромного зала ожиданий. За металлической сеткой стояла угрюмая разношерстная толпа: задержанные, которых отпускали на волю, их друзья и родственники, адвокаты – все они образовали очереди к трем окошкам, где с ними разбирались равнодушные регистраторы. Словно в большом универсальном магазине: в одной очереди отбирают товар, другая производит оплату, а в третьей отдают чеки и забирают свои покупки. В толпе я узнал нескольких дельцов с черного рынка орденов и медалей. На мою беду, среди них оказался и длинноволосый. Он вмиг опознал меня, а увидев рядом с Шевченко, сделал для себя единственный вывод и как бешеный кинулся на сетку. Крепко вцепившись в нее, мотая головой из стороны в сторону, отчего волосы у него растрепались и закрыли лицо, он заорал на весь зал:
– Стукач! Сраный стукач! Мы еще разберемся с тобой, Катков!
Не обращая на него внимания, я засеменил вслед за Шевченко, который был уже у лифта и нетерпеливо нажимал на кнопку вызова.
– Как же так получается, этого психа отпускают, а Виктора нет? – спросил я.
– А потому что Виктор – мошенник и наживался на торговле продуктами питания.
– Да ладно вам. Никакой он не мошенник, просто мелкий бизнесмен. Такие парни, как он, и заставляют работать свободный рынок.
– Не могу согласиться с таким утверждением, Катков.
– А лучше, если бы согласились. Вам придется жить при таких рыночных отношениях уже до конца дней. Законы рынка следовало бы знать, и поэтому, вместо того чтобы в уголовном порядке наказывать Виктора, лучше бы посодействовать появлению в мясном бизнесе пяти новых точек.
– Какая глупость! Ради чего содействовать-то?
– А чтобы на рынке продавали больше мяса, тогда конкуренция заставит снижать цены. Это и есть закон спроса и предложения.
– Умно, но к делу об убийстве Воронцова никак не относится. А я засиживаюсь с ним до полуночи и встаю в пять утра, чтобы накрыть дельцов с черного рынка орденов.
– И ваша старушенция по-прежнему мылит вам холку?
– А вам-то какое до этого дело?
– Дело? Хорошо сказано. Ваш словарный запас насчет свободного рынка заметно расширяется.
– В основе этого уголовного дела, – назидательно заметил Шевченко, – лежит версия, что его убили не для того, чтобы замять скандал, а из-за орденов. И я обязан проверить версию до конца.
– Устроив облаву на торговцев медалями? Да эти бедолаги, торгуя, еле зарабатывают себе на жизнь.
– Как и я тоже. Был сигнал. Они знают, что им покоя не дадут, пока кто-нибудь не придет и не назовет убийцу Воронцова.
– А вы полагаете, что они знают?
– Нет, конечно. Но их так прижмут, что уж они расстараются вызнать.
На лифте мы поднялись на четвертый этаж и по запутанным мрачным коридорам добрались до рабочего кабинета Шевченко.
– Знайте, я сделал все, что мог, чтобы с вами не обращались как с уголовником, – сказал он и, устало откинувшись на стуле, словно тряпичная кукла, через весь стол подвинул ко мне какие-то бумаги, пояснив при этом: – Подпишите их.
Я насчитал с полдюжины разных официальных форменных бланков. Оказалось, за мое освобождение из-под стражи ходатайствовала Вера. Под ее подписью я вывел свою. Шевченко сидел, откинувшись на спинку стула и глубоко задумавшись, глядя в потолок.
– Она уезжает, – вдруг произнес он.
– Извините, не понял.
– Моя жена. Она уходит от меня, вместе с детьми.
Вот уж такого оборота я никак не ожидал, меня до слез проняла его очевидная беззащитность. Секунд десять я сидел в полной растерянности, потом пришел в себя и сказал:
– Извините меня за резкость.
Шевченко как-то жалко пожал плечами, крутанулся на стуле и пристально посмотрел на семейную фотографию, висящую сзади него над тумбочкой со служебными документами.
– Внизу вас ждет Вера Федоренко.
Я лишь прошептал «спасибо» и поспешил из кабинета.
Блуждая по лабиринту коридоров в поисках площадки с лифтами, я повернул за угол и через окно увидел в конференц-зале знакомую личность. Это был Древний, тот самый, «из молодых, да ранний», литсотрудник «Правды». Он что-то увлеченно заносил в блокнот, слушая тучного мужчину в мятом костюме, который ходил вокруг стола, что-то рассказывая и оживленно жестикулируя при этом. Вначале я увидел его со спины, но вот он повернулся… Господи, какая отталкивающая внешность! Толстые губы, лицо все в шрамах и морщинах, какие-то свинячьи глазки, которые мельком остановились на мне. Понятия не имел, кто это, но, помнится, Сергей говорил, что у его пронырливого литсотрудника в милиции есть кое-какие связи. Теперь понятно, что это за связи.
Вера была в вестибюле и вся ушла в какую-то книгу из моей личной библиотечки. Когда я оказался рядом, она неодобрительно сдвинула брови:
– Ну и видок у тебя!
– Да всю ночь не спал.
– Надо было позвонить, предупредить.
– Да знаю. Прости уж меня.
– Не хотелось беспокоить тебя. Я имею в виду, когда вызвала тебя по биперу.
– А-а! – воскликнул я, только сейчас вспомнив писк сигнализатора. После всех перипетий мне показалось, что этот вызов прозвучал с неделю назад. – Слишком много событий тут же произошло. А зачем надо было звонить-то?
– Я как раз дежурила, когда операции на Воробьевых горах дали зеленый свет.
– А чего же ты так долго выжидала?
– Ну, сначала я не придала этому значения. А потом, когда дома ты не показался, я подумала, что ты мог пойти туда, к дельцам. Но, очевидно, было уже слишком поздно тебя предупреждать.
– Вечно у меня так получается.
– Ты, Николай, сам себе злейший враг.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего.
– Ну, Вера…
– Здесь не место и не время для разговоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Воронок задрожал, зафыркал и стронулся с места. Не успел он отъехать, как один из дельцов, изловчившись, плюнул на меня. За ним другой, потом еще один. Сзади поднялся длинноволосый и ногой брыкнул меня по ребрам. Его примеру последовали другие, повскакав со скамеек и намереваясь избить меня ногами. Я забился в угол и отчаянно отбивался от наседавших парней. Одному угодил каблуком в грудь, он завалился на других, но все равно силы были явно неравны. Один исхитрился попасть мне прямо в пах, другой угодил коленом в лоб. От нестерпимой боли я дико завыл и рухнул на пол. Торгаши тогда совсем обезумели: они орали как бешеные, прыгали на мне, харкали и обзывали последними словами.
Я думал, что совсем отдаю концы, как вдруг машина резко затормозила, парни, не удержавшись, кучей повалились вперед, прямо на меня. Дверь открылась, в нее просунулись два дула помповых ружей.
– Ну ладно! Хватит! Все по местам! – раздался резкий окрик сержанта. Он внимательно оглядел всех и скомандовал, указав на меня ружьем: – Ты!
– Что я? – едва подал я голос, вытирая кровь, сочившуюся из разбитого рта.
– Выходи! Да пошевеливайся!
Я выбрался из груды тел и торопливо пополз к двери. Менты помогли мне выбраться и захлопнули дверь. Затем поволокли меня к кабине, усадили между собой, и воронок покатил дальше.
– Ну как чувствуешь себя? – хрипло спросил сержант.
– Великолепно. Эти сволочи едва меня не убили.
– Ну, до этого никак не дошло бы.
– А я уж начал было сомневаться, когда чуть концы не отдал. В любом случае, спасибо вам.
– А нам-то за что? Это следователь Шевченко нас надоумил. Он знал, что они постараются на тебе отыграться, и сказал: пусть поддадут ему как следует, это станет ему хорошим уроком на будущее.
– Вот спасибо. Уроки я усваиваю быстро.
– Ну и ладушки, – злорадно ухмыльнулся сержант. – Считай, что уроки только начались.
10
Я делаю эти заметки не у себя дома, а в тюремной камере в подвалах Петровки, 38. Черный рынок орденов и медалей дал мне достаточно материала для очерка и позволил набраться разных впечатлений. Сцены облавы, арест оживят очерк, сделают его более интересным – разумеется, если меня выпустят отсюда и я смогу его написать. Шевченко решил не сажать меня вместе с торгашами, у меня персональная камера. Битых четыре часа просидел я в этой сырой и вонючей камере, похожей, скорее, на хлев для свиней, промерз до костей, когда охранник впихнул еще одного арестованного. Лысый, толстый, с густой бородой, он сильно смахивал на беглого монаха. Смахнув пыль со скамьи полой пальто и оглядевшись, он сердито глянул на меня и спросил:
– Ну а тебя-то за что загребли?
– Да попал в облаву вместе с торговцами орденами.
– А-а, так ты, стало быть, с черного рынка.
– Нет, вообще-то, я свободный журналист, но случайно в неудачное время оказался не в том месте. А тебя за что?
– За мясо.
– Спекулировал, что ли?
– Ага, спекулировал. Купил в Смоленске по дешевке, а в Москве продавал с приличным наваром.
– И тебя за это арестовали? По-моему, ты обыкновенный предприимчивый торговец.
– А это ты им расскажи.
– И расскажу.
– Вообще-то, я инженер.
– Инженер? Вот как? Да вы совсем не похожи на инженера, – сказал я по-английски, прибегнув к старой привычке, приобретенной за годы заключения.
Там мы всегда проверяли так новых сокамерников, выявляя «подсадных уток»; большинство политических заключенных говорили немного по-английски, а информаторы КГБ были, как правило, темными тупицами. Какие там иностранные языки! Такой нехитрой уловкой удалось выявить нескольких стукачей, пока нас не засек один из тюремщиков и не стал подсаживать своих людей, знающих английский, чтобы следить за нами. Мы говорили по-английски, когда хотели, чтобы охранники не поняли нас. А иногда просто болтали, скажем, о погоде, чтобы подразнить охрану.
– И что вы кончали? Где защищали диплом? – спросил я далее.
– Не один, а целых два, – тоже по-английски ответил незадачливый спекулянт мяса с какой-то гордостью и даже вызовом. – И оба в Бауманском…
– Серьезное заведение.
– Не то слово. Самое серьезное, – продолжал он по-английски. – А потом все полетело к чертовой матери. Мне светила карьера в оборонке, но в одночасье я стал никем.
– Урезали военные заказы?
– Еще как! Вот они, издержки демократии. Ломать только горазды.
– Но кто как на это смотрит.
– А вы за демократию?
– Всю жизнь за нее боролся.
– Ну и я тоже. Да и вся моя семья. Пока не прочувствовали на своей шкуре ее цену. Пока у жены не стало в чем выйти, а сын не мог купить себе даже простенький кассетный плейер. – Он замолк на минутку и улыбнулся, собираясь привести самый убедительный довод. – Потом они увидели, как Виктор торгует на улице мясом, чтобы свести концы с концами. – Он улыбнулся еще шире. – Тут уж нашему терпению тоже пришел конец, простите за каламбур.
– Хорошо сказано, Виктор.
– А теперь они ждут не дождутся возвращения коммунизма.
По-английски он говорил не так свободно, как я, но все же довольно сносно. Я опять принялся делать заметки в записной книжке, но услышал знакомый голос:
– Катков?
Так и есть – Шевченко. Он стоял в коридоре и самодовольно ухмылялся, видя меня в камере, за решеткой.
– Вы явились позлорадствовать пли для какой-то другой цели? – не выдержал я.
– Вот и не угадали. Кое-кто просит за тебя. Не могу представить только зачем.
Он кивнул охраннику, тот отомкнул замок и выпустил меня.
– А как насчет него? – показал я на Виктора.
– Его не могу, – отрубил Шевченко, когда за моей спиной лязгнула закрывшаяся дверь и мы пошли по коридору. – Он не сумел, не в пример вам, заиметь высокого покровителя. Он просто мошенник, которого нужно проучить.
– В последние дни вы стали очень важной шишкой по части обучения других, не правда ли, товарищ следователь?
Мы остановились перед главной дверью, ведущей из следственного изолятора. Окинув взглядом мое избитое лицо и помятую одежду, иронически ухмыльнувшись, он произнес с подковыркой:
– Вижу, урок вам преподали изрядный.
– Нам на двоих хватит, – огрызнулся я.
Дверь с лязгом и грохотом открылась, и он повел меня мимо огромного зала ожиданий. За металлической сеткой стояла угрюмая разношерстная толпа: задержанные, которых отпускали на волю, их друзья и родственники, адвокаты – все они образовали очереди к трем окошкам, где с ними разбирались равнодушные регистраторы. Словно в большом универсальном магазине: в одной очереди отбирают товар, другая производит оплату, а в третьей отдают чеки и забирают свои покупки. В толпе я узнал нескольких дельцов с черного рынка орденов и медалей. На мою беду, среди них оказался и длинноволосый. Он вмиг опознал меня, а увидев рядом с Шевченко, сделал для себя единственный вывод и как бешеный кинулся на сетку. Крепко вцепившись в нее, мотая головой из стороны в сторону, отчего волосы у него растрепались и закрыли лицо, он заорал на весь зал:
– Стукач! Сраный стукач! Мы еще разберемся с тобой, Катков!
Не обращая на него внимания, я засеменил вслед за Шевченко, который был уже у лифта и нетерпеливо нажимал на кнопку вызова.
– Как же так получается, этого психа отпускают, а Виктора нет? – спросил я.
– А потому что Виктор – мошенник и наживался на торговле продуктами питания.
– Да ладно вам. Никакой он не мошенник, просто мелкий бизнесмен. Такие парни, как он, и заставляют работать свободный рынок.
– Не могу согласиться с таким утверждением, Катков.
– А лучше, если бы согласились. Вам придется жить при таких рыночных отношениях уже до конца дней. Законы рынка следовало бы знать, и поэтому, вместо того чтобы в уголовном порядке наказывать Виктора, лучше бы посодействовать появлению в мясном бизнесе пяти новых точек.
– Какая глупость! Ради чего содействовать-то?
– А чтобы на рынке продавали больше мяса, тогда конкуренция заставит снижать цены. Это и есть закон спроса и предложения.
– Умно, но к делу об убийстве Воронцова никак не относится. А я засиживаюсь с ним до полуночи и встаю в пять утра, чтобы накрыть дельцов с черного рынка орденов.
– И ваша старушенция по-прежнему мылит вам холку?
– А вам-то какое до этого дело?
– Дело? Хорошо сказано. Ваш словарный запас насчет свободного рынка заметно расширяется.
– В основе этого уголовного дела, – назидательно заметил Шевченко, – лежит версия, что его убили не для того, чтобы замять скандал, а из-за орденов. И я обязан проверить версию до конца.
– Устроив облаву на торговцев медалями? Да эти бедолаги, торгуя, еле зарабатывают себе на жизнь.
– Как и я тоже. Был сигнал. Они знают, что им покоя не дадут, пока кто-нибудь не придет и не назовет убийцу Воронцова.
– А вы полагаете, что они знают?
– Нет, конечно. Но их так прижмут, что уж они расстараются вызнать.
На лифте мы поднялись на четвертый этаж и по запутанным мрачным коридорам добрались до рабочего кабинета Шевченко.
– Знайте, я сделал все, что мог, чтобы с вами не обращались как с уголовником, – сказал он и, устало откинувшись на стуле, словно тряпичная кукла, через весь стол подвинул ко мне какие-то бумаги, пояснив при этом: – Подпишите их.
Я насчитал с полдюжины разных официальных форменных бланков. Оказалось, за мое освобождение из-под стражи ходатайствовала Вера. Под ее подписью я вывел свою. Шевченко сидел, откинувшись на спинку стула и глубоко задумавшись, глядя в потолок.
– Она уезжает, – вдруг произнес он.
– Извините, не понял.
– Моя жена. Она уходит от меня, вместе с детьми.
Вот уж такого оборота я никак не ожидал, меня до слез проняла его очевидная беззащитность. Секунд десять я сидел в полной растерянности, потом пришел в себя и сказал:
– Извините меня за резкость.
Шевченко как-то жалко пожал плечами, крутанулся на стуле и пристально посмотрел на семейную фотографию, висящую сзади него над тумбочкой со служебными документами.
– Внизу вас ждет Вера Федоренко.
Я лишь прошептал «спасибо» и поспешил из кабинета.
Блуждая по лабиринту коридоров в поисках площадки с лифтами, я повернул за угол и через окно увидел в конференц-зале знакомую личность. Это был Древний, тот самый, «из молодых, да ранний», литсотрудник «Правды». Он что-то увлеченно заносил в блокнот, слушая тучного мужчину в мятом костюме, который ходил вокруг стола, что-то рассказывая и оживленно жестикулируя при этом. Вначале я увидел его со спины, но вот он повернулся… Господи, какая отталкивающая внешность! Толстые губы, лицо все в шрамах и морщинах, какие-то свинячьи глазки, которые мельком остановились на мне. Понятия не имел, кто это, но, помнится, Сергей говорил, что у его пронырливого литсотрудника в милиции есть кое-какие связи. Теперь понятно, что это за связи.
Вера была в вестибюле и вся ушла в какую-то книгу из моей личной библиотечки. Когда я оказался рядом, она неодобрительно сдвинула брови:
– Ну и видок у тебя!
– Да всю ночь не спал.
– Надо было позвонить, предупредить.
– Да знаю. Прости уж меня.
– Не хотелось беспокоить тебя. Я имею в виду, когда вызвала тебя по биперу.
– А-а! – воскликнул я, только сейчас вспомнив писк сигнализатора. После всех перипетий мне показалось, что этот вызов прозвучал с неделю назад. – Слишком много событий тут же произошло. А зачем надо было звонить-то?
– Я как раз дежурила, когда операции на Воробьевых горах дали зеленый свет.
– А чего же ты так долго выжидала?
– Ну, сначала я не придала этому значения. А потом, когда дома ты не показался, я подумала, что ты мог пойти туда, к дельцам. Но, очевидно, было уже слишком поздно тебя предупреждать.
– Вечно у меня так получается.
– Ты, Николай, сам себе злейший враг.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего.
– Ну, Вера…
– Здесь не место и не время для разговоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63