Высыпав их в ладонь Юрия, я тронулся с места и погнал назад, в Москву.
44
Начало мая. На деревьях, растущих вдоль Москвы-реки, кое-где уже пробились первые листочки. Они купались и вызывающе сверкали в ласковом солнечном свете. Жильцы дома на набережной, словно медведи после зимней спячки, высыпали на солнышко отогреть озябшие косточки. Все скамейки были заняты пенсионерами, от игровых площадок доносился детский смех, подпрыгивали мячики, на асфальте рисовались классы. Кто-то уже запустил воздушного змея. Я хорошо помнил дни моей юности, похожие на этот.
Оставив машину на набережной и спрятав пистолет в бардачке, я вошел в парадное и поднялся на этаж, где жила Татьяна Чуркина.
Она открыла дверь и удивилась так, будто мы никогда не встречались раньше.
– Николай! – наконец вымолвила она. – Я вас сразу и не узнала. Вы выглядите таким… поздоровевшим и отдохнувшим. Входите, входите. – Она пошла впереди, модная юбка красиво облегала соблазнительные бедра. – Я так надеялась получить от вас весточку. Думала почему-то, может, позвоните из Вашингтона. Беспокоилась, не случилось ли чего.
– Прежде всего я хотел заполучить твердые доказательства.
– Ну и как? Заполучили? – опасливо спросила она, когда мы прошли большую гостиную и присели около окна.
Помолчав немного и взглянув ей в глаза, я решительно ответил:
– Да. Вы были правы. Он абсолютно не виновен.
– Ну и слава Богу! – с облегчением воскликнула она, озабоченное выражение мигом сошло с ее линя.
– Его убили и не дали ему выполнить свой служебный долг.
Она как-то жалко улыбнулась, потом задумалась.
– Тогда почему же о нем все еще говорят непотребное? Сначала его называли шантажистом, теперь – вдохновителем и организатором всей преступной банды.
– Это для отвода глаз, чтобы выгородить других. Он никогда не был ни тем ни другим, уж поверьте мне, Таня. Ваш отец – честный человек, честный сверх всякой меры, так что стал даже ошибаться.
– И вы напишете об этом?
– Разумеется, напишу.
– Спасибо вам, Николай, – просияла она, – спасибо за все.
Таня встала и пошла в маленькую гардеробную у двери, где сняла с вешалки жакетку. Послышалось какое-то металлическое позвякивание. Я увидел на черной жакетке разноцветные орденские колодки, поблескивающие ордена и медали.
– Сегодня на Красной площади демонстрация, – объяснила Чуркина. – Я пойду туда с детьми. Спасибо вам еще раз. Для меня это будет самый чудесный Первомай.
Внутри у меня все напряглось, лицо вытянулось. Я не мог скрыть недоумения: этот праздник всегда был для меня символом того, что я презирал, – длинные грохочущие колонны танков, ракет, шеренга за шеренгой марширующие солдаты, словно механические роботы, как ненавистные гитлеровские эсэсовцы.
Я не понимал, почему массы охватывает милитаристский угар? И эти гигантские портреты: еврея Маркса, немца Энгельса, по-европейски образованного юриста Ленина. На мавзолее в строгом порядке стоят члены политбюро с сияющими лицами и со скрытой недоброжелательностью и злобой в глазах.
– Вы не одобряете мое намерение, да? – спросила Чуркина.
– Я не одобряю все, что прославляет тиранов и диктаторов.
– Мой отец к таковым не относился. Он был героем минувшей войны, патриотом и вообще человеком с большой буквы.
– И коммунистом к тому же.
– Да, и им тоже. Вы ведь не думаете, что я говорю неправду?
– Наоборот. Я полагаю, очень важно знать правду всему народу.
– О чем вы?
– Правду о 75-х годах тоталитарного режима, репрессий, террора, отрицания неотъемлемых прав человека.
– Но не коммунисты же лишили моего отца прав человека и жизни, верно?
– Да, не они. Тут вы правы. – Не признать этого я тоже не мог.
– А вы знаете, кто это сделал?
– Да, я спрашивал его о вашем отце. Поэтому я так твердо говорю о его невиновности.
Она только искоса глянула на меня.
– Почему же тогда вы не говорите мне его имя? Вы его назовете?
– Не уверен.
– Ничего не понимаю.
– Я полагал, вы бы хотели восстановить доброе имя своего отца?
– Безусловно. Но, кроме того, хотела бы, чтобы тот, кто несет ответственность за его смерть, был бы наказан.
– Человек, который убил его, теперь сам мертв.
– Но я же сказала: тот, кто несет ответственность за его смерть.
– А если я скажу, что это может повредить России?
– Что вы имеете в виду?
– Демократию, вот что. Наши обязательства перед свободным обществом. Ваша просьба может иметь последствия, которые…
– Это не имеет ничего общего с тем, о чем я прошу, – с негодованием перебила меня она. – Отца убили преднамеренно и хладнокровно. Я взываю к справедливости. У меня на это есть полное право. И у отца тоже.
– Обычно справедливость лучше всего видна тогда, когда выслушивают и оценивают противоположные точки зрения. Этим я как раз и занимаюсь.
– Согласна с вами. Но в конце концов точка зрения одной стороны оказывается убедительней противоположной точки зрения и перевешивает ее на весах правосудия.
– Бывает, что стрелка этих весов может легко качнуться и в другую сторону.
Она долго и внимательно смотрела на меня, затем согласно кивнула и пошла звать детей:
– Ребята! Мы можем опоздать.
Из детской выскочили сияющие, возбужденные малыши, нарядно одетые. У мальчика на спортивной куртке было несколько дедушкиных медалей, у его сестренки в руках – маленький красный флажок на палочке. При виде серпа и молота у меня по привычке зашевелились волосы на затылке и побежали мурашки по спине.
Мы вышли из квартиры и спустились на лифте в вестибюль, не проронив ни слова.
– А я ведь здесь жил раньше, – нарушил я молчание, когда мы направились к тяжелым деревянным дверям в парадной. – Я не говорил вам об этом?
Чуркина приятно удивилась и даже как-то посветлела лицом, похоже, я даже вырос в ее глазах.
– Здесь, в этом доме?
– Да, – ответил я, открывая перед ней дверь. – Жил, пока отца не арестовали.
Дети с восторгом ринулись на улицу. Чуркина немного задержалась.
– За что же?
– А он считал, что советским танкам не место в Праге.
– Помнится, я тоже так считала.
– Ну вот, видите. Только отец высказывал свое мнение вслух.
– И что с ним сталось?
– Умер в трудовом лагере, много лет назад. Он был порядочный человек, образованный, сострадательный к людям. Между прочим, кристально честный, как и ваш отец, и так же любил нашу родину.
Она благодарно улыбнулась и заспешила по ступенькам лестницы, но остановилась и, повернувшись ко мне, сказала:
– А я на вас, Николай, очень рассчитываю. Когда я открывал дверь машины, мне послышалось неясное щебетание. Звук явно исходил с заднего сиденья. Тогда я быстро вытащил из-под дорожной сумки атташе-кейс и открыл крышку. Ба! Да это же пищит бипер! Он так и лежал в кейсе с тех пор, как я уехал из Москвы. Я поплелся к ближайшей телефонной будке, опустил в щель монету и набрал номер диспетчерской управления московской милиции.
– Семнадцатый слушает.
– Вера? Вера, это я, Николай. Это ты меня вызывала?
– А кто же еще? Уже не раз вызывала за последние недели. Куда пропал-то?
– Я ненадолго уезжал из Москвы. Что там стряслось?
– У тебя неприятности с милицией.
– С Годуновым, что ли?
– Нет, с Шевченко. Он объявил розыск «Жигулей» и дал твои приметы как водителя.
– Ах, это, – вздохнул я с облегчением, – тогда все в порядке. Мы все еще разматываем то происшествие. Меня не было всю ночь. Он, наверное, беспокоится, не случилось ли что-нибудь.
– Ничего этого я не знаю, но в ориентировке на розыск говорится, что ты вооружен.
– Прекрасно. Верочка, я сейчас у дома на набережной. Можешь приехать ко мне?
– Нет. Я же на работе.
– Попроси кого-нибудь подменить тебя. Я в затруднении, не знаю, как быть. Мне нужно с тобой посоветоваться.
– Не могу я никак. А что Юрий? Позвони ему.
– Дело как раз в нем. Пожалуйста, это очень важно, ты даже не представляешь, насколько важно.
– Хорошо, Коля. Сейчас выезжаю, жди.
От одной мысли, что сейчас я увижу Веру, в животе у меня сладко заныло. Я устроился на скамейке и начал засекать время. Прошло четверть часа, полчаса. Я курил сигарету за сигаретой, теряя всякую надежду, как вдруг заметил ее изящную фигурку, лавирующую среди толпы.
Оказывается, ее задержали пробки на дороге из-за первомайской демонстрации. Вера внимательно слушала мои приключения и злоключения. Я спросил ее, что мне делать дальше.
– Не могу тебе этого сказать. Даже не представляю, Коля, как к этому подступиться. Кстати, раньше ты меня вообще не слушал. Что же изменилось?
– Положение у меня просто безвыходное, – ответил я, улыбнувшись. – Любой, кто столкнулся бы с теми документами, которые ты мне передала, пожалуй, сразу бы и не разобрался в них. Кстати, забыл поблагодарить тебя за них. Если бы не они, то ничего бы не было.
– Сама удивляюсь, как умудрилась достать их.
– И все-таки как же?
– У меня подруга работает в общем отделе, где регистрируют входящие и исходящие документы. Она передо мной в неоплатном долгу. Ей удалось перехватить конверт с документами, когда его принесли на отправку. – Вера махнула рукой. – Ты все еще хочешь, чтобы я дала тебе совет?
– А ты можешь?
– Могу.
– Ну и что же посоветуешь? Идти мне в монахи или как?
Она фыркнула и отбросила на плечи длинные волосы.
– Будь тем, кто ты есть. Это тебе в самый раз подходит.
– А кто же я теперь есть?
– Да вроде ты ничуть не изменился.
– Зато кругом все как-то изменилось. Раньше что я знал? Долдоны в Кремле – это плохие ребята, а мы – хорошие. А теперь все смешалось.
– Положись на свои чувства, на интуицию, верь им, и все будет в порядке, Николай. Лучшего совета я не знаю. – Она смущенно улыбнулась и бросила взгляд на часы. – Мне нужно бежать. – Она повернулась, чтобы уходить, но помедлила и бросилась мне в объятия. Глаза ее так и сияли. – Господи, как я по тебе соскучилась. Ты позвонишь?
– Если ты этого хочешь.
– Ой, как хочу, Коленька. – И она чмокнула меня в щеку.
Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла в толпе, затем потопал вдоль набережной, глубоко задумавшись. Только через полчаса вернулся к «жигуленку» и не успел открыть дверь, как услышал чьи-то шаги. Обернувшись, увидел, что ко мне спешат сразу четверо, размахивая на ходу пистолетами.
– Милиция! – выкрикнул один. – Повернуться кругом и положить руки на крышу машины!
– Я без оружия, – ответил я, выполняя приказ. – Пистолет лежит в бардачке.
Какой-то милиционер достал его. Они обыскали меня, забрали бумажник и ключи от машины и только после этого разрешили повернуться.
– Вы Николай Катков?
Я устало кивнул.
– Вас ждет следователь Шевченко.
Вдвоем они затолкнули меня в патрульную машину, двое других сели в «жигуленок» и поехали следом. Водитель патрульной машины, избегая ехать по улицам, заполненным демонстрантами, помчался к управлению милиции в объезд. Через четверть часа мы уже шли по коридору здания на Петровке, 38.
– Катков? Катков, с вами все в порядке?! – с тревогой воскликнула Скотто, когда меня ввели в кабинет Шевченко.
– Да вроде все в норме.
– Ну и слава Богу. Готова убить тебя, черт проклятый. Теперь-то что случилось?
– Случилось? – начал я выворачиваться. – Что вы имеете в виду?
– Да ладно тебе, Катков! – рявкнул Шевченко, вскакивая со стула и подходя ко мне. – Что, двенадцать часов надо было проверять свои подозрения?
– Кое-кому понадобилось бы еще больше.
– Нужно так понимать, что вы завершили свое расследование и нашли злополучный контейнер? – с иронией в голосе спросил он.
Я молча кивнул, лихорадочно соображая, что сказать в ответ.
– И где же он? – Теперь он уже рычал.
Я молчал. Настала такая тишина, что стало бы слышно муху, если бы она пролетела. Я долго молчал, не зная, что ответить. Потом решился и нехотя выдавил:
– Я ошибался.
45
– Вас куда-нибудь подбросить? – резко спросила Скотто, когда мы направились к стоящим во дворе «Жигулям».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
44
Начало мая. На деревьях, растущих вдоль Москвы-реки, кое-где уже пробились первые листочки. Они купались и вызывающе сверкали в ласковом солнечном свете. Жильцы дома на набережной, словно медведи после зимней спячки, высыпали на солнышко отогреть озябшие косточки. Все скамейки были заняты пенсионерами, от игровых площадок доносился детский смех, подпрыгивали мячики, на асфальте рисовались классы. Кто-то уже запустил воздушного змея. Я хорошо помнил дни моей юности, похожие на этот.
Оставив машину на набережной и спрятав пистолет в бардачке, я вошел в парадное и поднялся на этаж, где жила Татьяна Чуркина.
Она открыла дверь и удивилась так, будто мы никогда не встречались раньше.
– Николай! – наконец вымолвила она. – Я вас сразу и не узнала. Вы выглядите таким… поздоровевшим и отдохнувшим. Входите, входите. – Она пошла впереди, модная юбка красиво облегала соблазнительные бедра. – Я так надеялась получить от вас весточку. Думала почему-то, может, позвоните из Вашингтона. Беспокоилась, не случилось ли чего.
– Прежде всего я хотел заполучить твердые доказательства.
– Ну и как? Заполучили? – опасливо спросила она, когда мы прошли большую гостиную и присели около окна.
Помолчав немного и взглянув ей в глаза, я решительно ответил:
– Да. Вы были правы. Он абсолютно не виновен.
– Ну и слава Богу! – с облегчением воскликнула она, озабоченное выражение мигом сошло с ее линя.
– Его убили и не дали ему выполнить свой служебный долг.
Она как-то жалко улыбнулась, потом задумалась.
– Тогда почему же о нем все еще говорят непотребное? Сначала его называли шантажистом, теперь – вдохновителем и организатором всей преступной банды.
– Это для отвода глаз, чтобы выгородить других. Он никогда не был ни тем ни другим, уж поверьте мне, Таня. Ваш отец – честный человек, честный сверх всякой меры, так что стал даже ошибаться.
– И вы напишете об этом?
– Разумеется, напишу.
– Спасибо вам, Николай, – просияла она, – спасибо за все.
Таня встала и пошла в маленькую гардеробную у двери, где сняла с вешалки жакетку. Послышалось какое-то металлическое позвякивание. Я увидел на черной жакетке разноцветные орденские колодки, поблескивающие ордена и медали.
– Сегодня на Красной площади демонстрация, – объяснила Чуркина. – Я пойду туда с детьми. Спасибо вам еще раз. Для меня это будет самый чудесный Первомай.
Внутри у меня все напряглось, лицо вытянулось. Я не мог скрыть недоумения: этот праздник всегда был для меня символом того, что я презирал, – длинные грохочущие колонны танков, ракет, шеренга за шеренгой марширующие солдаты, словно механические роботы, как ненавистные гитлеровские эсэсовцы.
Я не понимал, почему массы охватывает милитаристский угар? И эти гигантские портреты: еврея Маркса, немца Энгельса, по-европейски образованного юриста Ленина. На мавзолее в строгом порядке стоят члены политбюро с сияющими лицами и со скрытой недоброжелательностью и злобой в глазах.
– Вы не одобряете мое намерение, да? – спросила Чуркина.
– Я не одобряю все, что прославляет тиранов и диктаторов.
– Мой отец к таковым не относился. Он был героем минувшей войны, патриотом и вообще человеком с большой буквы.
– И коммунистом к тому же.
– Да, и им тоже. Вы ведь не думаете, что я говорю неправду?
– Наоборот. Я полагаю, очень важно знать правду всему народу.
– О чем вы?
– Правду о 75-х годах тоталитарного режима, репрессий, террора, отрицания неотъемлемых прав человека.
– Но не коммунисты же лишили моего отца прав человека и жизни, верно?
– Да, не они. Тут вы правы. – Не признать этого я тоже не мог.
– А вы знаете, кто это сделал?
– Да, я спрашивал его о вашем отце. Поэтому я так твердо говорю о его невиновности.
Она только искоса глянула на меня.
– Почему же тогда вы не говорите мне его имя? Вы его назовете?
– Не уверен.
– Ничего не понимаю.
– Я полагал, вы бы хотели восстановить доброе имя своего отца?
– Безусловно. Но, кроме того, хотела бы, чтобы тот, кто несет ответственность за его смерть, был бы наказан.
– Человек, который убил его, теперь сам мертв.
– Но я же сказала: тот, кто несет ответственность за его смерть.
– А если я скажу, что это может повредить России?
– Что вы имеете в виду?
– Демократию, вот что. Наши обязательства перед свободным обществом. Ваша просьба может иметь последствия, которые…
– Это не имеет ничего общего с тем, о чем я прошу, – с негодованием перебила меня она. – Отца убили преднамеренно и хладнокровно. Я взываю к справедливости. У меня на это есть полное право. И у отца тоже.
– Обычно справедливость лучше всего видна тогда, когда выслушивают и оценивают противоположные точки зрения. Этим я как раз и занимаюсь.
– Согласна с вами. Но в конце концов точка зрения одной стороны оказывается убедительней противоположной точки зрения и перевешивает ее на весах правосудия.
– Бывает, что стрелка этих весов может легко качнуться и в другую сторону.
Она долго и внимательно смотрела на меня, затем согласно кивнула и пошла звать детей:
– Ребята! Мы можем опоздать.
Из детской выскочили сияющие, возбужденные малыши, нарядно одетые. У мальчика на спортивной куртке было несколько дедушкиных медалей, у его сестренки в руках – маленький красный флажок на палочке. При виде серпа и молота у меня по привычке зашевелились волосы на затылке и побежали мурашки по спине.
Мы вышли из квартиры и спустились на лифте в вестибюль, не проронив ни слова.
– А я ведь здесь жил раньше, – нарушил я молчание, когда мы направились к тяжелым деревянным дверям в парадной. – Я не говорил вам об этом?
Чуркина приятно удивилась и даже как-то посветлела лицом, похоже, я даже вырос в ее глазах.
– Здесь, в этом доме?
– Да, – ответил я, открывая перед ней дверь. – Жил, пока отца не арестовали.
Дети с восторгом ринулись на улицу. Чуркина немного задержалась.
– За что же?
– А он считал, что советским танкам не место в Праге.
– Помнится, я тоже так считала.
– Ну вот, видите. Только отец высказывал свое мнение вслух.
– И что с ним сталось?
– Умер в трудовом лагере, много лет назад. Он был порядочный человек, образованный, сострадательный к людям. Между прочим, кристально честный, как и ваш отец, и так же любил нашу родину.
Она благодарно улыбнулась и заспешила по ступенькам лестницы, но остановилась и, повернувшись ко мне, сказала:
– А я на вас, Николай, очень рассчитываю. Когда я открывал дверь машины, мне послышалось неясное щебетание. Звук явно исходил с заднего сиденья. Тогда я быстро вытащил из-под дорожной сумки атташе-кейс и открыл крышку. Ба! Да это же пищит бипер! Он так и лежал в кейсе с тех пор, как я уехал из Москвы. Я поплелся к ближайшей телефонной будке, опустил в щель монету и набрал номер диспетчерской управления московской милиции.
– Семнадцатый слушает.
– Вера? Вера, это я, Николай. Это ты меня вызывала?
– А кто же еще? Уже не раз вызывала за последние недели. Куда пропал-то?
– Я ненадолго уезжал из Москвы. Что там стряслось?
– У тебя неприятности с милицией.
– С Годуновым, что ли?
– Нет, с Шевченко. Он объявил розыск «Жигулей» и дал твои приметы как водителя.
– Ах, это, – вздохнул я с облегчением, – тогда все в порядке. Мы все еще разматываем то происшествие. Меня не было всю ночь. Он, наверное, беспокоится, не случилось ли что-нибудь.
– Ничего этого я не знаю, но в ориентировке на розыск говорится, что ты вооружен.
– Прекрасно. Верочка, я сейчас у дома на набережной. Можешь приехать ко мне?
– Нет. Я же на работе.
– Попроси кого-нибудь подменить тебя. Я в затруднении, не знаю, как быть. Мне нужно с тобой посоветоваться.
– Не могу я никак. А что Юрий? Позвони ему.
– Дело как раз в нем. Пожалуйста, это очень важно, ты даже не представляешь, насколько важно.
– Хорошо, Коля. Сейчас выезжаю, жди.
От одной мысли, что сейчас я увижу Веру, в животе у меня сладко заныло. Я устроился на скамейке и начал засекать время. Прошло четверть часа, полчаса. Я курил сигарету за сигаретой, теряя всякую надежду, как вдруг заметил ее изящную фигурку, лавирующую среди толпы.
Оказывается, ее задержали пробки на дороге из-за первомайской демонстрации. Вера внимательно слушала мои приключения и злоключения. Я спросил ее, что мне делать дальше.
– Не могу тебе этого сказать. Даже не представляю, Коля, как к этому подступиться. Кстати, раньше ты меня вообще не слушал. Что же изменилось?
– Положение у меня просто безвыходное, – ответил я, улыбнувшись. – Любой, кто столкнулся бы с теми документами, которые ты мне передала, пожалуй, сразу бы и не разобрался в них. Кстати, забыл поблагодарить тебя за них. Если бы не они, то ничего бы не было.
– Сама удивляюсь, как умудрилась достать их.
– И все-таки как же?
– У меня подруга работает в общем отделе, где регистрируют входящие и исходящие документы. Она передо мной в неоплатном долгу. Ей удалось перехватить конверт с документами, когда его принесли на отправку. – Вера махнула рукой. – Ты все еще хочешь, чтобы я дала тебе совет?
– А ты можешь?
– Могу.
– Ну и что же посоветуешь? Идти мне в монахи или как?
Она фыркнула и отбросила на плечи длинные волосы.
– Будь тем, кто ты есть. Это тебе в самый раз подходит.
– А кто же я теперь есть?
– Да вроде ты ничуть не изменился.
– Зато кругом все как-то изменилось. Раньше что я знал? Долдоны в Кремле – это плохие ребята, а мы – хорошие. А теперь все смешалось.
– Положись на свои чувства, на интуицию, верь им, и все будет в порядке, Николай. Лучшего совета я не знаю. – Она смущенно улыбнулась и бросила взгляд на часы. – Мне нужно бежать. – Она повернулась, чтобы уходить, но помедлила и бросилась мне в объятия. Глаза ее так и сияли. – Господи, как я по тебе соскучилась. Ты позвонишь?
– Если ты этого хочешь.
– Ой, как хочу, Коленька. – И она чмокнула меня в щеку.
Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла в толпе, затем потопал вдоль набережной, глубоко задумавшись. Только через полчаса вернулся к «жигуленку» и не успел открыть дверь, как услышал чьи-то шаги. Обернувшись, увидел, что ко мне спешат сразу четверо, размахивая на ходу пистолетами.
– Милиция! – выкрикнул один. – Повернуться кругом и положить руки на крышу машины!
– Я без оружия, – ответил я, выполняя приказ. – Пистолет лежит в бардачке.
Какой-то милиционер достал его. Они обыскали меня, забрали бумажник и ключи от машины и только после этого разрешили повернуться.
– Вы Николай Катков?
Я устало кивнул.
– Вас ждет следователь Шевченко.
Вдвоем они затолкнули меня в патрульную машину, двое других сели в «жигуленок» и поехали следом. Водитель патрульной машины, избегая ехать по улицам, заполненным демонстрантами, помчался к управлению милиции в объезд. Через четверть часа мы уже шли по коридору здания на Петровке, 38.
– Катков? Катков, с вами все в порядке?! – с тревогой воскликнула Скотто, когда меня ввели в кабинет Шевченко.
– Да вроде все в норме.
– Ну и слава Богу. Готова убить тебя, черт проклятый. Теперь-то что случилось?
– Случилось? – начал я выворачиваться. – Что вы имеете в виду?
– Да ладно тебе, Катков! – рявкнул Шевченко, вскакивая со стула и подходя ко мне. – Что, двенадцать часов надо было проверять свои подозрения?
– Кое-кому понадобилось бы еще больше.
– Нужно так понимать, что вы завершили свое расследование и нашли злополучный контейнер? – с иронией в голосе спросил он.
Я молча кивнул, лихорадочно соображая, что сказать в ответ.
– И где же он? – Теперь он уже рычал.
Я молчал. Настала такая тишина, что стало бы слышно муху, если бы она пролетела. Я долго молчал, не зная, что ответить. Потом решился и нехотя выдавил:
– Я ошибался.
45
– Вас куда-нибудь подбросить? – резко спросила Скотто, когда мы направились к стоящим во дворе «Жигулям».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63