Сирота? Интересное слово. Я позавидовал девочке, но потом сообразил, что и сам, наверное, могу назваться сиротой – по крайней мере, наполовину.
– Та леди – экономка, – объяснила девочка. – Мне, конечно, полагалась бы гувернантка. У меня была не одна, но опекуны сказали, что все они не подходят. Миссис Пепперкорн очень строго следит, чтобы я не разговаривала с чужими.
Позади девочки виднелась высокая фигура экономки, которая продолжала разговор с работником. Они, судя по всему, были друг с другом не согласны, работник несколько раз порывался уйти, но дама не замолкала, и ему приходилось возвращаться.
– Она очень близорукая, наверняка тебя не разглядит, – продолжала девочка. – Но если увидит, то прогонит прочь, а меня накажет.
– Накажет? Как?
– Отправят спать без чая, это точно, – спокойно пояснила она. И добавила: – А может, и высекут.
– Высекут?
Она вынула руку из муфты и показала мне жуткие красные полосы на тыльной стороне.
– Тогда, наверное, – сказал я, – лучше мне будет уйти, пока она не увидела.
– Нет, – очень решительно заявила она, – мне хочется еще с тобой поговорить. Мне ведь тут не с кем словом перемолвиться.
– Братьев или сестер у тебя нет? – поинтересовался я.
– Нет. Только миссис Пепперкорн и Бетси, и еще двое слуг, но с ними говорить тоже не позволено.
– И больше ни души – в таком большом доме?
– Ни единой. Но, знаешь, большая часть комнат закрыта. Мы живем только в нескольких. Вот бы здесь были еще дети. А у тебя есть братья и сестры?
– Нет. И знакомых детей тоже нет.
– А как тебя зовут?
– Джон Мелламфи.
– И это все? – удивилась девочка.
– Да. А тебя как зовут?
– У меня очень длинное имя. Хочешь, назову его полностью?
– Да, пожалуйста.
Она набрала в легкие воздуха, закрыла глаза и проговорила:
– Генриетта Луиза Амелия Лидия Хафем Палфрамонд. – Открыла глаза и, не переводя дыхание, пояснила: – Маму звали Луиза, а Генриетта и Лидия были двоюродные бабушки. Вот насчет остальных не знаю.
– Но Хафем? – воскликнул я. – А как это пишется – так же, как название деревни?
– Да. Х-а-ф-е-м.
Желая показать, что я, хоть ношу всего два имени, также не лыком шит, я воскликнул:
– Это и мое имя тоже! Во всяком случае, я думаю, его носил мой дедушка, только писалось оно иначе: Х-а-ф-ф-а-м. Так, знаешь ли, звалась семья, которой принадлежали этот дом, деревня и все окрестные земли.
– Не может быть, – фыркнула девочка.
– Очень даже может. – (Вот ведь хлебом ее не корми, Дай только сказать поперек.) – Знаешь, Мампси… – Я заколебался. – Они все это получили от Хаффамов.
– Мампси! Не Мампси, а Момпессоны. «Мампси» говорят только деревенские.
Я залился краской стыда. Конечно же, эта фамилия была мне знакома по памятнику в церкви. Почему же я не связал ее с той, которую упомянула миссис Белфлауэр?
– Ты наверняка ошибаешься, – продолжала Генриетта, – ведь я знаю, что этот дом построил дед моего опекуна.
– Так, может, он носил фамилию Хаффам?
– Не думаю, потому что моего опекуна зовут сэр Персевал Момпессон.
Я сгорал от унижения. Выходит, несчастная миссис Белфлауэр все переврала и я зря воображал, будто имею к этому месту какое-то отношение. А эта девочка живет здесь по праву, если сэр Персевал Момпессон ее опекун!
Увлеченные разговором, мы не заметили, как экономка рассталась с работником и подошла к воротам. Голос ее раздался совсем близко:
– В письме к мистеру Ассиндеру я пожалуюсь на наглость этого малого. Заявляет мне нахально, что не может починить окно без… – Она осеклась, поднесла к глазам лорнет, который висел на цепочке у нее на шее, и воскликнула:
– Мисс Генриетта? Что это, мальчик?
– Да, миссис Пепперкорн, – как ни в чем не бывало ответила Генриетта.
– Выходит, вы, вопреки строжайшему запрету вашего опекуна, затеяли разговор с деревенским ребенком?
– Он не из деревни, миссис Пепперкорн, – холодно возразила Генриетта.
– В самом деле? – Экономка воззрилась на меня через лорнет. – Вижу, он похож на сына джентльмена. – Она спросила меня: – Как фамилия вашего отца?
Вопрос меня смутил. С одной стороны, я уважал обещание, данное моей матушке, не разговаривать с чужими людьми, с другой – не мог же я быть настолько невежливым, чтобы не ответить на прямой вопрос?
– Его зовут Джон Мелламфи, – вмешалась Генриетта.
– Мелламфи, – повторила экономка. – Не знаю поблизости ни одного солидного семейства с такой фамилией. Как бы то ни было, вы, мисс Генриетта, нарушили распоряжение сэра Персевала. Мы немедленно возвращаемся в дом, а я решу, как вас наказать.
– Он хоть и чужой, миссис Пепперкорн, – произнесла Генриетта, – но говорит, что его дедушку звали Хаффам, а это одна из моих фамилий, так что, выходит, он не совсем чужой.
– В самом деле? – Экономка быстро повернулась ко мне. – Где живет ваш батюшка, мастер Мелламфи?
– Не могу вам сказать.
Приняв, несомненно, сказанное за дерзость, экономка поджала губы и собиралась заговорить, но тут ко мне подскочила Сьюки.
– О, мастер Джонни! Непослушный мальчишка! Вы ведь знаете, вам нельзя разговаривать с чужими. Что на это скажет ваша матушка?
Она схватила меня за руку и потащила прочь.
– Пойдемте. Мы опаздываем. До Мелторпа еще добрый час ходу.
Поворачиваясь, я бросил последний взгляд на Генриетту: похожая на узницу, она все еще прижимала свое бледное личико к черной кованой решетке, а на плечо ей опускалась рука экономки, затянутая в черную перчатку.
– Ох, мастер Джонни, – заговорила Сьюки, пока мы спешили прочь из деревни, – только бы мне из-за вас не попасть в передрягу. Пожалуйста, не говорите никому, что мы здесь побывали. Ни матушке и никому другому.
– Но, Сьюки, если матушка спросит, где мы были, не могу же я солгать?
Сьюки вдруг застыла на месте, и я, поскольку она держала меня за руку, тоже остановился. Обернувшись, Сьюки произнесла торжественно:
Прошу, мастер Джонни, не говорите ничего такого, из-за чего я могу потерять место. Знаю, вы в глубине души добрый мальчик и не хотите зла моей семье.
Обещаешь, что, когда мы будем гулять, позволишь мне пойти на заставу и побыть там, сколько я захочу? – Она кивнула. – Хорошо. Тогда я тоже обещаю.
Мы прошли еще несколько шагов, и у Сьюки вырвалось:
– Ох, ну что нас сегодня понесло в Хафем. Не вышло бы из этого какой беды. Да и дядюшка совсем плох. А случись с ним что, бедную тетушку выпроводят за порог.
Я слушал ее вполуха, раздумывая о том, возможно ли, что между мною и Генриеттой существует родственная связь, и значит ли это, что я имею какое-то отношение к семейству Момпессон.
Когда мы добрались домой, мать, ждавшая у задней двери, вошла в кухню, пока мы снимали верхнюю одежду.
– Вы очень припозднились, – сказала она. – Я беспокоилась. Где вы были?
Вопрос был обращен к нам обоим. Я, покраснев, отвел глаза, но Сьюки, тоже пунцовая, тут же отозвалась:
– Мы ходили за Овер-Ли, мэм. Там очень плохие проулки.
– Наверняка вы ходили дальше. Вернулись на целый час позднее, чем обычно.
Щеки у Сьюки пылали; совсем растерявшись, она бросила на меня отчаянный взгляд. Я не успел опомниться, как из моего рта полилась бойкая речь:
– Когда мы вернулись к Овер-Ли, брод оказался совсем затоплен, пришлось обходить по тропе через Мортсейский лес.
Чувствуя на себе взгляд Сьюки, я отвел глаза.
– Тогда вы, наверное, смертельно проголодались, – заметила матушка, и я, поняв, что она поверила моей лжи, испытал одновременно облегчение и испуг. Я говорил, чтобы защитить Сьюки, так как признал: бывают случаи, когда ложь оправдана. Но если разрешена ложь, разрешены и некоторые другие вещи, и тогда вообще непонятно, как вести себя в этом мире. А еще меня восхищало ощущение своей силы: я создал историю, которая сделалась реальной, оттого что в нее поверила моя мать, историю о том, как мы самым невинным образом блуждали между Овер-Ли и Мортсейским лесом.

КНИГА II
ПОТЕРЯННЫЕ ДРУЗЬЯ
Глава 6
Вообразим себя стоящими зимним днем, несколько лет назад, в западной части Лондона. Сгущаются сумерки, отчего эта большая тюрьма для светского общества делается еще угрюмей; величественно-неприветливые улицы и площади все плотнее укутывает туман, делая их похожими на плавучие темницы на якоре, узилища наподобие многих, предназначенных для содержания Света и перевозки его к обширным берегам модной скуки. Но самая из них унылая и мрачная – Брук-стрит. А самый унылый и мрачный дом на унылой и мрачной Брук-стрит (где мы, собственно, и находимся) – это тот, над парадной дверью которого укреплена ярко раскрашенная металлическая табличка – свидетельство аристократических претензий; о тех же претензиях говорят и окна – очень высокие и пустые, они взирают на противоположную сторону с гримасой светского высокомерия. А самое высокое и пустое из этих высоких и пустых окон – это центральное окно огромной парадной залы на втором этаже.
Рядом с нами на тротуаре топчется субъект в потрепанном верхнем сюртуке и шляпе, поля которой опущены ему на самые глаза. Задрав голову, он рассматривает один из домов. Мы тоже, подобно ему, вскидываем подбородки и, отвратив взгляд от Бедности, устремляем его к высотам Богатства, Надменности и Могущества.
В центральном окне второго этажа едва различается (поскольку внутри еще не зажигали огней) некая высокая фигура. Мы, однако, не осуждены оставаться и далее на холодном тротуаре, а имеем средства, чтобы войти в комнату. Оттуда нам видно, что высокий человек у окна – это джентльмен в черном, он стоит к окну спиной и обращается к собеседникам, даме и еще одному джентльмену. Дама сидит в шезлонге, второй джентльмен полулежит в кресле, а его прикрытые пледом ноги покоятся на скамеечке.
Начнем, как положено, с леди: Надменность – дама в шезлонге – являет собой воплощение британской женской красоты: высокая, с величавой осанкой, но в тонком рте сквозит намек на жестокость. В лице полулежащего напротив нее Богатства прослеживаются одновременно принадлежность к древнему роду и грабительский образ жизни, длившийся веками: холодные голубые глаза жестокого тана, большой нос хищного норманна, желтоватые челюсти алчного тюдоровского царедворца, мародерствующего во времена Роспуска Парламента. Что касается Могущества, стоящего у окна, то его характер как нельзя яснее читается в кустистых черных бровях, выпуклых надбровных дугах, красноватом лице человека, не терпящего, когда низшие ему противятся.
Входя, мы слышим голос Могущества:
– Если говорить об этом, то мы, по крайней мере, знаем, что у нее есть ребенок, который, как бы то ни было, рожден в законном браке. И это нам на руку.
– Конечно, – томно вставляет дама, – если считать неопровержимой законность происхождения ее отца.
– Что ж, раз уж та сторона не сумела опровергнуть ее за полвека, вряд ли она преуспеет сейчас. – Ответ Могущества звучит твердо, но почтительно. – Хотя я бы почувствовал себя куда более уверенно, если б нашлась брачная запись. И кстати, последние донесения подсказали мне идею, где ее искать.
Как любопытно. – Ноту интереса Надменность, однако в свои слова не вкладывает, считая это вульгарным. – Объясните, будьте добры, что вы имеете в виду.
– Если позволите, я тотчас объяснюсь. Но если это в самом деле та женщина, которую мы ищем, то как же ей хватило смелости поселиться в той самой деревне.
– Я подробно расспросила свою служащую, – холодно и подчеркнуто бесстрастно произносит дама, – и она ни минуты не сомневается, что служанка, сопровождавшая ребенка, упомянула это имя.
– Это нелепо! – нетерпеливо восклицает Богатство. – Какой-то бред. Разве лисица, спасаясь от собак, побежит прямиком в их конуру!
– В первое мгновение я и сам так подумал, – слышится хладнокровный голос у окна. – Однако достаточным подтверждением служит то, что с тем местом существует связь через ее… ее покровителя, Фортисквинса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99