Убедившись, что все будет в сохранности, он заклеил камеру, засунул в
покрышку, накачал воздухом и уложил в багажник. Смонтированный им запасной
скат в случае нужды мог служить не хуже остальных четырех.
За эти дни безмерного напряжения Иоганн невероятно вымотался, но
голова его оставалась ясной, мысль работала четко, а постоянная
взвинченность от нервного напряжения, как это ни странно, помогла ему
острее воспринимать окружающее, отделять главное от побочного, цепко
схватывать на лету каждое слово, которое могло оказаться полезным.
Физическое же его состояние заставляло желать лучшего. У него воспалились
и болели глаза, ныли кончики пальцев, и от ночных бдений все время клонило
в сон, и когда удавалось прилечь, это было как обморочное замирание.
Он проделал гигантскую работу, конспектируя, шифруя лагерную
документацию, нанося на микроскопические клочки бумаги та\опографические
наброски расположения лагерей, дислокации охранных частей и подразделений.
На этих же клочках он размещал списки лагерного командования, сообщал
статистику умерщвлений, имена героев и предателей. Особое внимание он
уделял способам вербовки, применяемым врагом.
А приемов этих было множество. Например, узника, обреченного стоять
несколько дней в бетонной камере штрафного блока, неожиданно извлекали
оттуда, ставили под теплый душ, брили, напяливали на него приличный
штатский костюм, усаживали в машину и привозили в один из городских
"веселых домов". Затем, напоив, отводили к даме. А на рассвете - снова в
машину, снова в штрафной блок, в чудовищный каменный футляр. Проходило
несколько дней. Сотрудник гестапо вызывал заключенного. И тот должен был
выбрать: или смерть, или предательство.
Существовали и более утонченные методы, - например, подсаживание
провокаторов, выдающих себя за антифашистов, Цель тут была двоякая: с
одной стороны, вызвав симпатии к себе, обнаружить истинное лицо
заключенных и, с другой - это было более сложно, - сблизившись с особенно
непокорными узниками, внушить им, что борьба бессмысленна, убедить их, что
всех советских военнопленных, вернувшихся на Родину, в любых случаях
ожидает кара. И для большей убедительности не раз инсценировали побег
отдельных провокаторов, а потом их перебрасывали через линию фронта или к
партизанам, чтобы эти предатели клеветали на тех, кто и в лагерях сохранял
мужество, стойкость, преданность Отчизне, находил в себе силы бороться с
врагом.
Постепенно Иоганн научился выявлять предателей. Прежде всего он
обращал внимание на тех заключенных, которые и в штрафных блоках получали
улучшенное питание. Потом, чтобы увериться в своей правоте, изучал
продуктовые ведомости. Подтверждением служило то, что в канцеляриях нельзя
было найти ни копии рапорта высшему командованию о побеге, ни приказа о
розыске с перечислением примет бежавшего. Не числились они также в списке
беглых и не входили в ту графу отчета, которая подытоживала число побегов,
совершенных за месяц. И никто из приятелей по лагерю не подвергался казни,
а приятелями их обычно были капо.
Иногда таких предателей сама администрация включала в групповой
побег: ведь всем известно, что они часто попадают в карцер, - чем же
больше можно зарекомендовать себя! Но в книге, где с немецкой
тщательностью записывали всех заключенных, подвергаемых наказаниям, против
их номеров никогда не были указаны причины наказания. И хотя они часто
попадали в штрафной блок, их номера не стояли в списках тех, кто подлежал
истреблению. Разобраться во всем этом Иоганну было непросто. Огромный,
необыкновенно кропотливый труд требовал гигантского напряжения сил, ума,
сообразительности, логической сноровки, колоссальной емкости памяти. И
Иоганн отнюдь не был невозмутимо спокоен, возясь с сотнями килограммов
бумаги, отдаваясь дотошной следовательской работе, исступленно терпеливой
и методической. Постоянная угроза висела над ним. Он понимал, что его
ожидает, если в руки гестаповцев попадет хоть одна его запись и он не
сумеет разумно объяснить, для какой цели она сделана.
Заложить мину под вражеский эшелон, взорвать бензохранилище,
уничтожить крупного гитлеровца - все это было эффектней, звонче, зримей,
чем кропотливый канцелярский труд, проделанный Иоганном.
Иоганн вспоминал "Севастопольские рассказы" Толстого, описания
госпиталя, могучие изображения подлой изнанки войны. Лагеря были
пострашнее: здесь подвергались неслыханным и нескончаемым мукам души
людей. И это было чудовищней, чем все, чио Иоганн наблюдал до сих пор,
чудовищней даже, чем вид человеческого тела, искромсанного рваным металлом
снаряда.
И, усталый, измотанный физически, Иоганн испытывал прилив холодной,
расчетливой ненависти, мстительного воодушевления, и это делало его
дерзким, самоуверенным, духовно бодрым, как никогда.
Он понял, что проделанная им "канцелярская" работа сейчас во много
раз важнее так называемых "силовых акций". И когда Центр получит собранные
им материалы, оперативные группы советских разведчиков после штабной
разработки этих материалов будут не толшько верно и точно нацелены против
предателей, проникших за линию фронта, но и здесь, в тылу врага, они
сделают то, что им положено сделать. А от скольких мужественных, честных
советских воинов, попавших в плен, будет отведена пытающаяся очернить их
грязная рука провокаторов! Разве это не равно спасению жизни и даже
больше, чем жизни, - чести людей?
Клеветать устами предателей, чернить патриотов - это тоже фашистская
диверсия, и разве меньше она может вызвать жертв, чем диверсант со
взрывчаткой? И он, предотвращая такие диверсии, выполняет сейчас, может
быть, самый славный чекистский долг: спасает людей. Спасает их честь, их
доброе имя.
На первой чекистской эмблеме изображены меч и щит. Да, чекист
поражает врага карающим мечом, но не для того, чтобы оборонять себя,
вручен ему щит, - для того, чтобы защищать всех советских людей. Так
говорил ему чекист-дзержинец, его натавник.
- Щит - это твое сердце коммуниста, и ничто столь надежно не защитит
советского человека от беды, как чистое сердце коммуниста.
Что ж, Иоганну хотелось уничтожать предателей, оборотней, которых он
здесь выявил, самому убить их. Наверно, того "кролика" в экспериментальном
лагере шахтер уже убрал, может, и не своими руками: у них там большая
подпольная организация. Но разве узнать, кто скрывается под N 740014,
разве найти шахтера было менее важно, чем выявить предателя? Теперь Иоганн
сообщит о нем Центру, и семья шахтера узнает, что пропавший без вести муж
и отец достоин великого уважения, и будет гордится им.

И снова мокрый снегопад, дороги, разможженные танками, развалины
городов, мертвые, черные пожарища деревень - истерзанная земля, изрытая
оборонительными сооружениями, и непогребенные трупы советских воинов.
Командировка закончена. Машина катится обратно к Варшаве.
Дитрих дремлет, прижимая к груди планшет. В нем списки пленных,
предлагаемых для вербовки, и докладная записка Лансдорфу, составленная
Вайсом под диктовку капитана в энергичной, хвастливой манере,
соответствующей духу имперской стилистики.
Дитрих очень доволен Вайсом и обещал, что тот получит унтерофицерское
звание. Ему нравились всегда ровная, услужливая скромность Вайса, его
истинно немецкое трудолюбие и та наглая настойчивость, с какой он
добивался у лагерного начальника материалов, чтобы выполнить работу,
которую, по существу, должен был делать Дитрих.
Гитлер обещал: "Я выращу такую молодежь, перд которой содрогнется
мир. Эта молодежь будет жестокой и властной, Ни о каком интеллектуальном
воспитании не может быть и речи". В прусских юнкерских семьях - а Дитрих
принадлежал именно к такой семье - жестокая воля к власти издавна
считалась признаком истинно немецкого характера, а военное воспитание -
единственно возможным для ее отпрысков.
И Дитрих полагал, что солдат противника, сдавшихся в плен, следует
казнить на мете, в поученипе собственным солдатам. Лагеря для
военнопленных он считал излишней роскошью и весьма скептически относился к
возможности завербовать там надежных диверсантов. К лагерному персоналу он
относился с презрением: в его глазах это были тыловики, наживающиеся на
кражах лагерного провианта, не упускающие любой возможности урвать что-то
для себя. Правда, не требовалось особой наблюдательности, чтобы заметить
огромные свинарники при каждом лагере. Нельзя было не обратить внимания и
на грузовики, которые подъезжали к обширным складам: Здесь оптом продавали
набитую в тюки одежду и обувь умервщвленныз узников. А костяную муку
продавали для удобрения полей. Ни одна малость не ускользала от
рачительной лагерной администрации, и в специально для того оборудованных
помещениях зубные коронки казненных переплавляли на газовых горелках в
золотые десятиграммовые бресочки.
Но Дитриху не было дела до всего этого, и вообще он не хотел себя
ничем утруждать, а тем более - копаться в лагепной грязи. И, несмотря на
все свое высокомерие, он понимал, что если бы не долготерпеливая
работоспособность ефрейтора Вайса, едва ли ему удалось бы так успешно
справиться со своим служебным заданием.
И хотя лицо Вайса осунулось от переутомления, он не утратил своей
обычной приветливости, он всегда оставался равно внимательным,
почтительным к своему начальнику, и приятно было видеть его постоянную
белозубую улыбку. Кроме того, ясно, что этот ефрейтор не дурак. Он
смышлен, в меру образован и настолько простодушно предан Штейнглицу, что
обижается каждый раз, когда Дитрих позволяет себе подшучивать над
недостатками майора. Эту преданность Дитрих рассматривал как некую
благородную черту, которую его отец так ценил в подчиненных.
Вайс тоже был доволен Дитрихом. И считал, что ему повезло, поскольку
эта сволочь оказалась неактивной, ленивой скотиной. Капитан полностью
возложил на Иоганна свои обязанности, мало во что вмешивался, почти ничем
не интересовался и не мешал.
Мысли его не задержались на Дитрихе. Он с омерзением вспоминал своих
"приятелей" из лагерных служб гестапо, этих чистюль, беспокоившихся о
своем здоровье, панически боявшихся подцепить инфекцию. Для профилактики
они по три раза в день принимали душ, без конца обтирали руки спиртом и
тщательно сбривали каждый волосок у себя под мышками, чтобы, упаси боже,
не завелись вши, а одеколоном от них разило так, что, если постоять долго
рядом, начинала болеть голова.
Рассуждали они все примерно одинаково: каждому полагается
когда-нибудь умереть, и мы здесь не убиваем военнопленных, а просто не
содействуем продлению их существования. Некоторые из них изощренно
истязали заключенных отнюдь не из склонности к садизму, а из одной лишь
боязни прослыть добряками. Это было опасно, и они фотографировались у
виселиц во время казней, чтобы заручиться своеобразным документом,
подтверждающим их профессиональную пригодность к подобного рода службе,
самой безопасной во время войны.
Опьяненные военными успехами Германии на Западе, разгромом армий
крупнейших капиталистических держав, они не сомневались в недалекой победе
над Советской Армией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177