- Ну, ты выискиваешь! Ба-
булька, конечно, ругаться будет!
С той стороны, надо думать, понеслись уговоры, которые Нинка прервала
достаточно резко:
- Хватит! Я девушка честная. Сказала приду - значит все! - а в дверях
стояли, наблюдая-слушая, восточный клиент и повисшая на нем давешняя
мастерица с грудями.
- Ашотик, - жеманно, сахарным сиропом истекая, сказала мастерица, ед-
ва Нинка положила трубку, - приглашает нас с тобой поужинать.
- Этот, что ли, Ашотик? - не без вызова кивнула Нинка на чернявого. -
А, может, не нас с тобой, а меня одну?
- Можно и одну, - стряхнул Ашотик с руки мастерицу.
- Только поужинать?
- Зачем только?! - возмутился клиент. - Совсем не только!
- А я не люблю черных, - выдала Нинка, выдержав паузу. - Терпеть не
могу. Воняют, как ф-фавены!
Хоть и не понял, кто такие таинственные эти фавены, Ашотик помрачнел
- глаза налились, зубы стиснулись - отбросил мастерицу, снова на нем ви-
севшую, сделал к Нинке шаг и коротко, умело ударил по щеке, пробормотал
что-то гортанное, вышел.
- Ф-фавен! - бросила Нинка вдогонку, закрыла глаза на минуточку, вы-
дохнула глубоко-глубоко. И принялась набирать телефонный номер.
Мастерица, хоть и скрывала изо всех сил, была довольна:
- Ох, и дура же ты! Знаешь, сколько у него бабок?
- А я не проститутка, - отозвалась Нинка, не прерывая набора.
- А я, выходит, проститутка?
Нинка пожала плечами, и тут как раз ответили.
- Бабуля, солнышко! Ты не сердись, пожалуйста: я сегодня у Верки за-
ночую.
Бабуля все-таки рассердилась: Нинка страдальчески слушала несколько
секунд, потом сказала с обезоруживающей улыбкою:
- Ну бабу-у-ля! Я тебя умоляю! - и положила трубку.
- А ты, - дождалась мастерица момента оставить последнее слово за со-
бой, - а ты, выходит - целочка!
Темно-сиреневая вечерняя площадь у трех вокзалов кишела народом. Нин-
ка вынырнула из метро и остановилась, осматриваясь, выискивая подругу, а
та уже махала рукою.
- Привет.
- Привет, - заглянула Нинка в тяжелый подругин пакет, полный материа-
лом для скромного закусона: картошечка, зелень, яблоки, круг тощей кол-
басы. - И ты же их еще кормишь!
- По справедливости! - слегка обиделась страшненькая подруга. - Их
выпивка - наша закуска. Водка знаешь сколько сейчас стоит?
- А что с меня? - хоть Нинка и полезла в сумочку, а вопрос задала
как-то с подвохом, и подруга подвох заметила, решила не рисковать:
- Да ты чо?! Нисколько, нисколько, - и для подтверждения своих слов
даже подпихнула нинкину руку с кошельком назад в сумочку.
- Понятненько!
- Только, Нинка, это! слышишь! Ты рыжего, ладно? Не трогай. Идет?!
Ну, который в тельнике.
Нинка улыбнулась.
- А где ж! женихи-то?
- За билетами пошли. Да вон! - кивнула подруга, а мы, не больно инте-
ресуясь тонкостями знакомства, подобных которому много уже повидали и в
кино, и, главное, в жизни, отъедем, отдалимся, приподнимемся над толпою,
успев только краем глаза заметить, как двое парней с бутылками в карма-
нах, эдакая подмосковная лимит, работяги-демобилизованные, пробираются к
нашим подругам и, постояв с полминуточки, рукопожатиями обменявшись,
вливаются в движение человеческого водоворота, в тот его рукав, который,
вихрясь, течет к широкому перрону, разрезаемому подходящими-отходящими
частыми электричками пикового часа.
- В семнадцать часов двадцать четыре минут от шестой платформы отпра-
вится электропоезд до Загорска. Остановки: Москва-третья, Северянин, Мы-
тищи, Пушкино, далее - по всем пунктам!
Пропустим, как все там у них происходило, ибо, проводив явившуюся на
пороге сортира, слегка покачивающуюся Нинку полутемным, длиннючим, с
обеих сторон дверьми обставленным коридором общаги, окажемся в комнате
парней и легко, автоматически, безошибочно и уж, конечно, не без тошноты
восстановим сюжет по мизансцене: на одной из кроватей, пыхтя и повизги-
вая, трудятся подруга и снявший тельник рыжий в тельнике, а приятель
его, уткнув голову в объедки-опивки, спит за нечистым столом праведным
сном Ноя.
Нинка пытается разбудить приятеля: сперва по-человечески и даже, что
ли, с нежностью:
- Э! Слышь! Трахаться-то будем? Трахаться, спрашиваю, будем? Лапал,
лапал, заводил! - но постепенно трезвея, злея, остервеняясь: - Ты! Ф-фа-
вен! Пьянь подзаборная! Ты зачем меня сюда притащил, а?! - колотит по
щекам, приподнимает за волосы и со стуком бросает голову жениха in statu
quo, получая в ответ одно мычание, - все это под аккомпанемент застенных
магнитофонных шлягеров, кроватного скрипа, стонов, хрипов - и, наконец,
отчаявшись, вздернутая, обиженная, хватает плащик, сумочку, распахивает
дверь.
- Нин! куда?! - отвлекается от сладкого занятия подруга. - Чо, чокну-
лась? Времени-то! Ночевала б!
- Ага, - гостеприимно подтверждает рыжий в тельнике, на локтях при-
поднявшись над подругою. - Он к утру отойдет!
!Но Нинка, не слушая - коридором, лестницею, мимо сонной вахтерши, -
вон, на улицу, в неизвестный городок, и мчится на звук проходящего нев-
дали поезда под редкими фонарями по грязи весенней российской, по лужам,
матерится сквозь зубы, каблучки поцокивают, и в узком непроезжем проулке
натыкается на расставившего страшно-игривые руки пьяного мордоворота.
Нинка осекается, поворачивает назад, спотыкается о кирпичную половин-
ку, но, вместо того, чтобы, встав, бежать дальше, хватает ее, поднимает
над головою:
- Пошел прочь - убью! Ф-фавен вонючий! - и мордоворот отступает, ви-
дит по глазам нинкиным, что и впрямь - убьет.
- Е..нутая, - вертит пальцем у виска, когда Нинка скрывается за пово-
ротом!
Ни мента, ни дежурного, пожилая только какая-то парочка нервно при-
танцовывает на краю платформы, ежесекундными взглядами в черноту торопя
электричку. Нинка, вымазанная, замерзшая, сидит скрючившись, поджав но-
ги, сфокусировав глаза на бесконечность, на полуполоманной скамейке.
Электричка, предварив себя ослепительным светом прожектора, словно из
преисподней вынырнув, является в реве, в скрежете, в скрипе! Нинка, не
вдруг одолев ступор, едва успевает проскочить меж схлопывающимися
дверьми, жадно выкуривает завалявшиеся в сумочке полсигареты, пуская дым
через выбитое тамбурное окошко в холод, в ночь - и входит в вагон, уст-
раивается, где поближе.
Колеса постукивают успокоительно. Вагон, колеблясь, баюкает!
В противоположном конце - длинновласый бородач уставился в окно: мо-
лодой, в черном, в странной какой-то на нинкин вкус шапочке: тюбетейке -
не тюбетейке, беретике - не беретике.
Нинка бросает на попутчика один случайный ленивый взгляд, другой,
третий! Лицо ее размораживается, глаз загорается. Нинка встает, распахи-
вает плащик, решительно одолевает три десятка метров раскачивающегося
заплеванного пола, прыскает по поводу рясы, спускающейся из-под ци-
вильной курточки длинновласого, нагло усаживается прямо напротив и, не
смутясь полуметровой длиной кожаной юбочки, не заботясь (или, наоборот,
заботясь) о произведенном впечатлении, закидывает ногу на ногу.
Длинновласый недолго, равнодушно глядит на Нинку и отворачивается: не
вспыхнул, не покраснел, не раздражился.
Второе за нынешний вечер пренебрежение женскими ее чарами распаляет
Нинку, подталкивает к атаке:
- Вы поп, что ли? - спрашивает она совершенно ангельским голоском. -
А я как раз креститься собралась. По телевизору все уговаривают, угова-
ривают. Почти что уговорили!
- Иеромонах, - смиренно-равнодушно отвечает попутчик.
- Монах? - снова не может удержаться Нинка от хохотка. - Так вам че-
го! это! ну, это самое! запрещено, да? - и еще выше поддергивает юбочку.
- А жалко. Такой хорошенький. Прям' киноартист.
На правой руке, на безымянном пальце, там, где мужчины носят обыкно-
венно обручальные кольца, сидит у монаха большой старинный перстень:
крупный, прозрачный камень, почти бесцветный, чуть разве фиолетовый,
словно в стакан воды бросили крупицу марганцовки, удерживают почерневшие
от времени серебряные лапки.
- А чего не смтрите? Соблазниться боитесь? Или вам и смотреть запре-
щено? - и Нинка забирается на скамейку с ногами, усаживается на спинку:
несжатые коленки как раз напротив монахова лица.
Монах некоторое время глядит на коленки, на Нинку - столь же холодно,
равнодушно, без укоризны, и тупит глаза долу.
- Бедненькие! - сочувственно качает Нинка головою. - А я, знаете, я
уж-жасно люблю трахаться! Такой кайф! Главный кайф на свете. Мне б вот
запретили б или там, не дай, конечно, Бог, болезнь какая - я бы и жить
не стала. Мы ведь все как в тюрьме. А, когда кончаешь, словно небо раз-
мыкается! свет! и ни смерти нету, ни одиночества!
Монах бросает на Нинку мгновенный, странный какой-то взгляд: испуган-
ный, что ли, - и потупляется снова.
- Слушайте! а вы что - вообще никогда не трахались? - то ли искренне,
то ли очень на это похоже поражается Нинка. - А с ним у вас как? - кива-
ет на неприличное место. - В порядке? Действует? Встает иногда? Ну, -
хихикает Нинка, - по утрам, например. У меня один старичок был, лет под
пятьдесят; так вот: вечером у него когда встанет, а когда и нет; зато по
утрам - как из пушки! Или когда мяса наедитесь? А, может, и он тоже у
вас - монах? И черную шапочку на головке носит? Ох уж я шапочку-то с не-
го бы сняла!..
Глаз у Нинки разгорелся еще ярче, сама зарумянилась, похорошела до-
нельзя.
Монах встал и пошел. А, вставая, уколол ее совершенно безумным взгля-
дом, таким, впрочем, коротким, что Нинка даже засомневалась: не почуди-
лось ли, - и таким яростным, страстным!
Она поглядела вслед монаху, скрывшемуся за тамбурной дверью, и отвер-
нулась к окну, замерла: то ли взгляд-укол вспоминая-переживая, то ли
раздумывая, не пуститься ль вдогон.
А за окном, по пустынному шоссе, виляющему рядом с рельсами, сверкая
дальним и противотуманками, обгоняя поезд, неслась бежевая "девятка".
Электричка затормозила в очередной раз, открыла двери со змеиным ши-
пом и впустила вываливших из "девятки" четверых: трезвых, серьезных,
без-жа-лост-ных! Не ашотиков.
Нинка поджалась вся, но не она их, видать, интересовала: заглянув из
тамбура и равнодушно мазнув по ней взглядами, парни скрылись в соседнем
вагоне.
Нинка надумала-таки, встала, двинулась в противоположную сторону -
туда, где исчез монах. Приподнялась на цыпочки и сквозь два, одно отно-
сительно другого покачивающихся торцевых окошечка увидела длинновласого,
столь же смиренно и недвижно, как полчаса назад, до встречи с нею, сидя-
щего на ближней скамье.
Нинке показалось, что, если войдет, снова спугнет монаха, потому так
вот, на цыпочках, она и застыла: странную радость доставляло ей это со-
зерцание исподтишка тонкого, аскетичного, и впрямь очень красивого лица.
Электричку раскачивало на стыках. Лязгала сталь переходных пластин.
Холодный ветер гулял по тамбуру.
Зачарованная монахом, Нинка не обратила внимания, как, не найдя, чего
искали, в передней половине поезда, парни из "девятки" шли через пустой
нинкин вагон, и только, сжатая стальными клещами рук и, как неодушевлен-
ный предмет отставленная от переходной дверцы, вздрогнула, встревожи-
лась, поняла: компания направляется к монаху.
Нинка, не раздумывая, бросилась на помощь, но дверцу глухо подпирал
один из четверых, а трое, слово-другое монаху только бросив, принялись
бить его смертным боем.
Нинка колотила кулачками, ногами в скользкий, холодный металл, крича-
ла бессмысленно-невразумительное вроде:
- Откройте! пустите! ф-фавены вонючие! - но подпирающий сам мало чем
отличался от подпираемого железа.
Нинка пустилась назад, пролетела вагон, следующий, увидела кнопку ми-
лицейского вызова, вдавила ее, что есть мочи, до крови почти под ногтя-
ми, но, очевидно, зря!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
булька, конечно, ругаться будет!
С той стороны, надо думать, понеслись уговоры, которые Нинка прервала
достаточно резко:
- Хватит! Я девушка честная. Сказала приду - значит все! - а в дверях
стояли, наблюдая-слушая, восточный клиент и повисшая на нем давешняя
мастерица с грудями.
- Ашотик, - жеманно, сахарным сиропом истекая, сказала мастерица, ед-
ва Нинка положила трубку, - приглашает нас с тобой поужинать.
- Этот, что ли, Ашотик? - не без вызова кивнула Нинка на чернявого. -
А, может, не нас с тобой, а меня одну?
- Можно и одну, - стряхнул Ашотик с руки мастерицу.
- Только поужинать?
- Зачем только?! - возмутился клиент. - Совсем не только!
- А я не люблю черных, - выдала Нинка, выдержав паузу. - Терпеть не
могу. Воняют, как ф-фавены!
Хоть и не понял, кто такие таинственные эти фавены, Ашотик помрачнел
- глаза налились, зубы стиснулись - отбросил мастерицу, снова на нем ви-
севшую, сделал к Нинке шаг и коротко, умело ударил по щеке, пробормотал
что-то гортанное, вышел.
- Ф-фавен! - бросила Нинка вдогонку, закрыла глаза на минуточку, вы-
дохнула глубоко-глубоко. И принялась набирать телефонный номер.
Мастерица, хоть и скрывала изо всех сил, была довольна:
- Ох, и дура же ты! Знаешь, сколько у него бабок?
- А я не проститутка, - отозвалась Нинка, не прерывая набора.
- А я, выходит, проститутка?
Нинка пожала плечами, и тут как раз ответили.
- Бабуля, солнышко! Ты не сердись, пожалуйста: я сегодня у Верки за-
ночую.
Бабуля все-таки рассердилась: Нинка страдальчески слушала несколько
секунд, потом сказала с обезоруживающей улыбкою:
- Ну бабу-у-ля! Я тебя умоляю! - и положила трубку.
- А ты, - дождалась мастерица момента оставить последнее слово за со-
бой, - а ты, выходит - целочка!
Темно-сиреневая вечерняя площадь у трех вокзалов кишела народом. Нин-
ка вынырнула из метро и остановилась, осматриваясь, выискивая подругу, а
та уже махала рукою.
- Привет.
- Привет, - заглянула Нинка в тяжелый подругин пакет, полный материа-
лом для скромного закусона: картошечка, зелень, яблоки, круг тощей кол-
басы. - И ты же их еще кормишь!
- По справедливости! - слегка обиделась страшненькая подруга. - Их
выпивка - наша закуска. Водка знаешь сколько сейчас стоит?
- А что с меня? - хоть Нинка и полезла в сумочку, а вопрос задала
как-то с подвохом, и подруга подвох заметила, решила не рисковать:
- Да ты чо?! Нисколько, нисколько, - и для подтверждения своих слов
даже подпихнула нинкину руку с кошельком назад в сумочку.
- Понятненько!
- Только, Нинка, это! слышишь! Ты рыжего, ладно? Не трогай. Идет?!
Ну, который в тельнике.
Нинка улыбнулась.
- А где ж! женихи-то?
- За билетами пошли. Да вон! - кивнула подруга, а мы, не больно инте-
ресуясь тонкостями знакомства, подобных которому много уже повидали и в
кино, и, главное, в жизни, отъедем, отдалимся, приподнимемся над толпою,
успев только краем глаза заметить, как двое парней с бутылками в карма-
нах, эдакая подмосковная лимит, работяги-демобилизованные, пробираются к
нашим подругам и, постояв с полминуточки, рукопожатиями обменявшись,
вливаются в движение человеческого водоворота, в тот его рукав, который,
вихрясь, течет к широкому перрону, разрезаемому подходящими-отходящими
частыми электричками пикового часа.
- В семнадцать часов двадцать четыре минут от шестой платформы отпра-
вится электропоезд до Загорска. Остановки: Москва-третья, Северянин, Мы-
тищи, Пушкино, далее - по всем пунктам!
Пропустим, как все там у них происходило, ибо, проводив явившуюся на
пороге сортира, слегка покачивающуюся Нинку полутемным, длиннючим, с
обеих сторон дверьми обставленным коридором общаги, окажемся в комнате
парней и легко, автоматически, безошибочно и уж, конечно, не без тошноты
восстановим сюжет по мизансцене: на одной из кроватей, пыхтя и повизги-
вая, трудятся подруга и снявший тельник рыжий в тельнике, а приятель
его, уткнув голову в объедки-опивки, спит за нечистым столом праведным
сном Ноя.
Нинка пытается разбудить приятеля: сперва по-человечески и даже, что
ли, с нежностью:
- Э! Слышь! Трахаться-то будем? Трахаться, спрашиваю, будем? Лапал,
лапал, заводил! - но постепенно трезвея, злея, остервеняясь: - Ты! Ф-фа-
вен! Пьянь подзаборная! Ты зачем меня сюда притащил, а?! - колотит по
щекам, приподнимает за волосы и со стуком бросает голову жениха in statu
quo, получая в ответ одно мычание, - все это под аккомпанемент застенных
магнитофонных шлягеров, кроватного скрипа, стонов, хрипов - и, наконец,
отчаявшись, вздернутая, обиженная, хватает плащик, сумочку, распахивает
дверь.
- Нин! куда?! - отвлекается от сладкого занятия подруга. - Чо, чокну-
лась? Времени-то! Ночевала б!
- Ага, - гостеприимно подтверждает рыжий в тельнике, на локтях при-
поднявшись над подругою. - Он к утру отойдет!
!Но Нинка, не слушая - коридором, лестницею, мимо сонной вахтерши, -
вон, на улицу, в неизвестный городок, и мчится на звук проходящего нев-
дали поезда под редкими фонарями по грязи весенней российской, по лужам,
матерится сквозь зубы, каблучки поцокивают, и в узком непроезжем проулке
натыкается на расставившего страшно-игривые руки пьяного мордоворота.
Нинка осекается, поворачивает назад, спотыкается о кирпичную половин-
ку, но, вместо того, чтобы, встав, бежать дальше, хватает ее, поднимает
над головою:
- Пошел прочь - убью! Ф-фавен вонючий! - и мордоворот отступает, ви-
дит по глазам нинкиным, что и впрямь - убьет.
- Е..нутая, - вертит пальцем у виска, когда Нинка скрывается за пово-
ротом!
Ни мента, ни дежурного, пожилая только какая-то парочка нервно при-
танцовывает на краю платформы, ежесекундными взглядами в черноту торопя
электричку. Нинка, вымазанная, замерзшая, сидит скрючившись, поджав но-
ги, сфокусировав глаза на бесконечность, на полуполоманной скамейке.
Электричка, предварив себя ослепительным светом прожектора, словно из
преисподней вынырнув, является в реве, в скрежете, в скрипе! Нинка, не
вдруг одолев ступор, едва успевает проскочить меж схлопывающимися
дверьми, жадно выкуривает завалявшиеся в сумочке полсигареты, пуская дым
через выбитое тамбурное окошко в холод, в ночь - и входит в вагон, уст-
раивается, где поближе.
Колеса постукивают успокоительно. Вагон, колеблясь, баюкает!
В противоположном конце - длинновласый бородач уставился в окно: мо-
лодой, в черном, в странной какой-то на нинкин вкус шапочке: тюбетейке -
не тюбетейке, беретике - не беретике.
Нинка бросает на попутчика один случайный ленивый взгляд, другой,
третий! Лицо ее размораживается, глаз загорается. Нинка встает, распахи-
вает плащик, решительно одолевает три десятка метров раскачивающегося
заплеванного пола, прыскает по поводу рясы, спускающейся из-под ци-
вильной курточки длинновласого, нагло усаживается прямо напротив и, не
смутясь полуметровой длиной кожаной юбочки, не заботясь (или, наоборот,
заботясь) о произведенном впечатлении, закидывает ногу на ногу.
Длинновласый недолго, равнодушно глядит на Нинку и отворачивается: не
вспыхнул, не покраснел, не раздражился.
Второе за нынешний вечер пренебрежение женскими ее чарами распаляет
Нинку, подталкивает к атаке:
- Вы поп, что ли? - спрашивает она совершенно ангельским голоском. -
А я как раз креститься собралась. По телевизору все уговаривают, угова-
ривают. Почти что уговорили!
- Иеромонах, - смиренно-равнодушно отвечает попутчик.
- Монах? - снова не может удержаться Нинка от хохотка. - Так вам че-
го! это! ну, это самое! запрещено, да? - и еще выше поддергивает юбочку.
- А жалко. Такой хорошенький. Прям' киноартист.
На правой руке, на безымянном пальце, там, где мужчины носят обыкно-
венно обручальные кольца, сидит у монаха большой старинный перстень:
крупный, прозрачный камень, почти бесцветный, чуть разве фиолетовый,
словно в стакан воды бросили крупицу марганцовки, удерживают почерневшие
от времени серебряные лапки.
- А чего не смтрите? Соблазниться боитесь? Или вам и смотреть запре-
щено? - и Нинка забирается на скамейку с ногами, усаживается на спинку:
несжатые коленки как раз напротив монахова лица.
Монах некоторое время глядит на коленки, на Нинку - столь же холодно,
равнодушно, без укоризны, и тупит глаза долу.
- Бедненькие! - сочувственно качает Нинка головою. - А я, знаете, я
уж-жасно люблю трахаться! Такой кайф! Главный кайф на свете. Мне б вот
запретили б или там, не дай, конечно, Бог, болезнь какая - я бы и жить
не стала. Мы ведь все как в тюрьме. А, когда кончаешь, словно небо раз-
мыкается! свет! и ни смерти нету, ни одиночества!
Монах бросает на Нинку мгновенный, странный какой-то взгляд: испуган-
ный, что ли, - и потупляется снова.
- Слушайте! а вы что - вообще никогда не трахались? - то ли искренне,
то ли очень на это похоже поражается Нинка. - А с ним у вас как? - кива-
ет на неприличное место. - В порядке? Действует? Встает иногда? Ну, -
хихикает Нинка, - по утрам, например. У меня один старичок был, лет под
пятьдесят; так вот: вечером у него когда встанет, а когда и нет; зато по
утрам - как из пушки! Или когда мяса наедитесь? А, может, и он тоже у
вас - монах? И черную шапочку на головке носит? Ох уж я шапочку-то с не-
го бы сняла!..
Глаз у Нинки разгорелся еще ярче, сама зарумянилась, похорошела до-
нельзя.
Монах встал и пошел. А, вставая, уколол ее совершенно безумным взгля-
дом, таким, впрочем, коротким, что Нинка даже засомневалась: не почуди-
лось ли, - и таким яростным, страстным!
Она поглядела вслед монаху, скрывшемуся за тамбурной дверью, и отвер-
нулась к окну, замерла: то ли взгляд-укол вспоминая-переживая, то ли
раздумывая, не пуститься ль вдогон.
А за окном, по пустынному шоссе, виляющему рядом с рельсами, сверкая
дальним и противотуманками, обгоняя поезд, неслась бежевая "девятка".
Электричка затормозила в очередной раз, открыла двери со змеиным ши-
пом и впустила вываливших из "девятки" четверых: трезвых, серьезных,
без-жа-лост-ных! Не ашотиков.
Нинка поджалась вся, но не она их, видать, интересовала: заглянув из
тамбура и равнодушно мазнув по ней взглядами, парни скрылись в соседнем
вагоне.
Нинка надумала-таки, встала, двинулась в противоположную сторону -
туда, где исчез монах. Приподнялась на цыпочки и сквозь два, одно отно-
сительно другого покачивающихся торцевых окошечка увидела длинновласого,
столь же смиренно и недвижно, как полчаса назад, до встречи с нею, сидя-
щего на ближней скамье.
Нинке показалось, что, если войдет, снова спугнет монаха, потому так
вот, на цыпочках, она и застыла: странную радость доставляло ей это со-
зерцание исподтишка тонкого, аскетичного, и впрямь очень красивого лица.
Электричку раскачивало на стыках. Лязгала сталь переходных пластин.
Холодный ветер гулял по тамбуру.
Зачарованная монахом, Нинка не обратила внимания, как, не найдя, чего
искали, в передней половине поезда, парни из "девятки" шли через пустой
нинкин вагон, и только, сжатая стальными клещами рук и, как неодушевлен-
ный предмет отставленная от переходной дверцы, вздрогнула, встревожи-
лась, поняла: компания направляется к монаху.
Нинка, не раздумывая, бросилась на помощь, но дверцу глухо подпирал
один из четверых, а трое, слово-другое монаху только бросив, принялись
бить его смертным боем.
Нинка колотила кулачками, ногами в скользкий, холодный металл, крича-
ла бессмысленно-невразумительное вроде:
- Откройте! пустите! ф-фавены вонючие! - но подпирающий сам мало чем
отличался от подпираемого железа.
Нинка пустилась назад, пролетела вагон, следующий, увидела кнопку ми-
лицейского вызова, вдавила ее, что есть мочи, до крови почти под ногтя-
ми, но, очевидно, зря!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99