Но сегодняшний яриков визит резко отличается ото всех предыдущих: он
сравнительно поздний и не предварен обычным телефонным звонком. Галина
Алексеевна открывает дверь, - некогда великолепный тайваньский халат с
парчовыми драконами сильно потерся, да и скрывает далеко не те уже пре-
лести, что в незапамятном шестьдесят восьмом, а сквозь замаскированную
лондотоном седину перманента просвечивает бледная кожа черепа, - откры-
вает и видит сильно поддатого художника, держащего в вытянутой руке все-
го на четверть опорожненную и заткнутую газетной пробкою 0,76-литровую
бутылку "Сибирской". Такая мизансцена представляется Галине Алексеевне
несколько унижающей ее генеральское, да и женское достоинства, однако,
она сдерживает в зародыше, давит готовую подняться гневную волну и не
Бог весть как приветливо, но определенно приглашающе отступает в глубину
передней: заходи; раз уж приехал - заходи.
Она наскоро накрывает на стол, извлекает из глубин холодильника квин-
тэссенцию министерских заказов: баночки с деликатесами, специально на
такой случай сберегаемые, а непризнанный гений сидит в углу, не выпуская
из рук "Сибирскую", и бубнит что-то обиженное, во что Галина Алексеевна
не вслушивается, ибо давно привыкла к яриковым неудачам и огорчениям и
слишком трезво понимает, что реально помочь не способна ничем, что, на-
верное, никто на свете не способен Ярику помочь реально.
Художник пренебрегает двадцатиграммовой хрустальной рюмочкою, услуж-
ливо пододвинутой Галиною Алексеевною, и уверенно, по-хозяйски, лезет в
колонку за двумя стаканами, оба наливает всклянь из квадратной своей бу-
тылки, и Галина Алексеевна не успевает отрицательно мотнуть головою, ре-
шительным жестом отстранить это неимоверное для нее количество спиртно-
го, - не успевает, потому что натыкается на полный неподдельного страда-
ния взгляд черных яриковых очей, на душераздирающий вопрос: ладно, пусть
никто! - но хоть она, она-то! - она верит ли еще в его талант?! - и наша
героиня, хоть с той общежитской папочки и не видевшая ни одного настоя-
щего ярикова произведения, а, может, как раз потому, что не видевшая, -
не менее, чем в давней засранной церкви убежденно, но куда более горько,
кивает в ответ, а потом и поднимает стакан, ибо не поднять его в данной
ситуации - все равно, что признаться в неискренности, все равно, что
ударить по лицу несчастного этого человека, пришедшего к ней, как к пос-
ледней инстанции не то справедливости, не то - милосердия.
И тут Галина Алексеевна воображает вдруг, что коллеги и начальство,
подчиненные и подопечные видят ее в настоящую минуту: вот такую - непод-
тянутую, расхристанную, сидящую за одним столом с грязным, ободранным
диссидентом, держащую полный стакан водяры, - но странно: фантазия эта
не покрывает нашу героиню липким, холодным потом ужаса, а, напротив, -
дразнит, забавляет, манит подмеченным еще Пушкиным упоительным ощущением
бездны мрачной на краю, - и Галина Алексеевна как-то особенно азартно,
демонстративно опорожняет единым духом стакан, а потом, когда видение
исчезает, ничего страшного, думает под тяжелым, непрерывающимся взглядом
собутыльника, нужно же, наконец, разрушить психологический барьер между
нами! Трезвый пьяного не разумеет. Или как там: наоборот?
Жгучее, в таком количестве совершенно непривычное тепло добирается до
желудка, и мрачная бездна сообщнически подмигивает кошачьим своим зра-
ком. Свечи, скатерть, хрусталь и серебро с достоверностью галлюцинации
возникают в мозгу Галины Алексеевны при взгляде на разделяющий их с Яри-
ком красный пластик кухонного стола, - играют, переливаются разноцветны-
ми искрами, - и то давнее, неимоверное желание обдает ее всю жаром.
Наконец, художник, оголодавший в неизвестно котором по счету и снова
неудачном браке, утоляет аппетит и продолжает предаваться мучительным
философским поискам, по привычке последних лет интонируемым, преимущест-
венно, вопросительно. Ну почему, дескать, к ним, на Кузнецкий, народу
ходит больше чем к нам (хотя он не состоит и в группкоме графиков, - а
все-таки: к нам) на Грузинскую? Или: куда подевались, куда сгинули вре-
мена бешеной популярности неофициальной живописи, легендарные времена
Измайлово и "Пчеловодства", и почему он, дурак, в ту пору там не выстав-
лялся, а рвался в Союз? Или, наконец, почему ни худфонд, ни эти сраные
(при слове сраные Галина Алексеевна непроизвольно морщится, демонстри-
руя, что слышит его не впервые в жизни) миллионеры не желают покупать
произведений его, Ярика, незавербованного искусства? Почему даже в нес-
частный салон Юны Модестовны не может он пристроить и пары своих холс-
тов?!.
Почему худфонд - Галина Алексеевна знает из первых рук: там более
способностей и даже ее протекции требуются совершенно несвойственные на-
шему Модильяни покладистость, терпение, выдержка и политическая тонкость
в искусстве интриги. Самое смешное, что те же качества, даже в сильней-
шей степени, требуются, оказывается, и в мире диссидентском, - но об
этом Галина Алексеевна, не читающая, - хоть и невредно было бы ей по
службе, - ни "Третьей волны", ни "АЯ", а лишь наслышанная о нехорошем
сем мире с тенденциозного голоса любимой своей заокеанской радиостанции,
не только не знает, но даже и не догадывается: диссидентский мир вообще
представляется ей не менее таинственным, чем загробная жизнь. Впрочем,
привыкшая, как мы уже заметили, к глухой монологичности яриковых сомне-
ний, она вовсе и не собирается на них реагировать. Поэтому настойчи-
во-напористое (Боже! почти как в те времена!) требование художника ехать
сейчас же, сию же минуту, к нему в мастерскую, где и ответить, наконец,
окончательно и бесповоротно лицом к лицу с картинами на все проклятые,
мучащие его вопросы, - застает ее совершенно врасплох и, подкрепленное
зовом пресловутой бездны, любовью и алкоголем, серьезного сопротивления
не встречает.
Тем более, что том всемирки, чтение которого сорок минут назад прер-
вал Ярик, - том этот, сто первый по счету, - оказывается Эдгаром По.
Склонив голову, и все же касаясь перманентной макушкою потолка, а под
огромными, пыльными, асбестом укутанными трубами складываясь и в три по-
гибели, шла Галина Алексеевна, предводительствуемая Яриком, по коленча-
тому подвальному коридору мимо выпиленных из фанеры, вырезанных из пе-
нопласта, отчеканенных на жести силуэтов Вождя Мирового Пролетариата,
мимо разнокалиберных досок почета, мимо щитов соцобязательств, мимо ло-
зунгов и серий портретов членов Политбюро, - шла в святая святых нашего
художника. Открывшаяся ее взору огромная, в центре освещенная голой
двухсотсвечовкою, в углах чем-то шуршащая и копошащаяся безоконная ком-
ната и была яриковой мастерскою: вместе с сотнею рублей ежемесячного жа-
лования, выплачиваемого одним из московских ЖЭКов, составляла она награ-
ду за идеологический труд, продукцию которого Галина Алексеевна видела
по пути. Ярик, несколько долгих лет буквально загибавшийся без мастерс-
кой вообще, ни перед диссидентствующими, но часто вполне преуспевающими
друзьями-приятелями, ни, тем более, перед Галиною Алексеевною за продук-
цию эту не оправдывался и не извинялся, ибо считал вынужденную свою ра-
боту на ниве идеологии, работу, дающую в остальных отношениях почти
безграничную свободу творчества, делом в нравственном отношении пусть не
похвальным, но не столь и предосудительным: каждая, дескать, цивилизация
имеет свои символы и обряды, свои, так сказать, формальности, серьезного
значения которым ни один нормальный человек никогда не придаст, вот как,
например, моде.
Будь мастерская несколько менее обширною, мы рискнули б сказать, что
картины заполняют ее: чувствовалось, как много их, потерянных в обводя-
щем углы мраке: больших и маленьких, туманных и веселеньких, масляных и
гуашевых, на холсте, на картоне и даже на оргалите. Ну вот! выдохнул
Ярик, поставив бутылку с остатками водки на стол (несмотря на настояния
Галины Алексеевны, он, покидая ее дом, с бутылкою расстаться не пожелал
категорически) и зажег пару позаимствованных где-то на стройке прожекто-
ров. Смотри. Оценивай. Ты ж как-никак специалист.
"Как-никак" задело Галину Алексеевну, и лицо ее озарилось неким осо-
бым сладострастием, которого Ярик до сих пор никогда на этом лице не за-
мечал, которого даже и заподозрить на нем не мог, - сладострастием неог-
раниченной власти над так называемым искусством, неподвластным, как лю-
бят его создатели самодовольно считать, никому кроме них и Бога, - и,
хоть в то же мгновенье она одернула себя, согнала с лица предательское
предвкушение, Ярик уже казнился, мятался и готов был, казалось,
собственным телом броситься на смертоносные амбразуры глаз любовницы.
Ничего уже, впрочем, поправить было невозможно, во всяком случае, по
ярикову не то что деликатному, а не слишком как-то твердому характеру,
разве вот суетливо разлить по нечистым стаканам остатки "Сибирской".
Пить Галине Алексеевне больше, конечно, не следовало, но она по-
чувствовала, что, не выпив, спугнет художника, а отказаться от предстоя-
щего суда сил уже не имела, и так как ни закусить, ни даже запить ковар-
ную жидкость было нечем, бросилась в критический свой полет непос-
редственно из ожесточенной схватки с тошнотою и подступающей к горлу
рвотою.
Вот это! сказала генерал, мгновенно, безошибочно выхватив из сотен
других небольшой квадратный холстик, попорченный по краям коренным насе-
лением подвала, это же прямая антисоветчина в худшем, классическом ее
смысле. Это недостойно высокого твоего таланта! и брезгливо отбросила
холстик влево от себя. Допустим, нетвердо согласился автор, польщенный
словосочетанием "высокий талант". Она, будто только подтверждения и жда-
ла, ринулась дальше: и это, протянула цепкую руку куда-то в глубину. И
это!
Когда экспозиция была очищена от откровенных антисоветчины и порног-
рафии, разговор, несмотря на несколько заплетающийся язык тайного совет-
ника, принял характер более утонченный. Например, графическая серия,
вдохновленная ошибочно напечатанным и справедливо забытым "Иваном Дени-
совичем", навлекла на художника обвинение в спекулятивности и паразити-
ровании на теме. Ты сам посуди, объяснялась Галина Алексеевна перед Яри-
ком, который вовсе и не требовал никаких объяснений, а мрачно молчал,
словно уже придумал что-то, решил, и только выжидал удобного момента,
чтобы решение свое привести в исполнение. Ты сам посуди: кто бы, что бы
и как бы скверно ни нарисовал или, скажем, ни написал про лагерь - это
всегда будет волновать, будить сострадание. При чем же здесь живопись?
При чем линия? При чем, в конце концов, искусство?! Вспомни ту нашу кар-
тиночку, про солдат!
Ободренная превратно понятым угрюмым безмолвием подсудимого, Галина
Алексеевна утратила последние остатки самообладания и, по мере того, как
росла на полу стопка отсеиваемых картин и рисунков, все более и более
радужные перспективы раздражали внутренний ее взор: постепенное, сегод-
няшней ночью начавшееся приручение маленького своего Модильяни, введение
его в номенклатуру и, в конце концов, скромная свадьба и долгое семейное
благополучие: они жили счастливо и умерли в один день. А п-пить я ему
больше н-не п-позволю!
Внутренний монолог, впрочем, ничуть не мешал внешнему, и последний
становился все глаже, формулировки все обкатаннее, чеканнее, голос ма-
ло-помалу набирал силу и вот уже гулко гремел под низкими подземными
сводами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99