Хотя полные восемь часов рабочего дня были таким образом пропущены,
отговориться за них кое-как еще было можно, но Галина Алексеевна не пош-
ла на службу и назавтра, и на третий, по счастию оказавшийся пятницею,
день. На исходе же воскресенья решила, что понести справедливое наказа-
ние и испить чашу унижения до дна обязана во всяком случае, прибрала на
кухне заплесневевшие, загнившие остатки пресловутого ночного пиршества,
включила телефон и поставила будильник на обычные семь-пятнадцать.
Первое, что увидела Галина Алексеевна, подходя к родному учреждению,
был обосновавшийся на асфальте у помойного уголка знаменитый на все ми-
нистерство огромный стол, свидетель и соучастник ужасающего ее падения.
Он, хоть и пытался держаться самоуверенно, выглядел все же как-то удиви-
тельно жалко: из-за того, наверное, что на верхней его, изумрудной, в
привычных чернильных кляксочках плоскости отчетливо, подобно полянкам
ромашек на весеннем лугу, выделялись неприличные белесые пятна и источа-
ли (так Галине Алексеевне показалось) острый, пронизывающий запах темно-
го ее сладострастия. Генерал постаралась проскользнуть мимо стола по
возможности незаметно, как тень, и вот уже шла, потупив очи, сама не
своя, длинными коридорами учреждения, а злополучные модильяниевы полотна
кричали со стен, лезли под полуприкрытые веки. Боже мой, Боже! Зачем она
здесь, эта отвратительная мазня? Почему ее до сих пор не сняли, не сор-
вали, не выкинули вместе с оскверненным столом?! Впрочем, да, конечно: я
ведь трусливо отсиживалась дома, увиливала от грозной, но справедливой
расплаты за грех юности, а они дожидались меня, очевидцы страшного моего
проступка, беспристрастные свидетели обвинения!
Однако, в коридорах и кабинетах не только никаким наказанием, - даже
происшествием или, скажем, следом происшествия вовсе и не пахло. Коллеги
встретили Галину Алексеевну равнодушно-доброжелательно, а трехдневное ее
отсутствие либо вовсе не заметили, либо приписали обычной инспекцион-
но-разгромной поездке по провинции или легкому недомоганию (положим,
женскому). Тем не менее, весь день Галина Алексеевна была подозрительна
и насторожена и только минут за пять до звонка решилась вызвать по выду-
манному делу вчерашнего выпускника факультета журналистики, смазли-
венького редактора, и как бы между прочим, впроброс, эдак шутя, спро-
сить, не знает ли тот о причинах разжалования министром любимого, ста-
ринного, наркоматского, а, может, и департаментского еще, единственного
в своем роде и не одного хозяина пережившего стола. Редакторчик, не уло-
вивший, сколь важен для генерала несерьезный по видимости этот вопрос,
отделался легкой либеральной шуточкою, и Галина Алексеевна постеснялась
педалировать, а только, не обернув головы, кивнула наверх и назад: а
это? Действительно, присмотрелся к картине редакторчик. У вас здесь, ка-
жется, висело что-то другое. Пейзажное. Глядите как забавно: дама в чер-
ном определенно похожа на вас! А что Тер-Ованесов? все еще преподает на
журналистике? поинтересовалась, прощаясь, наша героиня.
На другой день Галина Алексеевна побывала и в кабинете министра и
почти все время, пока в привычной, доброжелательно-полуфамильярной мане-
ре шел рутинный служебный разговор, не отрывала глаз от новенького, тем-
но-серого дерева, гигантского письменного стола, и только перед тем, как
уходить, рискнула сказать, переведя взгляд с финской полированной по-
верхности куда-то за окно и вниз: дали отставку? Министр, как ребенок,
довольный обновкою, сразу понял, о чем речь, и ответил шутливо: да уж,
пора, понимаете, пристраиваться в ногу со временем. Становиться, так
сказать, современником. Вон и картинки поменяли. Одобряете? Вы же,
как-никак, специалист. Галина Алексеевна оглянулась на нескромных ярико-
вых амуров, присмиревших под серьезным взглядом черно-белого вождя, и не
столько утвердительно, сколько многозначительно-игриво произнесла:
да-а-а! - и это "да-а-а!" было вздохом освобождения: Галина Алексеевна
почувствовала, как отлегло, наконец, от сердца, как совесть очистилась
раскаянием; почувствовала, что край мрачной бездны никогда больше не по-
манит непонятным своим упоением. И слава Богу!
Правда, яриковы полотна долго еще, не один год, раздражали глаз гене-
рала и душу щемили воспоминания тех далеких лет, когда еще все казалось
ясным, простым любовь и счастие, - но потом примелькались на ставших
своими местах, и всего, может, и переменилось в жизни Галины Алексеевны,
что завелся в кухонном шкафчике неиссякаемый родничок, к которому прик-
ладывалась она по вечерам и выходным до самой одинокой своей смерти (рак
матки), да покусанный покойным Чичиковым рисунок оказался в застекленной
рамочке, - впрочем, не на стене, а на прежнем месте: в комоде, под набо-
рами засохшей косметики и свежим постельным бельем.
1980 г.
ГОЛОС АМЕРИКИ
научно-фантастический эпилог
Черт возьми! Такая уж надувательная земля!
Н. Гоголь. "Игроки"
Проводив взглядом рванувшегося от главного входа красно-белого жучка
скорой, в недра которого с мешающей помощью Трупца Младенца Малого
только что был внесен генерал Малофеев (говорят, его Трупец и отравил, -
Катька Кишко, едко пахнущая половыми секретами, прошипела из-за спины
таинственным голосом последнюю сплетню, - впрочем, что же? почему бы и
не Трупец? почему бы и не отравил?), - жучок умудрился-таки найти щелку
в непрерывной, неостановимой, темно-зеленой ленте прущих по набережной
военных грузовиков и, полавировав внутри нее, скрылся за излучиною, -
Никита вдруг подумал, что внезапное заболевание генерала может привести
к таким последствиям, о каких страшно бредить и в бреду, и еще подумал,
что слишком далеко его, Никиту, кажется, занесло, далеко и совсем не ту-
да. Он и раньше чувствовал, что его несет не туда, но то было несет, а
теперь - занесло уже, занесло окончательно, и ясное сознание этого факта
пришло в голову впервые.
Ему, собственно, и всегда, можно сказать - с рождения, некуда было
деваться, вся логика биографии, судьбы толкала в черно-серое здание на
Яузе, вмещающее два десятка западных подрывных радиостанций, разных там
Свобод, Би-би-си и Немецких Волн. Он от младенчества, от младых, как го-
ворится, ногтей слишком насмотрелся на диссидентствующих этих либералов,
на либеральствующих диссидентов, к числу которых, увы, принадлежали и
оба его родителя, и старшая сестрица Лидия; слишком наслушался несконча-
емых их, пустых и глупых вечерне-ночных, в клубах вонючего табачного ды-
ма разговоров, за которыми, одна вслед другой, летели бутылки липкого
тошнотворного портвешка и переводились килограммы тогда еще дешевого ко-
фе; слишком надышался кисловатой, затхлой, даже на свободе - вполне тю-
ремною - атмосферой; слишком, слишком, слишком! чтобы каждой клеточкою
души не стремиться вырваться из этого вызывающего органическую брезгли-
вость круга. Приметы родительского и их друзей быта: нищета, безработи-
ца, обыски (нескольким из которых, еще мальчиком, стал Никита потрясен-
ным свидетелем); допросы, аресты, суды; адвокаты, кассации, лагеря, пси-
хушки - все это, поначалу жуткое, со временем стало совсем не страшно,
а! м-м! нехорошо, неприятно, тошнотворно, и знакомые фамилии по вражес-
ким голосам звучали как-то фальшиво и по-предательски, и ни за что не
могло повериться, будто разнообразно-однообразным процессам сиим и про-
цедурам подвергаются действительно чистые, бескорыстные и психически
полноценные люди, да не могло повериться и глядя на их, кандидатов и
докторов наук, старые, замасленные, потертые, в серых клочьях подкладоч-
ной ваты пальто, на их плешивые шапки, на бахромящиеся, вздувшиеся на
коленках штаны, не могло повериться, слушая обиженные, жалостливые их,
физиков, математиков, филологов, рассказы о мытарствах по отделам вневе-
домственной охраны, по кочегаркам и дворницким. Книжки и журнальчики,
ко_торые на очередном обыске описывались, сваливались во вместительные,
защитного цвета брезентовые мешки и увозились, но, несмотря на столь ре-
гулярные и капитальные чистки, спустя время, снова накапливались в квар-
тире, - не вызывали у Никиты никакого ни любопытства, ни доверия, а тоже
- одну брезгливость, и любая брошюрка, купленная в Союзпечати, любой но-
мер "Пионера" или "Костра", безусловно, были куда всамделишнее той,
пусть на самой хорошей бумаге отпечатанной, но фальшивой, фиктивной ма-
кулатуры.
Кстати о "Пионере" и "Костре": ни их, ни "Пионерской правды", ни
"Юного" там "натуралиста" или "техника" не соглашались родители выписать
Никите: брызжа слюною, объясняли про коммунистическое обморочивание, ко-
торому не позволят! и так далее, а взамен подсовывали детское Евангелие
с глупыми картинками и прочую чушь, и ее не то что читать - смотреть на
нее было противно и стыдно, а все ребята в школе читали и "Костер", и
"Пионерскую правду", и "Юного техника", и Никита, хоть побираясь, а
все-таки читал тоже, а неприятные ощущения от побирушничества заносил на
родительский счет. Последний с каждым годом рос, и не только от новых
поступлений, но и от неумолимых процентов.
Чем более емкие ушаты иронии и прямой издевки опрокидывали родители и
сестра Лидия на октябрятскую звездочку, на пионерский галстук, на комсо-
мольский значок Никиты - тем с большей энергией сопротивления тянулся он
к этой высмеиваемой, облаиваемой ими общественной жизни и с гордостью и
достоинством носил звания и председателя совета отряда, и члена совета
дружины, и комсорга класса. И только там уже, в комсоргах, впервые смут-
но почувствовал, что тащит его куда-то не туда, потому что прежде, в ок-
тябрятах и пионерах, деятельность Никиты была в каком-то смысле органич-
ной, естественной, принимаемой ребятами, - теперь же слова, которые он
вынужден был поддакивающе выслушивать и произносить сам, все дальше и
дальше уходили от реальности, и волей-неволей приходилось переделывать
ее в своем сознании под эти слова, и она мало-помалу начинала обретать
размытость, фиктивность, призрачность. Однако поздно, поздно было пово-
рачивать назад: несло, несло, несло уже, да и некоторая приятность в по-
ложении комсомольского вожака все-таки оставалась: снаружи - уважи-
тельное отношение начальства и ряда товарищей обоего пола, изнутри -
вступая в странное противоречие с постепенным офиктивливанием реальности
- ощущение прямой причастности к могучей своей Родине, то есть всамде-
лишности собственного существования, - тащило, перло, несло и так и вы-
несло в университет, в университетский комитет комсомола, и дальше - в
пресловутое черно-серое здание на Яузе. И чем справедливей и обоснован-
нее казались Никите лидкины и родительские шуточки и издевки, а они - к
никитиному раздражению - с течением времени все чаще казались справедли-
выми и обоснованными, - тем меньше оставалось возможностей к отступлению
с пусть сомнительной, однако частично уже пройденной, с пусть выбранной
ненамеренно, но многими драками отстоянной дороги. И еще клеймо, постав-
ленное родителями на Никиту при рождении последнего, поставленное безжа-
лостно, под запах паленой детской кожицы, клеймо имени-отчества, Никита
Сергеевич! Оно жгло Никиту с того самого момента, как он стал понимать,
в чью честь назван и почему именно в эту честь, - жгло, и чего бы только
Никита ни сделал, чего бы ни превозмог, чтобы прожить клейму наперекор!
Хотя, с другой стороны, - куда уж так особенно занесло?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99