" С отвращением
отбросил Иван Александрович журнал и начал ждать просто, и первые минут
пятнадцать выходило это у него недурно, а потом в душу стала прокрады-
ваться тревога: а ну как жуткое ожидание выбьет из-под ног твердую
нравственную основу, на которой он по дороге сюда столь незыблемо утвер-
дился? И начал Иван Александрович прямо-таки гипнотизировать себя, зак-
линать, что ни за что на свете приятелеву фамилию он им не назовет, ни
за какие блага, ни под каким страхом, хоть, знаете, кол у него на голове
тешите - не назовет и все тут! И до того Иван Александрович дозаклинал-
ся, что даже как-то не вдруг понял, что приглашают его пройти в кабинет.
Что ж вы, Ываны Ылыкысаныдырывычы! укоризненно отнесся к нему Игорь
Константинович (Иван Александрович сразу понял, что человек за столом
Игорь Константинович и есть). Как же это вы так?! и столько сочувствия
заключалось в укоризне этой, что Ивану Александровичу ужасно стыдно за
себя стало - куда стыднее, чем в баньке - за себя, за ничтожную свою ма-
лость, за некрасивые свои мысли и поступки, за Лариску, за Альмиру, за
кощунственное желание руки над листом и жуть как захотелось повиниться,
покаяться перед молодым, обаятельным, прекрасно одетым человеком, пока-
яться и даже фамилию сакраментальную назвать. Иван Александрович поту-
пился, и Игорь Константинович понял, что происходит в душе гостя, понял
и сказал снова сочувственно, но уже без былой укоризны, а великодушно,
тоном милосердия и прощения: вижу-вижу, осознали вы свою вину и больше
уж, наверное, ны будыты. Ну и ладненько. Ну и замечательно. Всего вам
доброго. Как же? удивился Иван Александрович. А фамилия? Его фамилия:
И-ва-нов! Не надо, покачал головою Игорь Константинович. Не надо фами-
лию. Все фамилии мы знаем и без вас. Всего вам, повторяю, доброго. И та-
ким приятным оказалось нежнейшее это "всего вам доброго", таким ласко-
вым, таким успокоительным и хорошим, что на глазах Ивана Александровича
выступили сладкие слезы признательности и даже, пожалуй, высшего некоего
просветления, и он, не веря еще до конца ощущению своему, спросил: так я
могу идти? Так я могу быть свободным? и, услышав улыбчивый утверди-
тельный игорьконстантиновичев ответ, тихонечко, спиною, отпятился к две-
рям, толкнул их эдаким изящным движением зада и - показалось Ивану Алек-
сандровичу - тут же очутился на улице, хоть это-то было точно невероят-
но, потому что двери кабинета вели, конечно же, в коридор, и часовой там
стоял, и тамбур существовал, и паспорт Ивану Александровичу должны же
были, в конце концов, вернуть. Ну и что? Такое ли уж у нас страшное за-
ведение? все еще доносился из-за дверей иронически-укоризненно интониро-
ванный голос Игоря Константиновича. Пытают у нас? Расстреливают? Лейте-
нанты Падучихи работают? А, Иван Александрович?..
На улице все шло так, словно ничего не случилось: оранжево светило
низкое закатное солнце, спешили по своим делам люди, со Сретенки, поше-
веливая усами, полз троллейбус, машины сплошным потоком текли к Садово-
му, и Иван Александрович, счастливо обалдевший от того, что ничего на
улице не случилось, пошел машинному потоку наперерез, но тут же услышал
резкий свисток, повернулся на него и увидел милицейского сержанта. И
сержант, и сам свисток почему-то ужасно обрадовали Ивана Александровича.
Он подумал: как все же это прекрасно: нарушить ясное и понятное, многок-
ратно и общедоступно опубликованное и даже по телевидению переданное
правило уличного движения, оказаться в нарушении уличенным и, честно
заплатив положенный штраф, перед законом и людьми вполне очиститься, ис-
купить вину, - потом достал из кармана трешницу и, далеко вытянув ее пе-
ред собою, пошел на постового. Тот, однако, иваналександровичевы деньги
отстранил, взял под козырек и произнес: что ж вы, товарищ, по сторонам
не глядите? Тк ведь недолго и с жизнью расстаться. Вон переход, ступай-
те! - и то, что сержант Ивана Александровича тоже простил и даже товари-
щем назвал (хотя и вполне готов был Иван Александрович за свой проступок
расплатиться сполна и никакого зла на сержанта держать не стал бы) - это
уж показалось Ивану Александровичу некой вершиною, слиянием с челове-
чеством, выявлением мировой гармонии, музыкою сфер и даже, возможно,
тем, что еще два с половиной тысячелетия назад назвал Аристотель до са-
мого этого момента не совсем Ивану Александровичу понятным словом катар-
сис.
Иван Александрович перешел улицу строго в положенном месте и обернул-
ся, чтобы еще раз послать заботливому постовому счастливую и благодарную
улыбку, но тут резкий, пронзительный, тревожный диссонанс вмиг разрушил
музыку сфер, наполнявшую душу, и, забыв про сержанта, долго стоял Иван
Александрович, пытаясь разобраться, откуда диссонанс взялся. И вот осоз-
нал, выделил его, наконец, из густого цветного шума противоположной сто-
роны улицы: зеленое платье Лариски!
Иван Александрович совсем было собрался окликнуть жену, как вдруг с
ужасом и растерянностью понял, что она! исчезла. Причем, не просто ис-
чезла, бесследно, так сказать, растворясь в воздухе - это было бы еще
куда ни шло! - а исчезла в том самом подъезде, из которого Иван Алек-
сандрович вышел несколькими минутами раньше.
И замер растерянный Иван Александрович, и стал перебирать в голове
все вероятные объяснения увиденной мизансцены, и ни одно не казалось
достаточно убедительным, и тревога за жену сменялась открытой нена-
вистью, которая, в свою очередь, оборачивалась недоумением и, в конечном
счете, все тою же непреодолимой растерянностью.
И тогда Иван Александрович понял, что необоснованным, глупым, детским
было давешнее его благодушие, что, как и в случае с хорошенькой татароч-
кою, должен и тут скрываться какой-то обман, фальшь какая-то, и, чтобы
фальшь эту обнаружить, схватить за хвост, охлопал себя Иван Александро-
вич по карманам, словно в одном из них фальшь и скрывалась, и действи-
тельно: наткнулся сквозь ткань пиджака на что-то сравнительно твердое,
картонное: паспорт! понял, и предчувствующая пакость рука извлекла на
свет Божий небольшую, покрытую царапаным полиэтиленом книжечку вишневого
цвета, пролистнула несколько первых рутинных страничек и остановилась
большим пальцем прямо под ладненьким, компактным, свежим лиловым штампи-
ком, смысловым центром которого выступало единственное слово, потому,
наверное, и выделенное и размером шрифта, и местоположением из прочих
меленьких слов и словечек: ВЫПИСАН.
Тут все сразу встало на свои места, и Иван Александрович как-то вдруг
успокоился, свернул на Пушечную и пошел по ней дальше, вниз, в направле-
нии собственного дома.
11
Иван Александрович сидел на стуле посреди комнаты (той из двух, что
они с Ларискою называли гостиной) у открытого на полу чемоданчика, в ко-
тором три дня назад относил к приятелю опасную макулатуру, так скверно
повернувшую его, Ивана Александровича, жизнь. Глядя по сторонам, он не
мог придумать, как забрать с собою все, что на первое устройство может
понадобиться, чтобы и уместилось куда-то, и рук хватило бы нести, но чем
дальше придумывал, тем яснее становилось, что задача неразрешима в прин-
ципе, словно квадратура круга. За балконной дверью как обычно квохтали,
гулькали жирные голуби, давным-давно на иваналександровичевом балконе
обосновавшиеся, загадившие его весь и перебираться с него явно не наме-
ревающиеся, и тогда Иван Александрович, раздраженный нерешаемостью зада-
чи, вскочил со стула и, словно впервые их услышал, прямо-таки рванулся
на балкон.
Две птицы вспорхнули, отлетели, но недалеко, рядышком, на обводом
идущий вокруг седьмого иваналександровичева этажа карниз, и ясно было,
что, как только злобный гигант уберется из их имения, они тут же восста-
новят себя в безусловных правах. Третья же не улетала, а все топталась и
квохтала в шалашике, образованном древним семейным хламом. Иван Алек-
сандрович, готовый наброситься на эту третью, единственную, вроде бы,
ему доступную, поймать, схватить, оторвать голову, что так нахально пог-
лядывала совсем стеклянными, холодными бусинами (хоть, надо признать, не
сделал бы этого Иван Александрович все равно, в каком угодно состоянии,
в каком угодно раздражении - просто по невозможности для себя, неспособ-
ности к пролитию чьей угодно, даже затхлой, зажиревшей голубиной крови)
- дернулся и напугал-таки и самую ленивую (или самую наглую) птицу нас-
только, что она тяжело взлетела и плюхнулась на карниз рядом с соб-
ратьями, впрочем, от Ивана Александровича в каких-нибудь двух, зато уж
вполне недосягаемых шагах - разве что пришло бы ему в голову поэквилиб-
рировать на двадцатиметровой высоте подобно нефтекамским алкоголикам. И
только решил Иван Александрович, доведенный до последнего предела
свинством демонстративного полета, не полета - прыжка, разорить балкон-
ный хлам, чтобы лишить омерзительных, жирных, жестоких, полных паразита-
ми птеродактилей их явочным порядком захваченной площади, как увидел на
том самом месте, где до последней возможности топталась третья птица,
несколько птенчиков, совсем маленьких, беззащитных, поросших еще не
перьями, а пушком. Чистым светлым пушком. Ну и хрен с вами! подумал Иван
Александрович, совершенно обезоруженный этим видом. Живите себе на здо-
ровье! а голуби, словно позволения только и дожидались, вернулись на
привычное место, заквохтали, загулькали, запереступали громко по жести
подоконника.
Квадратура круга решилась как-то сама собою: Иван Александрович зак-
рыл чемодан, пхнул его под диван и бросил в синюю спортивную сумку (по-
дарок Ларискиных родителей ко дню рождения) пару рубашек (еще Лариска
стирала), плавки, мыльницу да зубную щетку, принял на дорогу душ (Ларис-
кина купальная шапочка перед глазами, розовая; Ларискин крем - белый ша-
рик на стеклянной полочке у зеркала) - и вышел вон. У порога отцепил с
брелочка квартирный ключ и положил под резиновый придверный коврик.
Ехать было надо, но абсолютно некуда: отец Ивана Александровича погиб
на войне, мать в сорок девятом посадили, и там, в лагере, она и померла,
а Ивана Александровича разыскала в пятьдесят четвертом и забрала из дет-
дома тетка, собственно не тетка даже, а материна подруга: они вместе си-
дели, и подруга пообещала, если выйдет и цела будет, разыскать Ванечку и
о нем позаботиться. Но и тетка давно умерла. Коммунальную комнатку, что
осталась после нее, Иван Александрович сдал государству, когда въезжал с
Ларискою в свой кооператив, и сейчас в комнатке, наверное, живут ка-
кие-то чужие люди, вроде как голуби на бывшем его балконе.
А больше у Иван Александровича на всем белом свете не было никого.
На Белорусском вокзале, куда привела Ивана Александровича полная, со-
вершенная свобода ситуации, у каждой кассы толпились жуткие очереди, и
он, прежде чем пристроиться к одной из них и, выстояв положенное время,
назвать кассирше первый пришедший в голову населенный пункт, вышел на
перрон. На ближнем пути стоял, готовый к отходу, поезд "Москва-Берлин".
Толпа вела себя подобающе: была оживлена, шумела, толкалась громоздкими
чемоданами, тележками носильщиков и скорее смеялась, нежели плакала.
Улыбнулся и Иван Александрович.
И вдруг услышал откуда-то не то что бы издалека, вагона, приблизи-
тельно, от шестого, выученную в пятом классе, потом надолго забытую и
снова недавно припомненную мелодию - мажорную, нежную, сладкую:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
отбросил Иван Александрович журнал и начал ждать просто, и первые минут
пятнадцать выходило это у него недурно, а потом в душу стала прокрады-
ваться тревога: а ну как жуткое ожидание выбьет из-под ног твердую
нравственную основу, на которой он по дороге сюда столь незыблемо утвер-
дился? И начал Иван Александрович прямо-таки гипнотизировать себя, зак-
линать, что ни за что на свете приятелеву фамилию он им не назовет, ни
за какие блага, ни под каким страхом, хоть, знаете, кол у него на голове
тешите - не назовет и все тут! И до того Иван Александрович дозаклинал-
ся, что даже как-то не вдруг понял, что приглашают его пройти в кабинет.
Что ж вы, Ываны Ылыкысаныдырывычы! укоризненно отнесся к нему Игорь
Константинович (Иван Александрович сразу понял, что человек за столом
Игорь Константинович и есть). Как же это вы так?! и столько сочувствия
заключалось в укоризне этой, что Ивану Александровичу ужасно стыдно за
себя стало - куда стыднее, чем в баньке - за себя, за ничтожную свою ма-
лость, за некрасивые свои мысли и поступки, за Лариску, за Альмиру, за
кощунственное желание руки над листом и жуть как захотелось повиниться,
покаяться перед молодым, обаятельным, прекрасно одетым человеком, пока-
яться и даже фамилию сакраментальную назвать. Иван Александрович поту-
пился, и Игорь Константинович понял, что происходит в душе гостя, понял
и сказал снова сочувственно, но уже без былой укоризны, а великодушно,
тоном милосердия и прощения: вижу-вижу, осознали вы свою вину и больше
уж, наверное, ны будыты. Ну и ладненько. Ну и замечательно. Всего вам
доброго. Как же? удивился Иван Александрович. А фамилия? Его фамилия:
И-ва-нов! Не надо, покачал головою Игорь Константинович. Не надо фами-
лию. Все фамилии мы знаем и без вас. Всего вам, повторяю, доброго. И та-
ким приятным оказалось нежнейшее это "всего вам доброго", таким ласко-
вым, таким успокоительным и хорошим, что на глазах Ивана Александровича
выступили сладкие слезы признательности и даже, пожалуй, высшего некоего
просветления, и он, не веря еще до конца ощущению своему, спросил: так я
могу идти? Так я могу быть свободным? и, услышав улыбчивый утверди-
тельный игорьконстантиновичев ответ, тихонечко, спиною, отпятился к две-
рям, толкнул их эдаким изящным движением зада и - показалось Ивану Алек-
сандровичу - тут же очутился на улице, хоть это-то было точно невероят-
но, потому что двери кабинета вели, конечно же, в коридор, и часовой там
стоял, и тамбур существовал, и паспорт Ивану Александровичу должны же
были, в конце концов, вернуть. Ну и что? Такое ли уж у нас страшное за-
ведение? все еще доносился из-за дверей иронически-укоризненно интониро-
ванный голос Игоря Константиновича. Пытают у нас? Расстреливают? Лейте-
нанты Падучихи работают? А, Иван Александрович?..
На улице все шло так, словно ничего не случилось: оранжево светило
низкое закатное солнце, спешили по своим делам люди, со Сретенки, поше-
веливая усами, полз троллейбус, машины сплошным потоком текли к Садово-
му, и Иван Александрович, счастливо обалдевший от того, что ничего на
улице не случилось, пошел машинному потоку наперерез, но тут же услышал
резкий свисток, повернулся на него и увидел милицейского сержанта. И
сержант, и сам свисток почему-то ужасно обрадовали Ивана Александровича.
Он подумал: как все же это прекрасно: нарушить ясное и понятное, многок-
ратно и общедоступно опубликованное и даже по телевидению переданное
правило уличного движения, оказаться в нарушении уличенным и, честно
заплатив положенный штраф, перед законом и людьми вполне очиститься, ис-
купить вину, - потом достал из кармана трешницу и, далеко вытянув ее пе-
ред собою, пошел на постового. Тот, однако, иваналександровичевы деньги
отстранил, взял под козырек и произнес: что ж вы, товарищ, по сторонам
не глядите? Тк ведь недолго и с жизнью расстаться. Вон переход, ступай-
те! - и то, что сержант Ивана Александровича тоже простил и даже товари-
щем назвал (хотя и вполне готов был Иван Александрович за свой проступок
расплатиться сполна и никакого зла на сержанта держать не стал бы) - это
уж показалось Ивану Александровичу некой вершиною, слиянием с челове-
чеством, выявлением мировой гармонии, музыкою сфер и даже, возможно,
тем, что еще два с половиной тысячелетия назад назвал Аристотель до са-
мого этого момента не совсем Ивану Александровичу понятным словом катар-
сис.
Иван Александрович перешел улицу строго в положенном месте и обернул-
ся, чтобы еще раз послать заботливому постовому счастливую и благодарную
улыбку, но тут резкий, пронзительный, тревожный диссонанс вмиг разрушил
музыку сфер, наполнявшую душу, и, забыв про сержанта, долго стоял Иван
Александрович, пытаясь разобраться, откуда диссонанс взялся. И вот осоз-
нал, выделил его, наконец, из густого цветного шума противоположной сто-
роны улицы: зеленое платье Лариски!
Иван Александрович совсем было собрался окликнуть жену, как вдруг с
ужасом и растерянностью понял, что она! исчезла. Причем, не просто ис-
чезла, бесследно, так сказать, растворясь в воздухе - это было бы еще
куда ни шло! - а исчезла в том самом подъезде, из которого Иван Алек-
сандрович вышел несколькими минутами раньше.
И замер растерянный Иван Александрович, и стал перебирать в голове
все вероятные объяснения увиденной мизансцены, и ни одно не казалось
достаточно убедительным, и тревога за жену сменялась открытой нена-
вистью, которая, в свою очередь, оборачивалась недоумением и, в конечном
счете, все тою же непреодолимой растерянностью.
И тогда Иван Александрович понял, что необоснованным, глупым, детским
было давешнее его благодушие, что, как и в случае с хорошенькой татароч-
кою, должен и тут скрываться какой-то обман, фальшь какая-то, и, чтобы
фальшь эту обнаружить, схватить за хвост, охлопал себя Иван Александро-
вич по карманам, словно в одном из них фальшь и скрывалась, и действи-
тельно: наткнулся сквозь ткань пиджака на что-то сравнительно твердое,
картонное: паспорт! понял, и предчувствующая пакость рука извлекла на
свет Божий небольшую, покрытую царапаным полиэтиленом книжечку вишневого
цвета, пролистнула несколько первых рутинных страничек и остановилась
большим пальцем прямо под ладненьким, компактным, свежим лиловым штампи-
ком, смысловым центром которого выступало единственное слово, потому,
наверное, и выделенное и размером шрифта, и местоположением из прочих
меленьких слов и словечек: ВЫПИСАН.
Тут все сразу встало на свои места, и Иван Александрович как-то вдруг
успокоился, свернул на Пушечную и пошел по ней дальше, вниз, в направле-
нии собственного дома.
11
Иван Александрович сидел на стуле посреди комнаты (той из двух, что
они с Ларискою называли гостиной) у открытого на полу чемоданчика, в ко-
тором три дня назад относил к приятелю опасную макулатуру, так скверно
повернувшую его, Ивана Александровича, жизнь. Глядя по сторонам, он не
мог придумать, как забрать с собою все, что на первое устройство может
понадобиться, чтобы и уместилось куда-то, и рук хватило бы нести, но чем
дальше придумывал, тем яснее становилось, что задача неразрешима в прин-
ципе, словно квадратура круга. За балконной дверью как обычно квохтали,
гулькали жирные голуби, давным-давно на иваналександровичевом балконе
обосновавшиеся, загадившие его весь и перебираться с него явно не наме-
ревающиеся, и тогда Иван Александрович, раздраженный нерешаемостью зада-
чи, вскочил со стула и, словно впервые их услышал, прямо-таки рванулся
на балкон.
Две птицы вспорхнули, отлетели, но недалеко, рядышком, на обводом
идущий вокруг седьмого иваналександровичева этажа карниз, и ясно было,
что, как только злобный гигант уберется из их имения, они тут же восста-
новят себя в безусловных правах. Третья же не улетала, а все топталась и
квохтала в шалашике, образованном древним семейным хламом. Иван Алек-
сандрович, готовый наброситься на эту третью, единственную, вроде бы,
ему доступную, поймать, схватить, оторвать голову, что так нахально пог-
лядывала совсем стеклянными, холодными бусинами (хоть, надо признать, не
сделал бы этого Иван Александрович все равно, в каком угодно состоянии,
в каком угодно раздражении - просто по невозможности для себя, неспособ-
ности к пролитию чьей угодно, даже затхлой, зажиревшей голубиной крови)
- дернулся и напугал-таки и самую ленивую (или самую наглую) птицу нас-
только, что она тяжело взлетела и плюхнулась на карниз рядом с соб-
ратьями, впрочем, от Ивана Александровича в каких-нибудь двух, зато уж
вполне недосягаемых шагах - разве что пришло бы ему в голову поэквилиб-
рировать на двадцатиметровой высоте подобно нефтекамским алкоголикам. И
только решил Иван Александрович, доведенный до последнего предела
свинством демонстративного полета, не полета - прыжка, разорить балкон-
ный хлам, чтобы лишить омерзительных, жирных, жестоких, полных паразита-
ми птеродактилей их явочным порядком захваченной площади, как увидел на
том самом месте, где до последней возможности топталась третья птица,
несколько птенчиков, совсем маленьких, беззащитных, поросших еще не
перьями, а пушком. Чистым светлым пушком. Ну и хрен с вами! подумал Иван
Александрович, совершенно обезоруженный этим видом. Живите себе на здо-
ровье! а голуби, словно позволения только и дожидались, вернулись на
привычное место, заквохтали, загулькали, запереступали громко по жести
подоконника.
Квадратура круга решилась как-то сама собою: Иван Александрович зак-
рыл чемодан, пхнул его под диван и бросил в синюю спортивную сумку (по-
дарок Ларискиных родителей ко дню рождения) пару рубашек (еще Лариска
стирала), плавки, мыльницу да зубную щетку, принял на дорогу душ (Ларис-
кина купальная шапочка перед глазами, розовая; Ларискин крем - белый ша-
рик на стеклянной полочке у зеркала) - и вышел вон. У порога отцепил с
брелочка квартирный ключ и положил под резиновый придверный коврик.
Ехать было надо, но абсолютно некуда: отец Ивана Александровича погиб
на войне, мать в сорок девятом посадили, и там, в лагере, она и померла,
а Ивана Александровича разыскала в пятьдесят четвертом и забрала из дет-
дома тетка, собственно не тетка даже, а материна подруга: они вместе си-
дели, и подруга пообещала, если выйдет и цела будет, разыскать Ванечку и
о нем позаботиться. Но и тетка давно умерла. Коммунальную комнатку, что
осталась после нее, Иван Александрович сдал государству, когда въезжал с
Ларискою в свой кооператив, и сейчас в комнатке, наверное, живут ка-
кие-то чужие люди, вроде как голуби на бывшем его балконе.
А больше у Иван Александровича на всем белом свете не было никого.
На Белорусском вокзале, куда привела Ивана Александровича полная, со-
вершенная свобода ситуации, у каждой кассы толпились жуткие очереди, и
он, прежде чем пристроиться к одной из них и, выстояв положенное время,
назвать кассирше первый пришедший в голову населенный пункт, вышел на
перрон. На ближнем пути стоял, готовый к отходу, поезд "Москва-Берлин".
Толпа вела себя подобающе: была оживлена, шумела, толкалась громоздкими
чемоданами, тележками носильщиков и скорее смеялась, нежели плакала.
Улыбнулся и Иван Александрович.
И вдруг услышал откуда-то не то что бы издалека, вагона, приблизи-
тельно, от шестого, выученную в пятом классе, потом надолго забытую и
снова недавно припомненную мелодию - мажорную, нежную, сладкую:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99