За несколько лет относительной свободы, предоставленной Главным, Вол-
ку удалось получить около полусотни авторских свидетельств, кое-что за-
патентовать, кое-что даже внедрить, защитить кандидатскую и выстроить
логово. Главный доброжелательно наблюдал за Волком и часто, за чашечкою
кофе, приносимого секретаршею, болтал в Водовозовым так, ни о чем, и,
грустно глядя, похлопывал по плечу.
Когда Волк женился на Альбине Король, проблема жилья снова стала во
весь рост. В свое время завод дал Маше и Водовозову, собственно - Маше,
но числилось, что и Водовозову, взамен гостиничной комнатки двухкомнат-
ную на Каширке, и разменивать ее теперь оказалось неизвестно как да и
непорядочно, ожидать же от завода другую площадь раньше, чем к началу
следующего века, представлялось глупым идеализмом. Но жить дольше с тес-
тем и тещею!.. Тем более, что последняя, всех меряя по себе, сильно опа-
салась, как бы Волк не развелся с Альбиною и не стал бы делить их хоромы
- и вот деятельная, всезнающая Людмила Иосифовна разнюхала, что в МИНАВ-
ТОЛЕГТРАНСе запускается кооператив и нашла ходы, чтобы зятя взяли в МИ-
НАВТОЛЕГТРАНС на службу и в кооператив записали. Сопротивляться теще -
дело бессмысленное, и Волк стал чиновником министерства. Поначалу, со
свежа, это показалось даже и ничего себе, но шли месяцы, и отсутствие
конструкторской работы, складываясь с домашними неурядицами, сказывалось
все сильнее, и Волку делалось невмоготу. Но по крайней мере до сдачи ко-
оператива о смене службы думать было нечего.
Кооператив, наконец, сдался, но сдался, кажется, слишком поздно: от-
ношения Волка с женою дошли до того, что он и представить не мог, как
окажутся они наедине в пустой квартире, наедине, потому что теща собира-
лась на пенсию и внука оставляла у себя. Переезд затягивался, затягивал-
ся, затягивался!
Волк попытался прощупать почву для возвращения на завод, в КБ, на
старое место, но там уже установились другие порядки: Главный умер, его
место занял человек, с которым у Волка отношения сложились ниже средних,
да и прежняя работа с временного отдаления потеряла былую привлека-
тельность: все это, конечно, не годилось утолить творческий его аппетит,
в последние годы сильно выросший, все это было - голодный, в обрез, па-
ек. Карцерный рацион.
В феврале семьдесят девятого Волку исполнилось тридцать семь, и, лежа
в постели, глаза в потолок, после маленького торжества, устроенного Люд-
милой Иосифовною согласно семейной традиции, хоть и вопреки желанию его
виновника, Волк ощутил вдруг совершенную безвыходность собственного по-
ложения, ощутил время, безвозвратно проходящее сквозь тело, сквозь мозг,
уносящее жизнь, и, растолкав супругу, что сладко спала от полбутылки
шампанского, сказал: мы должны уехать отсюда. Альбина не поняла: да-да,
конечно, буркнула, мы ж договорились: после праздников, подосадовала,
зачем разбудил, и, коль уж разбуженная, полезла маленькой своей,
сильной, сухощавой ручкою с мозолями на пальцах от струн, к волкову па-
ху. Водовозов отстранился и пояснил: уехать отсюда. Из Союза. Уехать в
Америку.
Конечно же, разговоры об уехать в этом доме, как и в большинстве ев-
рейских московских домов, как и во многих не еврейских, шли постоянно, и
даже шансы Волка на успех там взвешивались, и все такое прочее, но было
это простым чесанием языков, так что теперь Альбина даже испугалась.
Нет! вскрикнула. Ты в своем уме?! Действительно, здесь она со своими пе-
сенками приобретала все большую популярность, разные престижные НИИ
приглашали выступать за неплохие деньги, она каталась то в Ленинград, то
в Киев, то еще куда-нибудь, три ее стихотворения появились в толстом
журнале с предисловием знаменитости, и скоро предстоял концерт на теле-
видении, и тщетно стал бы Волк доказывать ей, что время песенок прошло,
что она со специфическим своим талантом опоздала выпасть лет на пятнад-
цать, что все это похмелье, отрыжка хрущевская, что все это уйдет в тру-
бу и никому в конечном счете не принесет радости - да он и не очень
рвался доказывать, потому что, если и звал Альбину с собою, то для того
только, чтобы вывезти сына. Хорошо, ответил Водовозов. Тогда мы разво-
димся, я делаюсь евреем и уезжаю один. Один означало без Митеньки, но
что же, думал Волк, выйдет хорошего, если я загублю свою жизнь ради сы-
на, а он - ради своего сына, и так продлится без конца. Дурная бесконеч-
ность. Кольцо Мебиуса. Змея, кусающая собственный хвост. Уезжай, ответи-
ла Альбина: у нее, кажется, кто-то уже был, какой-нибудь негр, иначе так
легко она Волка не отпустила бы. Я оставляю тебе квартиру, сказал Водо-
возов, а ты, надеюсь, не потребуешь с меня алиментов. Ты ж знаешь:
деньги, какие были, я вколотил в первый взнос и теперь все равно взять с
меня нечего. Но ты не волнуйся: Митенька - единственная моя привязан-
ность на земле, и я, разумеется, стану посылать вам и доллары, и вещи. Я
надеюсь, ты не научишь его меня забыть и со временем мы увидимся. Хоро-
шо, утвердила Альбина. Я согласна. Когда пойдем на развод? Завтра, уро-
нил Водовозов. Завтра.
9. ВОДОВОЗОВ
Как выяснилось позже, я пролежал в беспамятстве с легкой формою ме-
нингита больше десяти суток; врачи, оказывается, сильно опасались если
не за мою жизнь, то, во всяком случае, за мой рассудок: при менингите в
мозгу образуются какие-то спайки, водянка, в общем, черт знает что, и
кора, говорят, может разрушиться необратимо. Я, слава Богу, ничего этого
не понимал, а находился в одной бесконечно длящейся ночи, которую неког-
да, лет пять назад, прожил в натуре, а сейчас проживал и проживал снова,
одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же, и, должен заметить, очень на-
турально проживал, по этой натуральности, может, только и догадываясь
временами, что тут бред, но так ни разу до конца и не прожил: сновидная
память, словно игла в перекошенном звукоснимателе, то раньше, то позже
срывалась с ночи, как с пластинки, на ее начало, и снова, в сотый, в ты-
сячный раз я за рулем логова отыскивал чертову дорогу к законспирирован-
ному горкомом комсомола лугу, где должен был произойти чертов ночной
слет бардов и менестрелей, КСП, как называли они, клуб самодеятельной
песни, и мы то и дело проскакивали нужные повороты, хотя Альбина, уехав-
шая раньше на горкомовском автобусе, честно старалась объяснить все в
подробностях - и мы проскакивали повороты, и останавливались, и то я
сам, то Крившин, то крившинская двенадцатилетняя Наташка, которую он
взял с собою, голосовали, пытаясь выяснить у проезжающих, куда свернуть
на чертов луг, но, наконец, добрый десяток раз проскочив и развернув-
шись, мы выехали на нужную дорогу, проселочную, разбитую, раскисшую от
недавних дождей, по которой то тут, то там попадались севшие на кардан
"жигули" и "москвичи", завязшие по самые оси мотоциклы, и в довершение
всего возник перед нами овраг, через который - несколько разъехавшихся,
скользких бревен, и в щели между ними легко провалилось бы любое колесо,
и никто, естественно, не решался преодолеть на машине или мотоцикле этот
с позволения сказать мостик, а оставляли транспорт на обочине, на примы-
кающей полянке, в леске и шли дальше пешком, таща на себе палатки, маг-
нитофоны, гитары - один я, вспомнив раллистское прошлое, рванул вперед и
проскочил, и потом снова проскочил, и снова, и снова, и так сотни, тыся-
чи раз - вероятно, в пластиночной бороздке образовался дефект - но минут
через пятнадцать все же появился перед нами законспирированный горко-
мовский луг с наскоро выстроенным, напоминающий эшафот помостом, с лихт-
вагеном и автобусами, проехавшими как-то, надо думать, иначе, другой до-
рогою - с огромными прожекторами, с палатками, семо и овамо растущими
прямо на глазах, и в сотый, в тысячный раз мы разбивали с Крившиным нашу
палатку, и уже темнело, и народ прибывал, и вопреки всей горкомовской
конспирации становилось его видимо-невидимо: десять тысяч, сто, я не
знаю, я не умею считать эти огромные человеческие массы, я не люблю мыс-
лить в таких масштабах, - и вот уже глухо заурчал лихтваген, изрыгая
черные клубы солярочного дыма, и зажглись прожектора, и на помосте, пе-
ред целым кустом микрофонов, появилось несколько человек с гитарами -
Альбина среди них - и запели хором, фальшиво и не в лад: возьмемся за
руки, друзья = чтоб не пропасть поодиночке, и потом вылезли горкомовцы и
снова и снова говорили одно и то же, одно и то же, одно и то же, а потом
начались сольные выступления, и Альбина пела чрезвычайно милые песенки:
а нам что ни мужчина = то новая морщина - каково слушать это мужу, да
еще так публично?! - и тут в сотый, в тысячный раз мелькнула синяя мол-
ния электрического разряда: кто-то по пьянке ли, по другой ли какой при-
чине перерубил кабель от лихтвагена, и прожектора погасли, микрофоны ог-
лохли, усилители онемели, стало темно, шумно; крики, песни - все слилось
в неимоверный галдеж, и горкомовские функционеры бегали с фонариками и
кричали, пытаясь навести хоть иллюзию порядка, и, не преуспев, преждев-
ременно пустили намеченное на потом факельное шествие: зарево показалось
из-за леска, километрах в полутора, и я подсадил крившинскую Наташку на
крышу логова и влез сам: черно-огненная змея приближалась, извиваясь,
это выглядело эффектно и жутко, и функционеры в штормовках защитного
цвета шли впереди, и комсомольские значки поблескивали красной эмалью в
свете чадящих факелов, словно змеиная чешуя! Боже! как я устал от беско-
нечной этой душной ночи, все пытающейся, но не умеющей добраться до се-
редины своей, до перелома, до предутреннего освежающего холодка и первых
рассветных проседей, когда вокруг раскиданных по лугу костров уже зату-
хали, догорали песни, живые и магнитофонные! рвусь из сил, из всех! су-
хожилий! Боже! как я устал, как устал, каким облегчением стало открыть,
наконец, глаза и увидеть лицо, так часто мелькавшее в бреду, но увидеть
реальным, повзрослевшим на несколько лет, похорошевшим: лицо крившинской
Наташки, которая, оказывается, все десять суток, почти не отходя, проде-
журила у моей постели.
Не сегодня завтра меня обещали выписать. Наташка порылась в моих ве-
щах, хранящихся у ее отца, и принесла во что одеться. Заходили проведать
то Крившин, то Маша с дочерью, еще мне сказали, что, когда я лежал без
сознания, навещала меня одна женщина, непонятно кто, я подумал, что
Альбина, но и капитан Голубчик вполне могла соответствовать весьма обще-
му описанию косноязыкой нянечки. Целыми днями я поедал принесенные в ка-
честве гостинца апельсины и яблоки и, глядя в потолок, вспоминал пио-
нерский клуб "Факел" (ни на мгновенье не возникла у меня идея, что тот
просто привиделся, прибредился, хотя тайну хранить, разумеется, следова-
ло!), размышлял о своей ситуации, и неизвестно откуда: из мрака ли тро-
нутого воспалением мозга или извне, из "Факела", стала являться мысль о
подарке. Скальпель я отверг, дело ясное, правильно, тут и думать нечего,
но подарок-то ведь не скальпель. Подарок это подарок. А им вдруг пока-
жется, что и все равно!
Когда меня выписали, логово стояло у подъезда - Маша пригнала и ключи
принесла заранее; и дверные замки, и замок зажигания, и стекло - все
очутилось целым, сверкало: попросила, наверное, кого-нибудь на заводе.
Крившин звал, пока окончательно не оправлюсь, пожить у него дома, но
из-за подарка это невозможно было никак: до митенькиного дня рождения не
оставалось и недели, и, значит, мне срочно требовался сарайчик с инстру-
ментами, со старым моим хламом, требовалось некоторое уединение, и я, не
поддавшись уговорам, двинул на дачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99