– Сделаю короткое заявление, – наконец решил он. – И пойдем. Ты – жертва, потрясена, но чувства собственного достоинства не потеряла. – Обернулся к ней и сказал, улавливая горечь в своем голосе: – Тебя впервые увидят после того, как убит Ренсом. И всякое экстренное сообщение будет начинаться с того, какое у тебя лицо. Что запомнят люди – что запомнит Карло – это то, как ты выглядела.
Она неспешно кивнула, как будто не замечая его тона. Потом взяла его под руку.
Пэйджит посмотрел вниз, на ее пальцы.
– Нас впервые увидят после Вашингтона, – спокойно заметила она. – Что они запомнят – это то, как мы выглядим.
Спокойствие было в ее голосе, спокойствие было в ее глазах. Пэйджит неожиданно понял, что ее уход из его жизни был всего лишь иллюзией. Страшная усталость навалилась на него; приговор однажды вынесенный, подумал он, никогда не будет отменен, долги прошлому никогда не будут возвращены.
Ночью, накануне того дня, когда они должны были давать показания в сенате, Мария позвонила ему.
– Я должна видеть тебя, – сказала она.
Был час ночи, а Пэйджит все никак не мог уснуть. Всего два месяца назад она делила с ним постель – теперь это было невозможно.
– Почему бы не поговорить по телефону? – возразил он.
– Мне нужно видеть тебя, Крис.
– Что именно тебе нужно? Все уже сказано.
– Это не о Ласко. – Ее голос был холоден и решителен. – Это личное.
Он смотрел в темноту комнаты, в ничто.
– Где? – наконец спросил он. – У меня?
– Я не хочу, чтобы нас видели вместе – двух главных свидетелей, как раз накануне дня показаний. Подумают, мы обсуждаем, что мне говорить. – В ее голосе сквозила ирония. – Жди меня у памятника Джефферсону. Ты как-то говорил, что тебе там нравится.
Ночь была по-осеннему холодной. Обрамленный полукольцом вишневых деревьев, купол был темен, в бледном свете одиноким каменным изваянием стоял Джефферсон, всматривался вдаль, как будто ждал кого-то, кто, может быть, никогда не придет. Пэйджит повернул к зацементированной площадке возле Тайдл Бейсн, приливного бассейна. Вода была как черная тушь; дальше, в центре прямоугольного газона длиной в добрую милю, темнел памятник Вашингтону, и вершина его исчезала в ночи. Дальний край прямоугольника мемориала Линкольна был так далек, что выглядел как на туристской открытке. Пэйджит был один.
– Привет, Крис.
Он обернулся. Мария была одета в темные шерстяные слаксы, шелковую блузку, на плечах – строгий жакет, серебряные серьги в ушах. В лунном свете лицо ее казалось очень загорелым, а волосы отливали глянцем, как только что вымытые. Она словно пришла на свидание.
– Как я понимаю, – начала она, – ты был занят последние два месяца. С нашего последнего разговора.
– Как и ты, я слышал. – Он помедлил, всматриваясь в ее лицо. – Интересно, что же мы с тобой должны уладить.
– О, я сгораю от смущения.
Пэйджит едва сдержал невольную улыбку и снова посмотрел на нее.
– Я беременна, Крис.
Он замер, ошеломленный.
– Ты уверена?
– Абсолютно.
Он отвернулся, уставил неподвижный взгляд на воду бассейна. Потом взглянул ей в глаза:
– От кого?
На мгновение она как будто окаменела, потом слабо улыбнулась.
– Едва ли это приятно слышать.
Пэйджит пожал плечами:
– Последние два месяца начисто вышибли из меня всякую романтику.
Мария смотрела в сторону.
– Настолько, что ты забыл наш последний уик-энд?
– Ты все прекрасно понимаешь, – сказал он после продолжительной паузы.
Она придвинулась к нему:
– Горькая правда в том, Крис, что в тот уик-энд мы забыли о многом.
Он скрестил руки на груди:
– Почему ты решила сообщить мне свою новость сегодня ночью? Именно сегодня ночью?
– Потому что раньше или позже я должна была сказать тебе это. – Мария помолчала. – Думаю, потом ты поймешь, почему ты должен был узнать это сейчас.
– Зачем интриговать меня?
Она расправила плечи:
– Затем, что это моя тайна.
Пэйджит пристально посмотрел на нее:
– Ты, должно быть, шутишь?
– Нет, – решительно отрезала она. – И не забывай: я – католичка.
И, хотя Пэйджит был озадачен и сконфужен, он едва не рассмеялся:
– Ты все твердила мне, что хочешь избавиться от "пут" – родителей, церкви, мужа-троглодита, который требовал, чтобы ты нарожала детей и "дома использовала свое образование". И у меня совершенно не укладывается в голове, что ты можешь руководствоваться глубоким религиозным чувством. Или, может быть, в то воскресенье, когда мы занимались любовью, тебе явился ангел, который потребовал тебя к мессе?
Мария нахмурилась:
– Ты всегда был очень умным. Но я действительно католичка, к счастью или нет. Оценить те или иные обстоятельства можно, лишь попав в них. Мне кажется, есть тысяча вещей, которые ты не в состоянии понять.
Пэйджит поймал себя на том, что смотрит мимо нее.
– Мария Карелли, – прошептал он. – "Христова невеста".
Вновь обратился к ней взглядом. На ее лице было лишь настороженное внимание.
– Не взыщи, что не готов к такому обороту дел.
В темноте фигура Марии казалась жалкой и ссутулившейся. Пэйджит хотел спросить, как она себя чувствует, но она снова выпрямилась и сухо заявила:
– В данный момент едва ли имеет значение то, что ты думаешь.
В этих словах была окончательность и необратимость случившегося, они переводили его в иную реальность: у этой женщины, и ни у какой другой, будет его ребенок. Оба молчали, и он непроизвольно осматривал ее, ища изменения, которых еще не могло быть.
– Ты устала? – наконец спросил он.
Она опустила взгляд:
– Немного. Не смертельно.
– Может быть, тебе присесть?
Сели на скамью у бассейна, над самой водой, в нескольких футах друг от друга. Еще чувствительнее показался холод ночи.
– Что ты хочешь от меня?
Ее лицо в профиль – она улыбалась черной воде.
– Свадьбы, конечно. Домик на ранчо, где-нибудь на Потомаке.
Он молча ждал, пока ее улыбка не погасла.
– Ничего, – выдохнула она. – Просто хотела, чтобы ты знал. Чтобы в будущем ты сделал все, что нужно.
– В будущем? – повторил он. – Из твоей логики следует: время ты выбрала совсем не случайно.
– Думай, как хочешь. – Мария не отрывала взгляда от воды. – Это зависит от того, какое значение ты придаешь тем или иным вещам. Единственное, в чем я уверена: у меня скоро будет ребенок.
Пэйджит прищурился.
– И в том, – добавил он, – что завтра ты даешь показания в сенате.
– Разумеется. – Она по-прежнему не смотрела на него. – Не думаю, что в этом своеобразном мужском клубе дают освобождение матерям-одиночкам.
Пэйджит осознал вдруг, что прямо перед ними, где-то там, вдали, скрытый ночной мглой и безлистными деревьями, Белый дом.
– Тогда нам лучше идти.
Мария повернулась к нему, всматриваясь в его лицо.
– Да, – ответила она. – Нам лучше идти.
Ее "фольксваген" был припаркован в тени полукольца деревьев. Пэйджит провожал ее до машины, держа руки в карманах. Потом наблюдал, как она открывает дверцу.
Скользнув на сиденье, она взглянула на него снизу вверх:
– Ночь впереди еще долгая. Для меня, по крайней мере.
Он смотрел на задние огни ее машины, пока они не исчезли.
На следующее утро в зале заседаний Мария выглядела как обычно, будто ничего не произошло.
Оставив своего законника, она прошла к Пэйджиту в конец зала. То, как она держалась, свидетельствовало о самообладании и ясности духа. Пэйджит был уверен: никто, кроме него, не заметил следов бессонной ночи у нее под глазами. Репортеры и фотографы занимали позиции, сенаторы и их штат толпились у деревянной скамьи на возвышении, никто не обратил внимания на Пэйджита и Марию.
– Ты будешь смотреть? – прошептала она. Пэйджит кивнул, бросил беглый взгляд вокруг.
– Ты же прекрасно понимаешь, – тихо ответил он, – какое все это имеет значение.
Мария придвинулась ближе, глядя на него снизу.
– Моя жизнь все равно уже изменилась, – ровно, спокойно произнесла она. – И не из-за Ласко.
И, повернувшись, пошла к местам свидетелей.
Карло в библиотеке смотрел телевизор. На экране были они.
В комнате было темно; Пэйджит и Мария цветными изображениями выходили из стеклянной двери Дворца правосудия, как будто материализовались из пустоты. Впившись в них глазами, Карло не оглянулся, не проронил ни слова.
Пэйджит коснулся его плеча:
– Извини. Не было времени рассказать тебе. Карло поднял руку, призывая к тишине.
На экране Пэйджит и Мария были окружены репортерами, камерами, полицейскими. Камера сделала наезд, показав лицо Марии крупным планом; в этот момент, как бы инстинктивным движением отпрянув назад, Мария прислонилась к его плечу и посмотрела в объектив. В ее глазах были боль и покорность судьбе, обида и неуверенность.
Это было превосходно, оценил Пэйджит. Но с этой стороны, по крайней мере, Мария более не удивляла его.
Еще пятнадцать лет назад он понял, что ее лицо создано для экрана.
Сменился кадр, появилось изображение: тот самый момент – да, именно таким он запечатлелся в памяти Пэйджита.
Черноволосая женщина лет тридцати наклонилась к микрофону, готовясь говорить, и спокойно смотрела в сенаторский ряд, взиравший на нее со своей высоты. Ожидая в комнате свидетелей, Пэйджит вглядывался в ее экранное изображение с ощущением, что видит ее впервые: широко расставленные темные глаза, высокие скулы, полные, красиво очерченные губы, слегка раздвоенный подбородок, чистые линии которого совершенны, как у античной скульптуры. На экране лицо живее и ярче, чем в жизни.
Слова телекомментатора повторялись эхом в библиотеке Пэйджита.
– Еще молодым юристом, – говорил телекомментатор, – Мария Карелли привлекла к себе внимание нации. В транслировавшемся по телевидению слушании сенатской комиссией хода расследования скандала, связанного с Уильямом Ласко, мисс Карелли подтвердила справедливость обвинения в коррупции, выдвинутого Кристофером Пэйджитом – ее теперешним адвокатом – против председателя Комиссии по экономическим преступлениям.
Комментатор исчез, с экрана высокомерно-пренебрежительно цедил слова Толмедж, сенатор от штата Джорджия, уже давным-давно умерший.
– Мисс Карелли, – тянул Толмедж, – я попрошу вас как можно подробнее рассказать комиссии о том, как вы впервые поняли, что председатель Джек Вудс выдает сведения о проводимом мистером Пэйджитом расследовании Уильяму Ласко, желая спасти президента от некоторых затруднений либо, скажем так, неприятностей более крупного масштаба. Задавая этот весьма важный вопрос, должен предупредить, что, насколько мы в состоянии судить, лишь одна вы можете знать, прав ли мистер Пэйджит, обвиняя председателя Вудса в соучастии.
Пэйджит почувствовал, как напряглись плечи Карло, как будто снова неясен исход событий, происходивших до его рождения.
– Мне очень жаль, сенатор, но я не могу заявить, – говорила Мария с экрана, – что делаю это с радостью. В ночь на двадцать седьмое августа произошли самые ужасные события моей жизни, перевернувшие мои представления о многом, и теперь мое самое страстное желание – забыть их.
Мария сделала паузу. В тишине камера панорамировала зал. И вот Мария уже видна крохотной фигуркой как бы в пещере со стенами, обшитыми дубовыми панелями, и с канделябрами замысловатой формы; перед ней сидят в ряд тринадцать сенаторов, окруженных своими помощниками, за ней, в зале, теснятся репортеры и фотографы.
Когда камера снова захватила ее в объектив, Мария расправила плечи, совсем как накануне ночью.
– Тем не менее, – спокойно закончила она, – я расскажу все, что знаю.
И на целый час приковала к себе внимание страны.
Находясь в одиночестве в комнате свидетелей, Пэйджит замер перед телеэкраном, как и миллионы других людей по всей стране. О чем будет говорить Мария, он не знал, знал лишь, что потом сразу наступит его очередь давать показания.
События, о которых она поведала, были достаточно драматичны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96