– Трудно представить, – сказал он, – каково быть на твоем месте, когда все знают тебя.
– На самом деле они не знают меня. Они знают лишь мой образ. Может быть, им нравится, как я работаю. Очень приятно, когда люди подходят и говорят тебе об этом. Хотя, – с сардонической улыбкой добавила она, – последние несколько дней было бы лучше, если бы меня не знали совсем. Вот так обстоят дела.
Карло помедлил; она казалась достаточно спокойной – наверное, с ней можно было разговаривать на эту тему.
– К тебе больше не подходят, чтобы выразить симпатию?
– Некоторые подходят. На Эй-би-си поступает много телеграмм, в которых люди пишут о своей поддержке, многие женские организации хотели бы, чтобы я выступила, правда, их больше интересует проблема в целом, а не я лично. – Она помолчала. – Может быть, это и поможет мне.
Карло увидел, что отец снова погружен в свои собственные мысли. Ему захотелось коснуться Марии рукой.
– Как ты себя чувствуешь? Мне действительно очень хотелось увидеть тебя.
Ее улыбка была искренней, в ней сквозила признательность.
– Теперь нормально. Большую часть времени я провожу, размышляя над этим. – Ее голос стал спокойнее. – Странное ощущение, Карло. Так старалась держать ситуацию под контролем, и все же это произошло. И все кажется, что это было не со мной. Но это случилось, и с этим мне жить до конца моих дней.
Неожиданно Карло почувствовал одиночество женщины, говорившей теперь только с ним.
– Я помогу тебе, – сказал он. – Сделаю все, что смогу.
Краем глаза Карло видел отца, устремившего взгляд на свечу, взгляд рассеянный и непостижимый. А мать смотрела ему в глаза внимательно и пристально.
– Лучшее, что ты можешь сделать для меня, – проговорила она, – продолжать жить своей жизнью. Я всегда так жила, и мне будет легче от сознания, что и ты такой же. – Она коснулась его запястья. – Твой отец и я – мы оба очень способные люди.
Ее пальцы были легкие и теплые. Как это хорошо, подумал Карло, когда мать прикасается к тебе.
– О'кей, – отозвался он наконец. – Я ему теперь об этом все уши прожужжу.
Ее нежная ладонь крепко охватила его запястье – пожатие говорило красноречивее всяких слов.
– Вот это было бы славно, – мягко вымолвила она.
Так странно видеть их вместе, думал Пэйджит. Так же странно, как в тот момент, когда увидел их впервые: женщину, с которой был знаком, но которую не знал, и ее двухдневного сына.
Мария лежала на больничной койке, бледная и обессиленная. Новорожденный младенец, со спутанными черными волосами и старческим личиком, черты которого нельзя было разглядеть из-за морщин, беззвучно зевал. На его запястье болталась лента с надписью: "Карелли".
– Он никогда не кричит? – спросил Пэйджит.
– Подолгу не кричит. Он не из нытиков.
– Это даже неплохо. – Пэйджит помедлил. – Дала ему имя?
Мария кивнула:
– Карло. По крайней мере, так записано в метрике.
– Карло Карелли? – Он посмотрел на младенца. – Что-то специфически национальное, тебе не кажется?
– Так звали моего деда, – ровным голосом ответила она. – Человека, которого я всегда вспоминаю с любовью.
Пэйджит бросил взгляд на нее.
– Чья фамилия записана в метрике?
Она ответила холодным и спокойным взглядом:
– Твоя.
Он отвернулся к окну. Комната была холодной и убогой; в ней жил дух тюремной камеры.
– Наверное, – наконец сказал он, – я должен быть благодарен хотя бы уже за то, что ты не назвала его Фрэнком. В честь своего бывшего мужа.
Мария не улыбнулась.
– Это исключено, – произнесла она. – Совершенно. Как и то, что у меня снова появится муж.
Пэйджит поймал себя на том, что смотрит, как младенец, вытягивая ручонки, непроизвольным движением сжимает их в кулачки.
Странно, подумал он, копошатся бесцельно, а все равно интересно смотреть.
– На кого ты его оставишь? – спросил он.
– На родителей. По крайней мере, пока.
– На родителей? – Пэйджит удивленно покачал головой. – Ты же их терпеть не можешь, и, как ты мне однажды объясняла, у тебя есть на то основания.
– Только на время. – В ее голосе зазвучала горечь. – Они могут ко мне очень плохо относиться, но я все же их дочь.
– Едва ли это лучший выход.
– Они люди незанятые. А он – мой сын.
Пэйджит мягким голосом поправил:
– И мой. Я это уже уразумел.
Мария пристально посмотрела на него:
– Если бы ты был против, Крис, Карло бы не родился.
Пэйджит молчал, глядя на младенца, лежавшего у плеча Марии. Наконец спросил:
– Что ты намерена делать?
– Еще не знаю. Но юристом больше работать не буду.
Пэйджит сунул руки в карманы.
– Я хотел бы помочь тебе.
Она окинула его долгим оценивающим взглядом.
– Я благодарна тебе за все, что ты сделал. В самом деле. Но больше я в тебе не нуждаюсь. – Она опустила глаза, как бы внимательно рассматривая головку ребенка. – Время от времени ты мог бы звонить нам.
– Мне, Мария, хотелось бы встречаться с ним.
– Часто?
Он помедлил в нерешительности.
– Я живу теперь в Калифорнии. По возможности.
Она еще мгновение изучала его лицо, потом кивнула:
– Хорошо.
Пэйджит не знал, что сказать еще. Он молча посмотрел на новорожденного, потом снова на Марию.
Она медленно протянула ему Карло.
Пэйджит взял сына. Волосы, обрамлявшие его личико, были мягкими; кожа пахла теплом и свежестью. Для Пэйджита ощущение было новым и неожиданным.
– Пора уходить, – вмешался отрывистый голос. Рыжеволосая сестра стояла за его спиной. Она взяла Карло из его рук. Спросила:
– Вы папа?
– Да, – ответил он. – Я – папа.
Одиноко шагая к машине, Пэйджит почувствовал навернувшиеся на глаза слезы. По кому плачет, он не знал.
– Ну вот, – вздохнула Мария, – вечер, можно сказать, прошел неплохо. По крайней мере, хорошо закончился.
Отвернувшись от нее, Пэйджит закрыл стеклянную дверь в библиотеку, чтобы их не услышал Карло.
– Сядь, – попросил он.
Они сели лицом друг к другу. Мария на диван, Пэйджит в кресло рядом. Освещенная пальма заглядывала в окно за их спинами. Мария внутренне напряглась – вежливого тона, которым он говорил при Карло, не было и в помине.
– В чем дело?
Пэйджит не отвечал. Выражение его лица было настолько безжалостным, что она снова вспомнила: человеком, которого она боялась больше всего с той поры, как покинула отчий дом, был Кристофер Пэйджит.
– Ты забываешь, что разговариваешь со мной, – холодно заявила она. – Прибереги свои ледяные взгляды для свидетелей и непослушных спаниелей. На них это действует.
Но выражение его глаз почти не изменилось.
– Ты будешь в передаче "60 минут"?
Неожиданный вопрос встревожил ее.
– Да, – наконец ответила она. – Передача посвящена вопросам нравственности.
– Ах да, – усмехнулся Пэйджит. – Мораль – это наше исконное понятие. Но когда лжешь, будь поаккуратней, чтобы не запутаться.
Оскорбительные слова были высказаны как-то небрежно, будто он походя дал ей пощечину; и лишь через минуту Мария ощутила, что душа ее окаменела от страха и дурного предчувствия.
– Ну говори же, Крис, что там случилось! Или ты из тех, кто предпочитает отрубать собаке хвост сантиметровыми кусочками?
Он поднял брови:
– Меня трудно понять из-за того, что я слишком деликатно выражаюсь? Хорошо: ты просто лгунья, но у тебя нет чутья. Твоя история оказалась очень уязвимой.
– Черт возьми, скажи же мне, что там не так?
Пэйджит покачал головой:
– Я намерен задать тебе несколько вопросов. Если ты совсем не можешь заставить себя говорить мне правду, то, по крайней мере, не оскорбляй ложью.
Мария задумалась. Выбора у нее не было. Скрестив руки на груди, она бросила:
– Пусть будет по-твоему!
Откинувшись в кресле, Пэйджит смотрел на нее оценивающим взглядом. Наконец спросил:
– Сколько прошло времени, прежде чем ты позвонила по 911?
– Не знаю. В самом деле, не знаю.
– Меньше или больше получаса?
Она помедлила в нерешительности:
– Наверно, больше.
Глаза Пэйджита сузились:
– А что Ренсом?
Мария уперлась взглядом в ковер. Тихо ответила:
– Он был мертв.
– Почему ты так думаешь?
– Он совершенно не двигался. – В ее голосе зазвучало едва заметное раздражение. – Если бы ты там был, ты бы сам убедился.
– Но ты же не врач, – возразил Пэйджит, – и не можешь сказать наверняка. Почему ты не позвала на помощь?
– Наверное, потому, что была в шоке.
Пэйджит в упор смотрел на нее.
– Ты была в шоке? А может быть, шоком ты пытаешься прикрыться?
Мария подняла на него глаза.
– Мы все очень разные, – холодно произнесла она. – Той ночью, в Вашингтоне, когда ты почти убил Джека Вудса, твоей первой реакцией было позвонить в "Вашингтон пост". Но что-то я не помню, чтобы ты звонил по 911.
– В одном ты права, – резким тоном ответил он. – Мне действительно было наплевать, погиб твой дружок Джек или у него просто болят зубы. Так же как и его, и прочих никогда не волновало – жив я или умер. Голос Марии прозвучал жестко:
– Это непорядочно.
– Виноват, каюсь. А скажи мне, именно из соображений порядочности ты предпочла убить Ренсома, вместо того чтобы просто осадить нахала?
– Нет. – Она почти сорвалась на крик. – Конечно, нет.
– А теперь давай вернемся к вопросу, которого ты так искусно избежала, переведя разговор на меня: почему прошло так много времени, прежде чем ты позвонила по 911?
Мария встала, отвела взгляд, стала пристально смотреть в окно, на пальму.
– Может быть, это говорит не в мою пользу, – наконец произнесла она, – но я боялась за себя.
– Почему именно?
– У меня было ощущение, что я совершила ошибку. Ошибку, которой могла бы избежать. – Она помедлила, вспоминая собственные страхи, и закончила спокойно: – И что эти люди не поверят мне.
– Что ты делала?
Она провела рукой по лбу.
– У меня замедлилось мышление – это похоже на то, как будто пытаешься бежать, находясь в воде по пояс. Я ничего не могла сообразить – ты не поверишь. Нужно было время, чтобы осознать…
– Что ты делала? – повторил Пэйджит.
Мария закрыла глаза:
– Я действительно не помню.
Она слышала, как Пэйджит встал, подошел к ней сзади так близко, что она кожей почувствовала его близость. Он сказал тихо, еле слышно:
– Некто видел тебя вне номера.
Пораженная, она с трудом выговорила:
– Он уверен?
– Да. Вопрос может быть лишь один: что ты делала?
Мария осознала, что глаза ее по-прежнему закрыты, а руки снова скрещены на груди.
– Я не могу ответить на этот вопрос.
– Не можешь или не хочешь?
Ответь ему так, чтобы он прекратил это, приказала она себе. И, обернувшись, посмотрела в его глаза.
– Я была в замешательстве. Ты должен это понять и внушить эту мысль окружному прокурору.
Лицо Пэйджита было всего в нескольких дюймах от ее лица.
– Четыре дня назад, – спокойно заметил он, – ты говорила инспектору Монку, что никуда не выходила из номера.
– Но прошло всего четыре часа, – возразила она, – после смерти Ренсома. У меня все перепуталось в голове. Может быть, ты сможешь разумно объяснить мое появление в коридоре?
– Не смогу, если ты не стучалась в другие номера, прося о помощи.
– Нет, не стучалась. – Мария помедлила. – Я уже говорю, что была в замешательстве.
– Причина твоего замешательства – шторы?
Она отошла от него, села. Спустя мгновение повторила:
– Шторы.
– Окна были не зашторены, когда ты пришла туда – вопреки тому, что ты заявила Монку. – Пэйджит стоял неподвижно, глядя на нее сверху вниз. – Кто опустил шторы, Мария, и зачем?
– Зачем? – Она была в нерешительности, не умея объяснить то, что от нее требовалось. Наконец прошептала: – Затем, что мне было стыдно.
Он сел рядом с ней.
– Стыдно?
– Да. – Она повернулась к нему. – Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел.
– Что видел? Ренсома?
– Все. Когда я убила его, я хотела бежать, надеясь, что никто меня не видел. Безумная мысль. Я не могла сказать об этом Монку.
– И поэтому солгала о шторах.
Мария отодвинулась от него.
– Самое подходящее слово – "смятение", – холодно ответила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96