Дурачества, сказал сам себе Нягол, вступая в густозаселенный квартал, тут шаги его затвердели и стали слегка позванивать. В крутые щели поперечных улиц внезапно открывалась гора — неколебимая, излучающая вечность, и Нягол останавливался поглядеть и перевести дух, а удары сердца, пропадая сперва где-то внизу, звучали усиленно и плотно. Марга спит на широкой кровати и во сне, наверное, видит какую-то арию, забылась Элица, и Иван заснул, заснул и отец в выстывающем доме, а он себя чувствовал бодрым, словно только что пробудившимся от утреннего сна.
Пересек коротенькую, обсаженную липами улицу под названием Любородная. Старинное имя не подходило новым грубоватым домам, зато подходило лицам и подходило душе. Размягчаюсь, пробормотал он, выходя на бульвар, заметил свет в нижнем этаже театра, где размещался клуб местной артистической богемы. Поддался искушению и заглянул в незатворенную дверь.
Изнутри слышались голоса, женский смех, музыка, звенело стекло. В вестибюле двое бородатых мужчин, один из них в кожаной куртке, разговаривали столь оживленно, что в первый момент его не заметили. «Клевый такой фильм,— разглагольствовал тот, что в куртке, другой преданно на него глядел,— жалко, что ты пропустил. Как бы тебе описать... Сперва все в каком-то тумане, не поймешь, что к чему: режиссер крутит, крутит, крутит...» Тут он согнулся, словно насаженная на кривую ось бочка, тому, что напротив, волей-неволей пришлось ему ответить таким же движением.
Нягол, улыбаясь, прошел между ними, они его заметили только теперь. «Пар-р-дон!» — с большим удивлением произнес согнувшийся. Нягол кивнул и вошел в задымленный клуб.
Элица пробудилась от настойчивого прикосновения солнечного луча. Пробившись сквозь прозрачную занавеску, он припекал ее веки. В комнате было светло и так тихо, что слышались далекие городские шумы — звон трамвая, металлические удары, детский гомон. Элица отодвинулась, чтобы избавиться от луча, и блаженно зевнула: в эту ночь она спала непробудно.
Обошла в ночной рубашке квартиру, но не обнаружила никого: в кухне был приготовлен завтрак и возле него записка, написанная рукой матери. Не хотели ее будить, уезжают на дачу к Чочевым. Если захочет, пусть садится на автобус и приезжает. Если нет — обед и ужин готовы. Отдыхать, питаться и быть осторожной, если вдруг решит выйти в город. Снизу каллиграфическим почерком отца сделана приписка, что дети Чочева будут на даче и неплохо было бы, если бы она все-таки решилась приехать, тем более что и хозяева приглашали.
Элица, сморщив лоб, повертела записку и бросила ее в мусорное ведро: Чочевы, дача, чочевята... Этого семейства она не выносила. Чочев для ученого слишком хитроват, движения быстрые и ловкие, словно не химией занимается, а укрощением зверей. К тому же он шеф отца, которому не всегда удается скрыть получаемые от него огорчения. И, несмотря на это, он не может обойтись без этой дачи по субботам и воскресеньям...
Представила себе двухэтажное строение с вытянутым на юг, в сторону гор, двором, разделенным на две половины непересыхающим ручьем. Чего только не было на этой даче: старая венгерская мебель, чешский хрусталь, подновленные панели, горшки и подносы, домотканые ковры и подстилки,— все это притаскивала мадам Чочева из командировок без устали и без особого вкуса и копила, копила. Не преуспевшая в музыке, полнеющая, эта дама, словно рыбка, плескалась в администраторских водах, добралась до какого-то директорского поста, обеспечив себе вполне светскую жизнь: турне, пресс-конференции, иногда выступления по телевидению — товарищ Чочева, какие концерты прозвучат в наступающем сезоне для нашего слушателя? И мадам, в платье из импортного трикотажа, увешанная дорогими побрякушками, усмехалась, показывая крупные хищные зубы: уважаемые зрители, много нового предстоит узнать нашему слушателю, на то мы и поставлены, чтобы думать, организовывать и заботиться...
Элица вошла в ванную, потянуло выкупаться, она напустила воду и зарезвилась: во все стороны полетели брызги, заходили волны, миниатюрным прибоем перемахивая через борт. Наконец она утомилась и притихла, задумавшись. Огнян Чочев, прыщеватый первокурсник из ВИФа, будет молча сопеть и тайно наливаться алкоголем, а его сестра Адриана, тонконогая, как ее отец, примется терзать упражнениями старенькое пианино — в музыкальное училище она проникла, видимо, служебным входом и теперь за это расплачивается.
Не поеду! — укрепилась в своем решении Элица, осененная новой идеей — выбраться побродить по Искыру...
Завтракая, она искренне пожалела, что дядя Нягол уехал в провинцию. В этот теплый день они могли бы совершить славную экскурсию, побродить, развести костер и испечь что-нибудь вкусное, даже переночевать на какой-нибудь базе, для него всегда бы нашлись места. Действительно, жалко.
Надела темно-синие трикотажные брюки, натянула серый пуловер, вокруг шеи шарфик в сине-белую полоску и погляделась в зеркало. Все было на месте — начиная от буйных волос до туристической обуви, и особенно — шрам на щеке. Воротник с капюшоном, перчатки, на всякий случай паспорт, ах да — деньги. Из ста левов, которые дал отец перед Новым годом, осталась половина — она гордилась своей неохотой тратиться, просто не видела смысла распускать деньги по мелочам. Тащить с собой рюкзак с продовольствием излишне, найдется по пути стакан лимонада и что-нибудь на закуску. Оставить записку или не оставлять? Они наверняка запоздают, знает она их субботы, а может, останутся ночевать, если Чочев уговорит отца выпить и блокировать машину. До тех пор она успеет вернуться и претерпеть новые наставления по телефону.
На улице мартовское солнце, разогнавшее утренний туман, согрело и прохожих, и тротуары, дышится легко. Элица, сунув куртку под мышку, догнала трамвай, полупустой, с подсыхающим полом и открытыми окошками. Кажется, мне сегодня везет, сказала она себе, не без удовольствия принимая толчки в спину, производимые металлической платформой. Если еще удастся ухватить какой-нибудь запоздавший поезд, цены мне не будет...
Поезд, дачный состав из стареньких вагонов, пофыркивал на боковом перроне. Элица прошла его из конца в конец, покраснев до ушей от шуточек молодого машиниста. Коце, позвал своего дружка усатый машинист, иди-ка сюда, быстрее! Тот, прибежав, навалился на него, и оба восхищенными глазами оглядели Элицу с головы до пяток, а она быстро удалялась, настигаемая их шутками: шведок возим, браток, погляди, какая красотка... Эй, малышка, беби, пожалуйте сюда, маршрут у нас Лондон — Иваняне — Калькутта, суперэкспрессно...
«Лав ю!» — расслышала она, смущенно входя в первый попавшийся вагон. Обожженная воспоминанием, она сжалась, словно в живот ей угодила стрела. Убегая от видений аборта, она прислонилась к коридорным перилам, рассеянно вслушиваясь в шумы...
Мужчина, которому она поверила и отдалась, словно бы обладал всеми желаемыми качествами — молод, энергичен, может быть, даже талантлив в своей любимой резьбе по дереву, хотя она не одобряла его увлечения странновато-обезображенными фигурами, болезненно удаленными от человека. Но чем больше она его узнавала, тем больше в нем открывала других, неподозреваемых ранее черт — например, глубоко угнездившегося равнодушия к окружающим, к близким, вытесненным интересами и работой ума. По сравнению с ней он был нечувствителен в обычном смысле этого слова: солнечный день, или песня, или случайная встреча с людским несчастьем производили на него куда меньшее впечатление, чем возникший в его голове, пусть даже самый банальный, образ, о котором он мог разглагольствовать перед ней часами. Он любил расспрашивать ее об известных мыслителях, но не было случая, чтобы он заинтересовался их частной жизнью, личной судьбой — для него были важны их идеи.
Когда случилась с ней эта нежданная беременность, в считанные месяцы перестроился не только весь ее организм, но и сама душа — тревожно-ласковая, исполнившаяся нежной стойкости.
За то же время и он стал неузнаваемым: изнервничался и замкнулся в себе, то подавленный, то гневливый. В эти мучительные дни и ночи, все еще не верящая в его преображение и в собственную свою наивность, все еще надеющаяся увидеть его другим — приблизившимся, растроганным соучастием в этом зачатии,— в те именно дни припомнился ей недавний разговор с дядей. Они сидели в кафе, вокруг шумела литературная богема, форсили молодые красавцы, выставляя напоказ фальшивую (а может, и настоящую) самоуверенность. Тайком потрогав живот, она спросила у дяди, почему до сих пор ни одна философия не опиралась на изначальное деление людей на мужчин и женщин. Дядя, глянув на нее заговорщически, усмехнулся и ответил вопросом: может, потому, что философия — мужское занятие? Но ведь мы сделаны из такой же плоти, из таких же органов, чувств, инстинктов, духа? — спрашивала она дальше. Дядя не согласился. До какой-то степени это так, но только до какой-то. Дальше начинаются различия. Мы, мужчины, нечто вроде машин, служащих для преобразования конкретного в абстрактное, а с вами, женщинами, дело, кажется, обстоит наоборот. Если вернуться к источнику жизни, трудно не заметить, что уже тут мужчина выступает стороной внешней, в зачатии он участвует однократно, для него это лишь миг обладания и наслаждения. Мужчина, добавил дядя, по природе своей не связан с ращением жизни, следовательно, он существо метафизическое. Он еще улыбался, а Элица, сдерживая рыдания, думала: да, метафизическое существо, верно сказано, точно. Дядя и подозревать не мог о ее беременности и переживаниях вокруг нее, о приближающемся аборте, о разрыве с человеком, который сломя голову убегал от отцовства и всего, что между ними было, однако он угадал суть, в которой холода было больше, чем чьей-то вины...
— Добрый день,— услышала она приятный голос и обернулась: рядом остановился высокий молодой мужчина в темных очках, одетый довольно изысканно. Поклонившись, спросил: — Я вам не помешаю?
— Как вы можете помешать? Разве что специально...
Элица явно привела его в смущение таким ответом.
— С моей стороны, может, будет не совсем воспитанно...
— Выглядите вы воспитанным.
Поезд погромыхивал, раскачиваясь среди все еще не просохшего поля, удаляющаяся громада города погружалась в испарения и дым, над ними вставали снежно-пестрые окрестные горы. Элица их сравнила с безукоризненно белым пуловером мужчины — он явно был из чистюль. Это доверия не вызывало, придется в первый же удобный момент уйти в следующее купе, откуда временами слышались раскаты смеха.
— Я все пытаюсь отгадать вашу профессию,— по-прежнему любезно сказал мужчина.— И пока что не могу.
— Зачем вам моя профессия?
— Как зачем? — усмехнулся он.— Просто так, если хотите, из любопытства...
— Лучше бы сказали, из любознательности. Любопытство — женская черта.
Привычным движением Элица подобрала волосы.
— Вы правы.— Мужчина вздохнул.— И все же... Вы, наверное, актриса?
Элица отрицала.
— Эстрадная певица?
— Вы не боитесь меня обидеть?
— Обидеть? — вытаращился он.
— Вы, вероятно, почитатель эстрады?
— Отчасти.— Он пошел в отступление.— Вы, как я понял, музыкантша?
— Знаете что,— сказала Элица,— я официантка, вас это устраивает?
Мужчина глуповато ухмыльнулся:
— Недооцениваете меня? Ну да ладно. Замолчали, вглядываясь в медленно исчезающую равнину, взлохмаченную линиями электропередач. Поезд устремился к щели в горе, похожей на откинутую полу гигантской бурки, под которую проскользнула река, а рядом с ней примостились шоссе и железнодорожный путь. В горловине ущелья дымилось селение, среди которого возвышалось однорогой улиткой здание какой-то фабрики, увенчанное трубой.
— Люблю путешествовать,— сказал мужчина,— а вы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63