После обеда вернулся в свою пыльную мансарду, вздремнул и проснулся в никудышном настроении: не хотелось ни читать, ни что-нибудь делать — к примеру, убрать квартиру. Поворочался, словно старый медведь в берлоге, включил проигрыватель, послушал и выключил. Набрал номер и продиктовал телеграмму Элице — они договорились, что он вернется вечерним самолетом. Теперь же ей придется ночевать одной, ничего особенного, но все же девушка, к тому же этот ее коварный недуг...
Он вздрогнул. А ну как, не дай боже, ей станет плохо именно этой ночью, когда она одна в доме? Нет, надо возвращаться.
В билетной кассе сказали, что мест на самолет нет. Нягол снова схватился за телефон. Пускай Иван заберет Элицу к себе. В крайнем случае пусть Стоянка у нее переночует. Телеграмму-молнию Ивану приняли.
Он вытянулся в шезлонге на террасе. В обильном послеполуденном свете гора казалась высохшей и поблекшей. В молодые годы, когда город еще не дополз до ее подножий, Нягол любил ее созерцать с какого-нибудь балкона — она казалась ему интимно близкой с ясными очертаниями и подробностями, доступными глазу. Вечером по ее темному телу вспыхивали редкие одинокие огоньки, не было еще лучистых усиков скользящих машин. Она напоминала ему гигантское древнее животное, расположившееся на ночевку под еще более древним небосводом.
Теперь вид стал совсем иным. Вся усеянная огоньками, залитая заревом миллионного города, сама гора словно бы умалилась, потеряв осанистость; впечатление древности и неколебимости исчезло. Обман это или же человек и вправду способен подавить и унизить целую гору? Для молодых глаз, видевших ее только такой, она, может быть, и внушительна, и прелестна. Особенно для влюбленных...
Влюбленные. Это слово звучало для него все более отвлеченно, вызывая какую-то неловкость, близкую к самоиронии. Был ли он влюблен и в кого? В Маргу? Нет, с самого начала это была скорее привязанность, временами — страсть, перешедшая в дружескую близость. Элицу любил по-отцовски, это совсем другое.
Та, без которой когда-то, в тюрьме особенно, не представлял жизни, точно провалилась сквозь землю. Время берет свое, все кончается, он никогда больше не увидит Ее, не услышит голоса, не почувствует ее ладони в своей — почему же так, господи?.. Он сумел уберечь бледный лик, отдельные фразы, что-то от походки, ускользающие мгновения близости. Все более иконный, Ее образ уплывал куда-то внутрь, черты размывались, и, тайно преклонив колени, он молиться уже не мог, а только спрашивал робко: почему же так, господи?
Вечером он подождал Весо у служебного входа, пожали друг другу руки и тронулись куда глаза глядят. Никак не назаседаемся, позвоночник окостенел и голова полупустая, признался Весо. Ну как, проводили в могилу дедушку Петко, телеграмма вовремя пришла? Нягол подтвердил. Вот она какова эта жизнь — круговорот, в котором мы участвуем однократно. Однократно,— повторил Весо.— Мучился он перед смертью? Нягол сказал, что застал его уже холодным. Весо не знал о его поездке в Зальцбург. Стал расспрашивать, зашла речь о Марге, Нягол признался, что с тех пор они не виделись. Нет, ничего не случилось, просто гаснут угольки, огонь стихает. Весо его поведения не одобрил. Марга — редкая женщина, любит по-настоящему, он же помнит их последнюю встречу в мансарде, ее взгляды, воркование, хлопоты. Это она для тебя старалась, для гостя,— неуверенно защищался Нягол. Весо, однако, не сдавался: Марга стоит твоей опоры: в Зальцбурге золотой урожай собрала, европейская пресса ее отметила, как же так можно? Нягол вздрогнул — он Маргиным успехом даже не поинтересовался: не сомневался в нем, верил в него заранее, но, чем он обернулся, премией или чем другим, узнать не удосужился. И по телефону ее забыл поздравить, не написал — нет, что-то с ним происходит, сердечная амнезия какая-то. Давай ей позвоним, настаивал Весо, возьмем ее с собой.
Маргарита упорно молчала. Весо предложил заскочить к ней на квартиру, может, телефон повредился, может, заболела. Марга, однако, не отреагировала и на звонок. Они переглянулись, Нягол вынул связку ключей и открыл дверь. Их встретили слегка спертый воздух и тишина. Нягол обошел помещения. Везде царил порядок, все было расставлено по местам, мыло в кухне сухое и в ванной тоже. Уехала, не сказав ему. Он снова заглянул в спальню. Гобелен напротив залил его золотистым сиянием, двойная кровать была старательно застлана покрывалом. Нягол перевел дыхание: здесь, в этой постели, переживал он и сладостные мгновения, и спокойные часы отдыха. На ночном столике возле лампы лежала раскрытая книга. Нягол подошел и замер: его последний роман! Перед тем как уехать неизвестно куда, Марга перечитывала его книгу. Милая Марга — тронулось что-то в нем, но он ничего не произнес.
Они пошли к Весо. Стали себе готовить в кухне закуску да там и остались. Весо вынимал выдержанные вина знаменитых марок, Нягол выбрал тосканское.
— Аванти кон кианти! — экспромтом сочинилась у него фраза.
— Ты что, и по-итальянски можешь? — удивился Весо.
— Это вино зреет на роскошных холмах,— обошел его вопрос Нягол.— Внизу маслиновые рощи, наверху — виноградники. Хлебни-ка, сразу почувствуешь, какой у него аромат.
Весо отпил и, облизнувшись, сказал:
— И вправду аромат... А утром сегодня ты вел
себя как дровосек.
Нягол сбоя не ожидал: быстро же ему нажаловался коллега.
— Странные вы все-таки люди,— ответил он Весо.— По-вашему это хорошо — браться за работу без всякого сердца, только чтоб она за тобой числилась, результаты значения не имеют. Ты небось...
— И что же ты будешь делать?
— Ты небось к своей так не относишься,— не сдавался Нягол.
— Что ты будешь делать целый божий день?
— Как что? Делом своим заниматься.
Замолчали. Слышалось только, как редко и тоненько
капает в раковине кран, неправильно отмеряя какое-то свое, капельное время. Весо ткнулся в закуску, повертел вилку.
— Нягол,— начал он слегка глуховато,— может,
я ошибаюсь, но все же скажу: по-моему, тебе надо
на какое-то время оставить писанье.
Нягол вздрогнул.
— Тебе нужно отдохнуть, пооглядеться, послушать и уж потом браться за перо. Извини за наставление...
— Так, так...— Нягол забарабанил пальцами.— Валяй дальше!
— Я сказал. Чувствуется, что ты начинаешь повторяться.
Допили рюмки, и Нягол сказал:
— Поговорим серьезно. Что ты имеешь в виду?
— Как тебе сказать.— Весо замялся.— В твоих романах повторяется все тот же круг людей, конфликтов, звучащих все глуше. Понимаешь, нет остроты нынешнего этапа.
Ужасный стиль, раздражился Нягол, однако глохнущие конфликты его задели: Весо нащупывал истину.
— Ты меня удивляешь,— ответил он.— Насчет этой самой глухоты, черт бы ее побрал, верно...
— А раз верно, почему же ты так продолжаешь писать? — менторски вопросил Весо, разозлив Нягола.
Он встал, ополоснулся и желчно объявил:
— Все потому же, мой дорогой, все потому же... Вот ты говоришь: глухие конфликты. Хорошо, вот тебе острый.
И Нягол пересказал свою беседу с Динё, племянником.
— Расскажу тебе еще один случай, тоже из массовой практики,— добавил он, поскольку Весо внимательно слушал.
На местном машиностроительном заводе несколько ребят — токари, фрезеровщики, слесари — регулярно обследуют и ремонтируют побитые машины. Под заводской крышей, государственными инструментами, материалами и энергией. Естественно, бригадир об этом знает, и не только он — машина не иголка, ее не упрячешь под лацкан. Что же дальше. Эти частные ремонты производятся чаще всего в рабочее время, то есть ребята эти, которые на норме и на зарплате, должны быть прикрыты не только словами; следуют отчеты о несделанной работе, начисляется зарплата, идет трудовой стаж, обеспечен отпуск, более того — и с премиальными у них полный порядок. Спрашивается, ради чего все это, ради прекрасных глаз? Разумеется, нет. В бригадирский карман опускается триста левов, товарищам по работе дается ужин с кебапчетами и ящиком пива, а уж они их потом защитят, и в конце концов и волки сыты, и овцы целы: ребята получают по тысчонке в месяц, и это, заметь, фактически их основной доход, да плюс двести левов зарплаты, да плюс премиальные — лучшего не попросишь! Где еще можно сыскать такую кормушку?
— Ну и? — устало спросил Весо.
— Теперь слушай. Во-первых, общественные средства производства используются для личного обогащения. Фальсифицируются данные, то есть рука запускается в государственный карман второй раз — произведенным объявляется то, что не сделано или же сделано другими. Одним словом, воровским способом перераспределяется и присваивается национальный доход. Самое худое, однако, в том, что для податливых это становится нормой, более того — частью нашей морали и жизни.
Весо потянулся за сигаретами, прикурил — он курил очень редко.
— Видишь ли, Нягол, при систематическом контроле такое невозможно. Значит, кто-то где-то оказался не на месте.
— Ты о последствиях говоришь, а я тебя спрашиваю о причинах. Ты, дорогой, склонен недооценивать этих людей — ребят, бригаду, мастера, контролера. Они исходят из практики. И я тебя спрашиваю — сколько их должно быть, этих контролеров, где они должны сидеть, чем мерить, как наблюдать, чтобы успеть в любую минуту прихватить рабочего или его начальника?
— Ты впадаешь в противоречия,— заметил Весо.
— Возможно, зато я тебя утешу: в противоречия часто впадает и сама жизнь. Помнишь, что ты мне говорил в прошлом году? О коллективном человеке, о его интересах и манере мышления, о наследственности даже?
— Было что-то такое,— пробормотал Весо.
— Весо,— понизил голос Нягол,— надо глядеть трезво и далеко. Человек — животное общественное, Аристотель неколебимо прав. Наш век с его техникой и скоростями формирует, по моему мнению, завершенно прагматического человека, человека пользы. Этот прагматизм идет еще от промышленных переворотов в Европе, он утверждается как мировой образец, и мы его избежать не можем, раз мы собрались побить капиталистов в хозяйственной области. И я думаю, что мы далеко не полно используем эту стихию, помноженную на сегодняшнюю технику, мы еще не нашли, не сумели связать какие-то тонкие, но чрезвычайно важные нити между отдельным человеком или коллективом и общественным целым. Нам пора наконец решиться на великий компромисс, научиться сочетать общественное с природным у человека, Весо.— Нягол помолчал.— Хотя сам я далек от восхищения прагматизмом, я знаю, какую угрозу он представляет для духа.
— Прагматичный человек, говоришь,— ответил Весо.— Верно, пожалуй, только напрасно ты жалуешься — этот самый прагматик прочитывает твои книжки от корки до корки.
— Что ж такого — средний писатель пишет средние книги, и средний читатель их усердно читает.— Нягол нахмурился.— Тут среднее, там среднее — точно паутиной нас затянуло...
— А ты увертываешься.
— От чего?
— От проблемы компромисса. Или не заметил ее.
— Ошибаешься, Нягол, очень даже заметил — между природным и общественным, так?
— Слушал все-таки.
— Чего ты от меня хочешь — чтобы я сказал, что это наша ахиллесова пята? Хорошо, признаюсь, а сверх того говорю: мы не смеем, пока что не смеем.
— Потому что подход сектантский.
— Не только потому. Мы не готовы.
— Весо, иногда я думаю о себе и о тебе. И спрашиваю — что будет говорить и что сможет говорить твоему будущему коллеге его будущий друг?
— Не понял тебя.
— Слушай, брат, наш так называемый обыкновенный человек должен иметь возможность говорить и действовать публично, как мы с тобой наедине, а то и свободней... Понял теперь?
— Спешишь,— после паузы произнес Весо.
И такое говорит человек, убеждавший меня, что история — это накопленное человеческое нетерпение! — вскипел про себя Нягол.
Мысль его соскользнула в сторону, повела к Маргарите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63