Подкрепитесь, а то заждалась работа — вся республика нынче хребет гнет, кто в дерюге, кто в чесуче...— Не дождавшись ответа, Иванка первая рассмеялась.
Через полчаса все четверо, одолев холмы над селом, обливаясь потом, вошли в виноградник. Сплошь засаженный огромными кустами памида, он был старый, крутой и каменистый, пересекался выложенными камнем канавками, а в нижнем его конце разросся ветвистый орех. Земля под его ядовито-зеленым шатром оставалась холодной, с редко пробивающейся травой. От центра тянулись вверх по склону осыпанные поздними плодами черешни. Элица, увидев их, ахнула.
Солнце припекало, откуда-то снизу, с далекого шоссе, доносилось урчание перегруженных щебенкой грузовиков, устремляющихся к городу. Вокруг летали бронированные жуки с миниатюрно бычьими головами, носились бабочки, сновали ящерки. Иванка сменила черный — «уфициальный», как она пошучивала,— платок на белый, они с Малё закатали рукава, а Нягол разделся до пояса. Элица дернула молнию курточки — забелелась грудь, и она поспешила прикрыться. Распределили мотыги, отточенные, с зеленоватыми жилками от налипших на металл трав, с истертыми до лоска черенками: Малё с Няголом взяли какие побольше, Иванка среднюю, а Элице оставили самую маленькую, с торчащими ушками. Пошли по рядам с верхнего края виноградника, по горизонтали, Иванка, театрально перекрестившись, воскликнула:
— Ну, дружина, чтоб только спины ваши было видать!
Ее мотыга привычно вскинулась, достигнув верха своей скромной небесной дуги, и полетела вниз. Раздался первый стук металла о каменистую землю, не слабый, но и не очень сильный. Следом отозвалась Малева мотыга. Она была широкая и лопастистая, с плотно набитой ручкой, о землю ударялась с глухим звуком. Третьим размахнулся Нягол. Мотыга его взлетела над виноградником, покачалась и захватила большой кус земли. Оставшаяся внизу Элица, следившая за первыми неравномерно звучащими ударами, за проворно двигающимися плечами копальщиков, с удивлением установила, что за считанные секунды все трое вошли в такт, словно работали по чьей-то невидимой команде. Ты гляди-ка, дядюшка, подивилась она Ня-головой спине, ныряющей среди виноградных зарослей. Она стояла, опершись на свое полудетское орудие, и гадала, с чего начать, но тут отозвалась Иванка:
— Э-гей, а про нашего новичка-то мы совсем забыли!
Мужчины остановились, а она вернулась показать Элице приемы — какие тут приемы, дело нехитрое, а все ж таки надо знать... Вот так, здесь прихватить, а то будешь тыкаться в серединку ряда. Теперь приступи вперед, немножко, чтобы силы зазря не терять... Да не с левой, а с правой сперва давай.
Смущенная Элица смешно перехватывала держак мотыжки то одной, то другой рукой, то слишком низко, как первоклашка карандаш, то слишком высоко. Наконец-таки она «прихватилась», шагнула и размахнулась так, что мотыга взлетела вверх, секанув ближайшую ветку, а сама она едва устояла.
— Что я наделала...— заохала раскрасневшаяся Элица и еще раз замахнулась. Теперь мотыга взяла прямо вверх и угрожающе треснулась у самых ее ног. От резко скошенного угла падения Элица потеряла равновесие, выпустила ручку, мотыга перевернулась от удара в землю и ударила ее по колену. Элица, застонав от резкой боли, стала сползать вниз.
Ее подняли, отнесли к воде, дали напиться. Иванка растерла ушиб, утешая девушку:
— Ничего, пройдет. Поначалу-то оно всегда так и бывает... И в любви тоже: сперва в голову ударяет, крутишься, точно сбитый с толку утенок, луна солнцем кажется, солнце — луной, а после, как примешься копать рядом с тем, кто тебя ударил, копаешь да на себя дивишься: тот ли это, что тебе голову закрутил, не тот ли?
— Тот, тот,— отозвался Малё.
Пристыженная Элица уселась под деревом, глядя в спины работающим. Они двигались подбористо, в ритм замаха, не слишком нагибаясь и выпрямляясь, ноги их ступали в строгом соответствии с движением мотыг, и стелилась следом свежевскопанная земля, которую подгребали к лозам, перемешивая с посеченной травой. Особенно хорошо копал Малё. В высокой костистой фигуре сохранялось что-то от его поступи, приноровленной к внутреннему ритму скупых движений. Малё казался приподнятым на сантиметр от земли, словно бы плывущим в легкой невесомости, штаны и рубашка из домотканой холстины и полотняная шляпа придавали ему классический вид хозяина этой земли.
Подобное же впечатление оставляла и Иванка, его вечная спутница; небольшая и жилистая, покорная внешне, она в то же время была исполнена энергии и воли, отставала от мужа на два-три шажка, и это было естественно — мужскую силу не пересилить. Она вроде бы семенила за ним следом, чаще размахивалась, чтобы не слишком отставать, тем не менее не выбивалась из общего ритма, и был в этом некий тихий, навязанный судьбой стоицизм.
Дядя Нягол копал совсем по-другому. Элица впервые видела его раздетым. От крупных его лопаток исходила упрямая сила уверенного в себе человека: Нягол тоже умел менять руки и тоже ловко ступал по вскопанной земле. Но в сравнении с теми двумя легко открывалась разница. Нягол мотыгу вскидывал резче и выше, чем Малё, хотя в росте он ему уступал, и вбивал ее резко, без той плавности, с какой Малё словно позволял ей самой полететь к земле. И в движениях головы то же самое: Малева была опущена и слегка покачивалась, а дядя свою держал прямо, встряхивая ею при каждом ударе.
Все трое удалялись постепенно, каждый по своему ряду; вслушиваясь в перестук их мотыг, Элица забыла про боль в коленке и взяла свою. На сей раз острие устремилось вниз правильно, врезавшись в нескольких пядях от ее ступней, но вошло в каменистую землю всего лишь на какие-то сантиметры. Элица аж застонала: земля упорно сопротивлялась.
Передохнули, поставили Элицу между Иванкой и Няголом и пошли по рядам в обратную. Элица начала хорошо, удары ее попадали в точку, и мотыжка теперь врезалась поглубже, зато ее очень путали ноги: чуть только приходило время шагнуть, она останавливалась озадаченно и творила непостижимое — выставив правую ногу, совала вперед мотыгу левой рукой. Нягол ее поправлял, а Иванка ободряюще гугукала рядом: а ну-ка вот так, руки-то смени, я, бывало, тоже вот, как ты, путалась, а тятя только покрикивает: «Задвигайся левой ногой да в правую обувку», а какие там обувки, их тогда и в заводе не было...
Когда прошли четверть ряда, она начала страшно отставать. Под мышками повлажнело, лицо охватило пламенем, по спине сползала капля пота. Дыхание становилось все мельче, разбухал язык, а тело начало деревенеть.
Подождали, пока она отдохнет, посоветовали не спешить, она все-таки новичок, дело понятное. Элица слушала их, а смысла не понимала, охваченная единственным желанием — вернуть себе нормальное дыхание. Отдыхая все дольше, все чаще оставаясь одна на нескончаемой полосе, она наконец достигла заветной воды. Силы сразу ее покинули — выпустив мотыгу, так и повалилась навзничь.
Первым ее ощущением было, что земля приподнимается и опускается в такт дыханию. Поглядела в сторону — виноградник тоже покачивался. Только небо, чьи бездонные просторы притягивали и уносили куда-то взгляд, неподвижно висело над ней, над виноградником и близкой горой, над всем миром. Странным было, что вместо жути эта синеватая бездонность излучала покой и нежность, словно запрокинутая кверху колоссальная и идеальная сфера, из которой струились мирно тепло и свет, напитывая собою воздух, наш хлеб небесный. Элица поглощала волшебный этот хлеб, он возрождал ее, наливал тело силой, побуждающей ее вскочить с земной песчаной постели. Но девушка не спешила. Следила взглядом за облачной куделью, спустившейся с веретена престарелой какой-то богини. Кудельное облачко неподвижно висело среди синевы, белое и прозрачное, и Элица думала, что оно выпрядено и послано наверх из какого-то чистого родничка...
К полудню сели перекусить, насытились, разлеглись под черешней на отдых. Иванка, а за ней и Малё уснули. Элица, неудобно примостившаяся на боку, затаилась.
Нягол вытянулся на спине. Он приустал, но не настолько, как ожидал, и теперь мысленно обходил знакомую ему с детства делянку. Виноградник Иванки расположился над селом, по скатам. Все здесь было ухожено — и подпоры, и поросшие ломоносом канавки, и терновником обозначенные границы между участками, и даже овражки, влажные весной и сухие летом — убежище птиц, ежей, черепашек да ласок среди камней.
Эти места любили и стар и млад. Отсюда расстилалась книзу речная долина, служащая для села пастбищем и перелогом. Нечто благородное было в этой песчаной земле, то появляющейся, то исчезающей в густых зарослях. Ранней весной воздух тут наполнялся детским гомоном — ребятишки собирали подснежники, крокусы и фиалки. Влажная земля степливалась слегка, ощущался запах тронувшейся мезги, кора у деревьев становилась тоньше и словно промывалась изнутри, запевала по ложбинкам прозрачная вода, а здоровенные пни походили на старых воинов, присевших передохнуть на биваке.
Летом начиналось пекло, воды иссякали, а вместе с ними и детский гомон. Только мужские шляпы мелькали да женские платки — приходило то самое время, о котором у болгар говорится: захотелось же с горы винограду...
Но вот наступала осень. Виноградные гроздья до прозрачности вызревали, поздние яблоки и груши во рту так и таяли, желтыми сердечками поглядывала айва, орехи изнутри старались прорвать свою броню, упоительно пахло перезревшей полынью. В эту пору к виноградникам шествовали целые семейные караваны — на подводах с прочно укрепленными маленькими кадушками, корзинами и корзинками. Собирать начинали с рассветом и не останавливались до темноты, теплые звездные ночи оглашались тележным скрипом, выкриками и песнями, раскладывались костры, наденица за-пашисто скворчала, светлячками поблескивали фонари, а детишки с засохшим по щекам виноградным соком впадали в буйство от ночной воли.
Нягол даже причмокнул, вспомнив далекую сладость тех дней...
Совсем другой вид имели делянки, расположенные по равнинам. Здесь пахалось и сеялось, жалось, косилось и молотилось, земля была где холмистой, где ровной — жирный чернозем, сухой и колчеватый в жару, липкий в дождливые дни. Песни тут раздавались редко, детских игр вовсе не было, разве что у реки. Днем пекло солнце, просмаливая все живое, ночи веяли прохладой и запустением. Сюда не залетали пестрые пташки, вместо грациозных ласок настороженно выглядывали сурки, проползали ужи, тяжело отлетали вороны. И вообще здесь все казалось тяжелым — и земля, и ее плоды. Земля эта требовала соленого хребтового пота, потрескавшихся ладоней, молчаливых уст, здесь дороги вытягивались в ровную линию, редко где не выбивал родничок и не выставлял свою каменную шапку колодец, зато дожди шли обвальные, плотные — как польют, никуда от них не укрыться. Стоишь, прикрывшись одеждой, небо того гляди свалится прямо тебе на голову, одежда намокла и отяжелела — хочешь жди, хочешь вязни по раскисшему полю. Небесный рокот не унимается, удар следует за ударом, настигая и перекрывая друг друга, словно под внезапным рентгеном раскрываются небесные вены, ветвистые, утончающиеся к земле. И вдруг раздается треск, разрывающий окрестности, режущий слух,— он проходит сквозь тебя, расщепляет и пропадает в землю, и оглушенная душа долго приходит в себя под утешающие перекаты отдаляющегося грома.
В такие часы начинаешь понимать, как ты мал и зависим в этом мире, как природа к тебе равнодушна, научая покорности и терпению. От пашни до дома предстоит отчаянно долгий путь по маслянистой грязи, село встречает тебя насквозь промокшее, мутные воды взрывают улицы и дворы и, когда оттекают, оставляют после себя зияющие, неожиданно глубокие, ощерившиеся камнями промоины, с пастбищ тянется притихший скот с шерстью, прилипшей к телу, оземь грохнулись очередные ворота, и повсюду холод — промозглый, залезающий под кожу, в самые мысли твои.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Через полчаса все четверо, одолев холмы над селом, обливаясь потом, вошли в виноградник. Сплошь засаженный огромными кустами памида, он был старый, крутой и каменистый, пересекался выложенными камнем канавками, а в нижнем его конце разросся ветвистый орех. Земля под его ядовито-зеленым шатром оставалась холодной, с редко пробивающейся травой. От центра тянулись вверх по склону осыпанные поздними плодами черешни. Элица, увидев их, ахнула.
Солнце припекало, откуда-то снизу, с далекого шоссе, доносилось урчание перегруженных щебенкой грузовиков, устремляющихся к городу. Вокруг летали бронированные жуки с миниатюрно бычьими головами, носились бабочки, сновали ящерки. Иванка сменила черный — «уфициальный», как она пошучивала,— платок на белый, они с Малё закатали рукава, а Нягол разделся до пояса. Элица дернула молнию курточки — забелелась грудь, и она поспешила прикрыться. Распределили мотыги, отточенные, с зеленоватыми жилками от налипших на металл трав, с истертыми до лоска черенками: Малё с Няголом взяли какие побольше, Иванка среднюю, а Элице оставили самую маленькую, с торчащими ушками. Пошли по рядам с верхнего края виноградника, по горизонтали, Иванка, театрально перекрестившись, воскликнула:
— Ну, дружина, чтоб только спины ваши было видать!
Ее мотыга привычно вскинулась, достигнув верха своей скромной небесной дуги, и полетела вниз. Раздался первый стук металла о каменистую землю, не слабый, но и не очень сильный. Следом отозвалась Малева мотыга. Она была широкая и лопастистая, с плотно набитой ручкой, о землю ударялась с глухим звуком. Третьим размахнулся Нягол. Мотыга его взлетела над виноградником, покачалась и захватила большой кус земли. Оставшаяся внизу Элица, следившая за первыми неравномерно звучащими ударами, за проворно двигающимися плечами копальщиков, с удивлением установила, что за считанные секунды все трое вошли в такт, словно работали по чьей-то невидимой команде. Ты гляди-ка, дядюшка, подивилась она Ня-головой спине, ныряющей среди виноградных зарослей. Она стояла, опершись на свое полудетское орудие, и гадала, с чего начать, но тут отозвалась Иванка:
— Э-гей, а про нашего новичка-то мы совсем забыли!
Мужчины остановились, а она вернулась показать Элице приемы — какие тут приемы, дело нехитрое, а все ж таки надо знать... Вот так, здесь прихватить, а то будешь тыкаться в серединку ряда. Теперь приступи вперед, немножко, чтобы силы зазря не терять... Да не с левой, а с правой сперва давай.
Смущенная Элица смешно перехватывала держак мотыжки то одной, то другой рукой, то слишком низко, как первоклашка карандаш, то слишком высоко. Наконец-таки она «прихватилась», шагнула и размахнулась так, что мотыга взлетела вверх, секанув ближайшую ветку, а сама она едва устояла.
— Что я наделала...— заохала раскрасневшаяся Элица и еще раз замахнулась. Теперь мотыга взяла прямо вверх и угрожающе треснулась у самых ее ног. От резко скошенного угла падения Элица потеряла равновесие, выпустила ручку, мотыга перевернулась от удара в землю и ударила ее по колену. Элица, застонав от резкой боли, стала сползать вниз.
Ее подняли, отнесли к воде, дали напиться. Иванка растерла ушиб, утешая девушку:
— Ничего, пройдет. Поначалу-то оно всегда так и бывает... И в любви тоже: сперва в голову ударяет, крутишься, точно сбитый с толку утенок, луна солнцем кажется, солнце — луной, а после, как примешься копать рядом с тем, кто тебя ударил, копаешь да на себя дивишься: тот ли это, что тебе голову закрутил, не тот ли?
— Тот, тот,— отозвался Малё.
Пристыженная Элица уселась под деревом, глядя в спины работающим. Они двигались подбористо, в ритм замаха, не слишком нагибаясь и выпрямляясь, ноги их ступали в строгом соответствии с движением мотыг, и стелилась следом свежевскопанная земля, которую подгребали к лозам, перемешивая с посеченной травой. Особенно хорошо копал Малё. В высокой костистой фигуре сохранялось что-то от его поступи, приноровленной к внутреннему ритму скупых движений. Малё казался приподнятым на сантиметр от земли, словно бы плывущим в легкой невесомости, штаны и рубашка из домотканой холстины и полотняная шляпа придавали ему классический вид хозяина этой земли.
Подобное же впечатление оставляла и Иванка, его вечная спутница; небольшая и жилистая, покорная внешне, она в то же время была исполнена энергии и воли, отставала от мужа на два-три шажка, и это было естественно — мужскую силу не пересилить. Она вроде бы семенила за ним следом, чаще размахивалась, чтобы не слишком отставать, тем не менее не выбивалась из общего ритма, и был в этом некий тихий, навязанный судьбой стоицизм.
Дядя Нягол копал совсем по-другому. Элица впервые видела его раздетым. От крупных его лопаток исходила упрямая сила уверенного в себе человека: Нягол тоже умел менять руки и тоже ловко ступал по вскопанной земле. Но в сравнении с теми двумя легко открывалась разница. Нягол мотыгу вскидывал резче и выше, чем Малё, хотя в росте он ему уступал, и вбивал ее резко, без той плавности, с какой Малё словно позволял ей самой полететь к земле. И в движениях головы то же самое: Малева была опущена и слегка покачивалась, а дядя свою держал прямо, встряхивая ею при каждом ударе.
Все трое удалялись постепенно, каждый по своему ряду; вслушиваясь в перестук их мотыг, Элица забыла про боль в коленке и взяла свою. На сей раз острие устремилось вниз правильно, врезавшись в нескольких пядях от ее ступней, но вошло в каменистую землю всего лишь на какие-то сантиметры. Элица аж застонала: земля упорно сопротивлялась.
Передохнули, поставили Элицу между Иванкой и Няголом и пошли по рядам в обратную. Элица начала хорошо, удары ее попадали в точку, и мотыжка теперь врезалась поглубже, зато ее очень путали ноги: чуть только приходило время шагнуть, она останавливалась озадаченно и творила непостижимое — выставив правую ногу, совала вперед мотыгу левой рукой. Нягол ее поправлял, а Иванка ободряюще гугукала рядом: а ну-ка вот так, руки-то смени, я, бывало, тоже вот, как ты, путалась, а тятя только покрикивает: «Задвигайся левой ногой да в правую обувку», а какие там обувки, их тогда и в заводе не было...
Когда прошли четверть ряда, она начала страшно отставать. Под мышками повлажнело, лицо охватило пламенем, по спине сползала капля пота. Дыхание становилось все мельче, разбухал язык, а тело начало деревенеть.
Подождали, пока она отдохнет, посоветовали не спешить, она все-таки новичок, дело понятное. Элица слушала их, а смысла не понимала, охваченная единственным желанием — вернуть себе нормальное дыхание. Отдыхая все дольше, все чаще оставаясь одна на нескончаемой полосе, она наконец достигла заветной воды. Силы сразу ее покинули — выпустив мотыгу, так и повалилась навзничь.
Первым ее ощущением было, что земля приподнимается и опускается в такт дыханию. Поглядела в сторону — виноградник тоже покачивался. Только небо, чьи бездонные просторы притягивали и уносили куда-то взгляд, неподвижно висело над ней, над виноградником и близкой горой, над всем миром. Странным было, что вместо жути эта синеватая бездонность излучала покой и нежность, словно запрокинутая кверху колоссальная и идеальная сфера, из которой струились мирно тепло и свет, напитывая собою воздух, наш хлеб небесный. Элица поглощала волшебный этот хлеб, он возрождал ее, наливал тело силой, побуждающей ее вскочить с земной песчаной постели. Но девушка не спешила. Следила взглядом за облачной куделью, спустившейся с веретена престарелой какой-то богини. Кудельное облачко неподвижно висело среди синевы, белое и прозрачное, и Элица думала, что оно выпрядено и послано наверх из какого-то чистого родничка...
К полудню сели перекусить, насытились, разлеглись под черешней на отдых. Иванка, а за ней и Малё уснули. Элица, неудобно примостившаяся на боку, затаилась.
Нягол вытянулся на спине. Он приустал, но не настолько, как ожидал, и теперь мысленно обходил знакомую ему с детства делянку. Виноградник Иванки расположился над селом, по скатам. Все здесь было ухожено — и подпоры, и поросшие ломоносом канавки, и терновником обозначенные границы между участками, и даже овражки, влажные весной и сухие летом — убежище птиц, ежей, черепашек да ласок среди камней.
Эти места любили и стар и млад. Отсюда расстилалась книзу речная долина, служащая для села пастбищем и перелогом. Нечто благородное было в этой песчаной земле, то появляющейся, то исчезающей в густых зарослях. Ранней весной воздух тут наполнялся детским гомоном — ребятишки собирали подснежники, крокусы и фиалки. Влажная земля степливалась слегка, ощущался запах тронувшейся мезги, кора у деревьев становилась тоньше и словно промывалась изнутри, запевала по ложбинкам прозрачная вода, а здоровенные пни походили на старых воинов, присевших передохнуть на биваке.
Летом начиналось пекло, воды иссякали, а вместе с ними и детский гомон. Только мужские шляпы мелькали да женские платки — приходило то самое время, о котором у болгар говорится: захотелось же с горы винограду...
Но вот наступала осень. Виноградные гроздья до прозрачности вызревали, поздние яблоки и груши во рту так и таяли, желтыми сердечками поглядывала айва, орехи изнутри старались прорвать свою броню, упоительно пахло перезревшей полынью. В эту пору к виноградникам шествовали целые семейные караваны — на подводах с прочно укрепленными маленькими кадушками, корзинами и корзинками. Собирать начинали с рассветом и не останавливались до темноты, теплые звездные ночи оглашались тележным скрипом, выкриками и песнями, раскладывались костры, наденица за-пашисто скворчала, светлячками поблескивали фонари, а детишки с засохшим по щекам виноградным соком впадали в буйство от ночной воли.
Нягол даже причмокнул, вспомнив далекую сладость тех дней...
Совсем другой вид имели делянки, расположенные по равнинам. Здесь пахалось и сеялось, жалось, косилось и молотилось, земля была где холмистой, где ровной — жирный чернозем, сухой и колчеватый в жару, липкий в дождливые дни. Песни тут раздавались редко, детских игр вовсе не было, разве что у реки. Днем пекло солнце, просмаливая все живое, ночи веяли прохладой и запустением. Сюда не залетали пестрые пташки, вместо грациозных ласок настороженно выглядывали сурки, проползали ужи, тяжело отлетали вороны. И вообще здесь все казалось тяжелым — и земля, и ее плоды. Земля эта требовала соленого хребтового пота, потрескавшихся ладоней, молчаливых уст, здесь дороги вытягивались в ровную линию, редко где не выбивал родничок и не выставлял свою каменную шапку колодец, зато дожди шли обвальные, плотные — как польют, никуда от них не укрыться. Стоишь, прикрывшись одеждой, небо того гляди свалится прямо тебе на голову, одежда намокла и отяжелела — хочешь жди, хочешь вязни по раскисшему полю. Небесный рокот не унимается, удар следует за ударом, настигая и перекрывая друг друга, словно под внезапным рентгеном раскрываются небесные вены, ветвистые, утончающиеся к земле. И вдруг раздается треск, разрывающий окрестности, режущий слух,— он проходит сквозь тебя, расщепляет и пропадает в землю, и оглушенная душа долго приходит в себя под утешающие перекаты отдаляющегося грома.
В такие часы начинаешь понимать, как ты мал и зависим в этом мире, как природа к тебе равнодушна, научая покорности и терпению. От пашни до дома предстоит отчаянно долгий путь по маслянистой грязи, село встречает тебя насквозь промокшее, мутные воды взрывают улицы и дворы и, когда оттекают, оставляют после себя зияющие, неожиданно глубокие, ощерившиеся камнями промоины, с пастбищ тянется притихший скот с шерстью, прилипшей к телу, оземь грохнулись очередные ворота, и повсюду холод — промозглый, залезающий под кожу, в самые мысли твои.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63