И оркестр, хор и солисты подчинялись ему до легчайшего вздоха: неистовая старческая воля исторгала из них то трагический вопль, то романтическое буйство. Вот она, осмысленная жизнь, думал тогда Нягол, не подозревая, что именно в эти беззаботные ночи отец отдает душу тут, под родной кровлей. Он был лишен навсегда воспоминания о них и знал, что вместо тоски эта лишенность обратится для него в призрачный укор, станет его угнетать смутной виной. В жизни нередко бывает — так случилось и с ними, тремя братьями,— что именно блудные сыновья, пребывавшие в долгой отлучке и по закону божьему раньше всех обязанные прибыть к умирающему отцу, и на сей раз очутились за тридевять земель, а тот, что всегда был тут, как на привязи, обвешанный всяческими обязанностями и заботами, недоучившийся, смирившийся с жизнью Иван — он как раз и закрыл отцовские глаза перед тем, как поспешить на почту...
— Ты, кажись, поостанешься тут? — прервал его размышления Иван.
— Даст бог здоровья, до осени,— ответил Нягол, благодарный за избавление от невеселых мыслей.— Хочу тут в тишине поработать, а Элица будет за мной смотреть... А, Элица?
Элица застенчиво кивнула.
— Вот и будете к нам наведываться,— вмешалась Стоянка,— у нас тут летом прохладно, сготовлю вам, постираю.
Добрая душа, умилился Нягол, не хватает ей своих забот, подавай и наши.
— Стоянка,— ответил он,— насчет стирки да готовки речи не может быть, у меня у самого вон какая хозяйка. А вот насчет гостьбы, будем наведываться, и вы к нам приходите, чтобы равенство было.
— Куда нам с вами равняться, пусть уж каждый делает то, к чему назначен.
— Оно так,— придакнул Иван.
— А ваши-то как тебя отпустили? — обратилась Стоянка к Элице.— Небось заскучают по тебе?
Точное попадание, оценил Нягол и, чтобы рассеять надвигающуюся неловкость, о которой брат и сноха понятия не имели, сказал:
— Она у нас, Стоянка, давно уж не маленькая, погляди, какая фигуристая.— Элица зарумянилась, а Нягол продолжал: — С Теодором и Милкой мы так договорились, что они мне ее на лето оставят, будет мне компания. Похозяйничает да и на солнышке тут, в провинции, пообгорит, землю понюхает. Так ведь, Элица?
— Постараюсь, дядя,— ответила она.
— Да вы уж не в деревню ли собрались?
— Точно так, Стоянка, Малевы мотыги нас ждут не дождутся.
— Неужто ты их не позабыл? — простодушно подивилась Стоянка.
— Придется вспомнить, никуда не денешься.
— Насчет тебя чего беспокоиться, ты старый вол,— вмешался Иван,— а вот ей трудненько придется.
— Братка,— живо спросила Стоянка,— а кабы тебе сказали сейчас: вот тебе лопата, вот прутики, вот земля, смог бы ты виноградник управить, да чтоб как по писаному вышло?
Нягол отпил вина.
— Так, Стоянка, припомним сейчас порядок вскоп-ки... Если не ошибаюсь, первый пласт, перегнойный, откладывается в сторону, второй и третий меняются местами, наверх же идет самый плодородный. Так ведь?
— Ишь ты, знает! — восхитилась Стоянка.— А черенки?
— Черенки? Делаешь ямки пядях в двух друг от друга, кидаешь горсть удобрения, перемешиваешь его с землей хорошенько, чтобы попало и под корешки и вокруг, левой рукой стебелек держишь, пряменько, а правой подсыпаешь землю, стебелек же легонько поддергиваешь. Потом утаптываешь вокруг, поливаешь из кружечки и принимаешься за следующий, по забитым колышкам.
— Одно только ты упустил...— заметил Иван.
— Сверху подрезать прутик? — Нягол уже вошел в раж.— Наискосок, чтобы не гнил от дождей?
— А-а-а, мастер! — воскликнула Стоянка, взглянув на внимательно слушающую Элицу.— У дяди твоего работа так и горит в руках...
— А я такая неопытная,— заморгала Элица.
— Опыт, он вроде аппетита, приходит вместе с едой,— заметил Нягол, похлопав племянницу по плечу.— А молодые-то ваши где, чего глаз не кажут?
Хозяева переглянулись, Иван пояснил, что снохи за ребятишками глядят, а мужчины работают по сменам, младший, Динё, вроде вернулся, можно его позвать...
— Э! — полувздохнула, полувозразила Стоянка.— Или уж всех, или никого.
Чего-то недоговаривают, решил Нягол, вспомнив недавние жалобы стариков на своих сыновей и снох. Ему внезапно подумалось, что он бы сумел поладить со снохой или зятем, только их никогда у него не будет. Марга в свое время готова была ему родить ребенка, однажды ночью так ему и сказала, но он не решился. Он вспомнил свои слова: стар я уже, Марга, для таких вещей. Был ли он стар на самом деле или состарился только душой? Из наблюдений знал, что слишком поздние дети, вырванные у природы наперекор естеству,— двойная забота, он к тому же будет выглядеть дедушкой рядом с этим ребенком, это уж точно... Марге его не понять, она хочет родить, следуя велениям того же самого естества. Для себя-то она права, пытаясь бороться с будущим одиночеством, которое наступит с его смертью, а может, гораздо раньше. Какой же я эгоист, сказал он себе, старость и вправду, видать, биологическая зависть немощных к молодым. Вот и я залез незаметно в это болото, мороча себя врожденной трезвостью и бог весть какими еще благоглупостями. Может, Марга со стороны совсем по-иному оценивает мою привязанность к Элице: родная кровь для меня, ей она совершенно чужая. Нягол глотнул механически, не замечая, что все остальные молча выжидают. Надо с Мар-гой объясниться, нельзя так...
Только теперь он опомнился.
— Вы что,— сказал виновато,— меня дожидаетесь?
...На дворе опускалась звездная июньская ночь, словно подпираемая теплым и сухим дыханием земли. Они потоптались с Иваном по заросшему, стихшему перед предстоящими родами садом. Иван поправил в полутьме покосившийся помидорный колышек, выдернул вылезшую бурьянину. Ремень морщинами собирал брюки на худой талии, рубашка тоже морщинилась — Нягол заметил это на свету, падающем в щель между деревьями. Пока он гадал над причиной их внезапной прогулки по вечернему саду, брат отозвался глухим, виноватым голосом:
— Пропали мы, братка... Дай-ка мне сигаретку, чтоб ей пусто было!
Удивленный Нягол подал сигарету. Иван неумело втягивал, пока прикуривал, и еще более неумело ухватил ее непривыкшими пальцами.
— Меньшой мой, Динё, попал под следствие,— с трудом выговорил Иван.
— Как это под следствие, за что?
— За кражу государственного. Горючее с грузовика отливали.
— С кем отливали?
— Со сменщиком своим, другим шофером. Под начет попали — семьсот левов.
— И когда же это произошло?
— Позавчера вызывали. Во всем признался, судить будут.
— А другого?
— Тот от всего отперся, и наш взял вину на себя.
— Суд, говоришь,— произнес Нягол, помолчав.— А нельзя так, чтоб сумму эту вернуть, а его с работы уволить?
— Не знаю,— сокрушенно вздохнул Иван.— Видать, нельзя, раз про суд говорят. Сумма уж больно большая.
Нягол хотел было сказать, что сумма тут не так уж важна, но не стал. Вышли на дорогу к свету. Нягол не знал, что сказать брату, и только поглядывал, как тот неумело курит. Вот они тебе и дети!
— Но все же с чего бы это, зачем он крал?
— Спроси ты его! Вроде вернуть хотел, думал на сэкономленном наверстать...
— Зачем он крал? — настаивал Нягол.
— Деньги занадобились человеку, ковер покупать собрался на манер персидского. Вот и получай теперь манер персидский!
Уголек оторвался от сигареты и прожег Ивану штаны. Нягол оперся о цементный столбик, который слегка подался.
— Ума не приложу, что в таких случаях делают,— произнес он.— Вмешиваться — тут деликатное дело. Может, ты хочешь...
— Я, братец, сам не знаю, чего хочу. Под землю хочу провалиться и больше не показываться. Попадет в тюрьму, выйдет с волчьим билетом — позор какой, прямо срам!
— У него это первый случай?
— Никогда я за ним такого не замечал, совсем он был другой парень — до сих пор только благодарности да премиальные приносил. Скажи ты мне — откудова такая напасть?
Не к нему одному она прицепилась, подумал Нягол. Вслух сказал:
— Объяснить-то не так уж трудно — у всех глаза разгорелись: у кого на ковры, у кого на машины, а кому и покрупнее добычу подавай.
— Уж мы чего ни думали со Стоянкой, как ни вертели: сраму, конечно, не оберешься, только...— Иван запнулся.— Ты вот что скажи, нельзя как-нибудь так устроить, чтоб ему условный приговор дали — вроде как за первую вину, чтоб не пятнался молодой-зеленый...
Нягол задумался.
— Условный приговор могут дать, только это ж все равно судимость.
— О лучшем я и думать не смею,— искренне признался Иван, и что-то в Няголе дрогнуло. Неведомо почему припомнились пальчики детской руки, крохотные, с ямочками по суставам. И у Динё были такие, он их протягивал к близким, а они их трогали и ласкали, эти совершенные миниатюрные ручки, прозрачно-розовые, как морковки,— одни из них ухватятся за кирку или молот, за скальпель или карандаш, за руль или за тарелку, другие же, неведомо чьи, потянутся за чужим, а может, даже к ножу или пистолету. Чьи-то из тех самых детских, невинно-крохотных пальчиков...
— Надо мне с твоим парнем встретиться,— промолвил Нягол.
— Стыдно... Чего тебе с ним, ворюгой, встречаться, хапает у государства.
— То-то и оно, что у государства... Следствие догадалось, что он всю вину на себя взял?
— А следствию-то какой интерес? — не сообразил Иван.— Признался во всем? Признался.
— Не в этом дело.— Нягол оттолкнулся от столбика, и они двинулись в темноту.— Ты сам-то уверен в мальчишке? Может, он сейчас героем выставляется, а после...
— В этом-то я как раз уверен, Динё, он парень с гонором,— Иван шумно вздохнул.— Как подумаю, что домой к нам явятся, под стражу его заберут, ковры эти самые выносить станут.
— Когда следствие заканчивается?
— Не знаю, вот-вот, кажись... А что? — спросил Иван с далекой, замерцавшей надеждой. Нягол ее уловил.
— Мне надо с Динё поговорить, приведи его к нам.
Через несколько дней Иван и Динё позвонили у Ня-головой двери. Открыла им Элица, и оба сильно смутились.
— Входите, дядя сейчас будет! — приветливо пригласила их Элица.
Она их потащила наверх, где уже приготовила чашки для чая, печенье и варенье домашнего производства. Они уселись молча, поджимая ноги — так обруганные животные поджимают свои хвосты. Переглядывались, стараясь понять, знает ли Элица, зачем они пришли, Элица же в свою очередь пыталась объяснить себе явное замешательство, обозначившееся на их лицах.
— Дядя Иван, это ведь Динё, да? — невинно поинтересовалась она, только чтоб поддержать разговор, чем смутила их окончательно: знает — значит, Нягол проговорился...
— Ага,— сипло ответил Иван,— братцем двоюродным вам приходится... Знакомьтесь.
Динё приподнялся и подхватил Элицыну руку. Она ему показалась слишком нежной и мягкой — он еще не трогал такой.
— Очень приятно,— сказала Элица, глядя на Динё ясными птичьими глазами.— Мы, наверное, у дедушки виделись, когда были маленькими, но я, извините, вас не помню.
Динё кивнул, словно виноватый в том, что его не запомнили.
— Чем же вас угощать? Я тут чай приготовила, но лучше я водочки принесу!
И она исчезла за дверью. Вошел Нягол, раскрасневшийся после душа, взъерошенный, облаченный в профессорский халат.
— Ну, добро пожаловать! — он протянул руку.— А я вот душ принял... Что там Элица, чай нам готовит?
— Исправляюсь, дядя! — Элица влетела с подносом.— Несу вам живой воды.
Нягол подхватил водку:
— Лизнет ее, как котенок мармелад, а знает, как
величали водку две тысячи лет назад.
Отпили по глотку, Элица удалилась, Иван залпом опорожнил рюмку.
— Теперь,— начал Нягол, поглядывая на Динё,— давайте говорить по-мужски. Тебе сколько лет?
— Двадцать четыре.
— Образование?
— Механический техникум.
— В армии где служил?
— В автомобильной роте.
— И до сих пор с начальством никаких трений?
— Случалось иногда...
— Да говори уж правду, что хвалили тебя,— прервал его отец.— Отличник, экскурсия в Одессу, чего скрываешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Ты, кажись, поостанешься тут? — прервал его размышления Иван.
— Даст бог здоровья, до осени,— ответил Нягол, благодарный за избавление от невеселых мыслей.— Хочу тут в тишине поработать, а Элица будет за мной смотреть... А, Элица?
Элица застенчиво кивнула.
— Вот и будете к нам наведываться,— вмешалась Стоянка,— у нас тут летом прохладно, сготовлю вам, постираю.
Добрая душа, умилился Нягол, не хватает ей своих забот, подавай и наши.
— Стоянка,— ответил он,— насчет стирки да готовки речи не может быть, у меня у самого вон какая хозяйка. А вот насчет гостьбы, будем наведываться, и вы к нам приходите, чтобы равенство было.
— Куда нам с вами равняться, пусть уж каждый делает то, к чему назначен.
— Оно так,— придакнул Иван.
— А ваши-то как тебя отпустили? — обратилась Стоянка к Элице.— Небось заскучают по тебе?
Точное попадание, оценил Нягол и, чтобы рассеять надвигающуюся неловкость, о которой брат и сноха понятия не имели, сказал:
— Она у нас, Стоянка, давно уж не маленькая, погляди, какая фигуристая.— Элица зарумянилась, а Нягол продолжал: — С Теодором и Милкой мы так договорились, что они мне ее на лето оставят, будет мне компания. Похозяйничает да и на солнышке тут, в провинции, пообгорит, землю понюхает. Так ведь, Элица?
— Постараюсь, дядя,— ответила она.
— Да вы уж не в деревню ли собрались?
— Точно так, Стоянка, Малевы мотыги нас ждут не дождутся.
— Неужто ты их не позабыл? — простодушно подивилась Стоянка.
— Придется вспомнить, никуда не денешься.
— Насчет тебя чего беспокоиться, ты старый вол,— вмешался Иван,— а вот ей трудненько придется.
— Братка,— живо спросила Стоянка,— а кабы тебе сказали сейчас: вот тебе лопата, вот прутики, вот земля, смог бы ты виноградник управить, да чтоб как по писаному вышло?
Нягол отпил вина.
— Так, Стоянка, припомним сейчас порядок вскоп-ки... Если не ошибаюсь, первый пласт, перегнойный, откладывается в сторону, второй и третий меняются местами, наверх же идет самый плодородный. Так ведь?
— Ишь ты, знает! — восхитилась Стоянка.— А черенки?
— Черенки? Делаешь ямки пядях в двух друг от друга, кидаешь горсть удобрения, перемешиваешь его с землей хорошенько, чтобы попало и под корешки и вокруг, левой рукой стебелек держишь, пряменько, а правой подсыпаешь землю, стебелек же легонько поддергиваешь. Потом утаптываешь вокруг, поливаешь из кружечки и принимаешься за следующий, по забитым колышкам.
— Одно только ты упустил...— заметил Иван.
— Сверху подрезать прутик? — Нягол уже вошел в раж.— Наискосок, чтобы не гнил от дождей?
— А-а-а, мастер! — воскликнула Стоянка, взглянув на внимательно слушающую Элицу.— У дяди твоего работа так и горит в руках...
— А я такая неопытная,— заморгала Элица.
— Опыт, он вроде аппетита, приходит вместе с едой,— заметил Нягол, похлопав племянницу по плечу.— А молодые-то ваши где, чего глаз не кажут?
Хозяева переглянулись, Иван пояснил, что снохи за ребятишками глядят, а мужчины работают по сменам, младший, Динё, вроде вернулся, можно его позвать...
— Э! — полувздохнула, полувозразила Стоянка.— Или уж всех, или никого.
Чего-то недоговаривают, решил Нягол, вспомнив недавние жалобы стариков на своих сыновей и снох. Ему внезапно подумалось, что он бы сумел поладить со снохой или зятем, только их никогда у него не будет. Марга в свое время готова была ему родить ребенка, однажды ночью так ему и сказала, но он не решился. Он вспомнил свои слова: стар я уже, Марга, для таких вещей. Был ли он стар на самом деле или состарился только душой? Из наблюдений знал, что слишком поздние дети, вырванные у природы наперекор естеству,— двойная забота, он к тому же будет выглядеть дедушкой рядом с этим ребенком, это уж точно... Марге его не понять, она хочет родить, следуя велениям того же самого естества. Для себя-то она права, пытаясь бороться с будущим одиночеством, которое наступит с его смертью, а может, гораздо раньше. Какой же я эгоист, сказал он себе, старость и вправду, видать, биологическая зависть немощных к молодым. Вот и я залез незаметно в это болото, мороча себя врожденной трезвостью и бог весть какими еще благоглупостями. Может, Марга со стороны совсем по-иному оценивает мою привязанность к Элице: родная кровь для меня, ей она совершенно чужая. Нягол глотнул механически, не замечая, что все остальные молча выжидают. Надо с Мар-гой объясниться, нельзя так...
Только теперь он опомнился.
— Вы что,— сказал виновато,— меня дожидаетесь?
...На дворе опускалась звездная июньская ночь, словно подпираемая теплым и сухим дыханием земли. Они потоптались с Иваном по заросшему, стихшему перед предстоящими родами садом. Иван поправил в полутьме покосившийся помидорный колышек, выдернул вылезшую бурьянину. Ремень морщинами собирал брюки на худой талии, рубашка тоже морщинилась — Нягол заметил это на свету, падающем в щель между деревьями. Пока он гадал над причиной их внезапной прогулки по вечернему саду, брат отозвался глухим, виноватым голосом:
— Пропали мы, братка... Дай-ка мне сигаретку, чтоб ей пусто было!
Удивленный Нягол подал сигарету. Иван неумело втягивал, пока прикуривал, и еще более неумело ухватил ее непривыкшими пальцами.
— Меньшой мой, Динё, попал под следствие,— с трудом выговорил Иван.
— Как это под следствие, за что?
— За кражу государственного. Горючее с грузовика отливали.
— С кем отливали?
— Со сменщиком своим, другим шофером. Под начет попали — семьсот левов.
— И когда же это произошло?
— Позавчера вызывали. Во всем признался, судить будут.
— А другого?
— Тот от всего отперся, и наш взял вину на себя.
— Суд, говоришь,— произнес Нягол, помолчав.— А нельзя так, чтоб сумму эту вернуть, а его с работы уволить?
— Не знаю,— сокрушенно вздохнул Иван.— Видать, нельзя, раз про суд говорят. Сумма уж больно большая.
Нягол хотел было сказать, что сумма тут не так уж важна, но не стал. Вышли на дорогу к свету. Нягол не знал, что сказать брату, и только поглядывал, как тот неумело курит. Вот они тебе и дети!
— Но все же с чего бы это, зачем он крал?
— Спроси ты его! Вроде вернуть хотел, думал на сэкономленном наверстать...
— Зачем он крал? — настаивал Нягол.
— Деньги занадобились человеку, ковер покупать собрался на манер персидского. Вот и получай теперь манер персидский!
Уголек оторвался от сигареты и прожег Ивану штаны. Нягол оперся о цементный столбик, который слегка подался.
— Ума не приложу, что в таких случаях делают,— произнес он.— Вмешиваться — тут деликатное дело. Может, ты хочешь...
— Я, братец, сам не знаю, чего хочу. Под землю хочу провалиться и больше не показываться. Попадет в тюрьму, выйдет с волчьим билетом — позор какой, прямо срам!
— У него это первый случай?
— Никогда я за ним такого не замечал, совсем он был другой парень — до сих пор только благодарности да премиальные приносил. Скажи ты мне — откудова такая напасть?
Не к нему одному она прицепилась, подумал Нягол. Вслух сказал:
— Объяснить-то не так уж трудно — у всех глаза разгорелись: у кого на ковры, у кого на машины, а кому и покрупнее добычу подавай.
— Уж мы чего ни думали со Стоянкой, как ни вертели: сраму, конечно, не оберешься, только...— Иван запнулся.— Ты вот что скажи, нельзя как-нибудь так устроить, чтоб ему условный приговор дали — вроде как за первую вину, чтоб не пятнался молодой-зеленый...
Нягол задумался.
— Условный приговор могут дать, только это ж все равно судимость.
— О лучшем я и думать не смею,— искренне признался Иван, и что-то в Няголе дрогнуло. Неведомо почему припомнились пальчики детской руки, крохотные, с ямочками по суставам. И у Динё были такие, он их протягивал к близким, а они их трогали и ласкали, эти совершенные миниатюрные ручки, прозрачно-розовые, как морковки,— одни из них ухватятся за кирку или молот, за скальпель или карандаш, за руль или за тарелку, другие же, неведомо чьи, потянутся за чужим, а может, даже к ножу или пистолету. Чьи-то из тех самых детских, невинно-крохотных пальчиков...
— Надо мне с твоим парнем встретиться,— промолвил Нягол.
— Стыдно... Чего тебе с ним, ворюгой, встречаться, хапает у государства.
— То-то и оно, что у государства... Следствие догадалось, что он всю вину на себя взял?
— А следствию-то какой интерес? — не сообразил Иван.— Признался во всем? Признался.
— Не в этом дело.— Нягол оттолкнулся от столбика, и они двинулись в темноту.— Ты сам-то уверен в мальчишке? Может, он сейчас героем выставляется, а после...
— В этом-то я как раз уверен, Динё, он парень с гонором,— Иван шумно вздохнул.— Как подумаю, что домой к нам явятся, под стражу его заберут, ковры эти самые выносить станут.
— Когда следствие заканчивается?
— Не знаю, вот-вот, кажись... А что? — спросил Иван с далекой, замерцавшей надеждой. Нягол ее уловил.
— Мне надо с Динё поговорить, приведи его к нам.
Через несколько дней Иван и Динё позвонили у Ня-головой двери. Открыла им Элица, и оба сильно смутились.
— Входите, дядя сейчас будет! — приветливо пригласила их Элица.
Она их потащила наверх, где уже приготовила чашки для чая, печенье и варенье домашнего производства. Они уселись молча, поджимая ноги — так обруганные животные поджимают свои хвосты. Переглядывались, стараясь понять, знает ли Элица, зачем они пришли, Элица же в свою очередь пыталась объяснить себе явное замешательство, обозначившееся на их лицах.
— Дядя Иван, это ведь Динё, да? — невинно поинтересовалась она, только чтоб поддержать разговор, чем смутила их окончательно: знает — значит, Нягол проговорился...
— Ага,— сипло ответил Иван,— братцем двоюродным вам приходится... Знакомьтесь.
Динё приподнялся и подхватил Элицыну руку. Она ему показалась слишком нежной и мягкой — он еще не трогал такой.
— Очень приятно,— сказала Элица, глядя на Динё ясными птичьими глазами.— Мы, наверное, у дедушки виделись, когда были маленькими, но я, извините, вас не помню.
Динё кивнул, словно виноватый в том, что его не запомнили.
— Чем же вас угощать? Я тут чай приготовила, но лучше я водочки принесу!
И она исчезла за дверью. Вошел Нягол, раскрасневшийся после душа, взъерошенный, облаченный в профессорский халат.
— Ну, добро пожаловать! — он протянул руку.— А я вот душ принял... Что там Элица, чай нам готовит?
— Исправляюсь, дядя! — Элица влетела с подносом.— Несу вам живой воды.
Нягол подхватил водку:
— Лизнет ее, как котенок мармелад, а знает, как
величали водку две тысячи лет назад.
Отпили по глотку, Элица удалилась, Иван залпом опорожнил рюмку.
— Теперь,— начал Нягол, поглядывая на Динё,— давайте говорить по-мужски. Тебе сколько лет?
— Двадцать четыре.
— Образование?
— Механический техникум.
— В армии где служил?
— В автомобильной роте.
— И до сих пор с начальством никаких трений?
— Случалось иногда...
— Да говори уж правду, что хвалили тебя,— прервал его отец.— Отличник, экскурсия в Одессу, чего скрываешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63