Иванка захлопотала в кухоньке, в открытую дверь ее ясный, немного писклявый, но ласковый голос слышался очень хорошо, да и она старалась не упустить разговора между мужчинами. Нягол расспрашивал Малё о деревенских делах, о хозяйстве, о людях и их домах, о доходах и свадьбах, о старых и молодых — груда вопросов, на которые Малё отвечал с помощью жены.
— Что тебе сказать, Нягол, постарело село, молодые лыжи навострили — и в город. У нас в звене восемь душ, так шестерым уж за шестьдесят. Помрем мы, совсем будет дело табак.
— Можно, значит, сказать, разлюбил землю болгарин, так, что ли?
— Нягол, и жену разлюбляют, и брата, а землю и подавно — общее и полюбить-то трудно. Вон у султана сколько жен, а сердце небось к одной лежит... Я говорю — уважение должно быть и страх, на первое время и того хватит, а для любви пока рановато.
— Страх?
— Страх, страх, Нягол,— отозвалась из кухни Иванка.— Без страха нет порядка и уважения, Малё прав.
— Хоть и нехорошо так говорить, но на общем человек распускается,— добавил Малё.— Общая собственность, я тебе скажу, не простое дело — много чего она требует, куда больше частной. За совестливый труд и оценка должна быть совестливая, и чтобы голос работника слышался и вес имел.— Малё пристукнул рюмкой по столу.— Ну, будем здоровы!
— Нягол,— появилась в дверях Иванка,— давай-ка я Малё похвалю. Двенадцать годов он звеном управляет, столько работы переделали и друг за друга держатся, как свояки, очень их на селе уважают.
— Давай, давай,— забурчал Малё.
— Я свое скажу, а ты меня после опровергай... Вот уж и подгорело, успело-таки...— Она метнулась обратно в кухню, продолжая ворчать.
— Значит, страх, порядок и парламентарный голос? — заключил Нягол.
— Ну уж и парламентарный! — ухмыльнулся Малё.
— Так, так, Нягол, в каждом селе чтоб парламент был, вот разведем дебаты,— пропела из кухни Иванка.
— Она дома теперь сидит, так по цельным дням клюетт газеты да книги, а вечером телевизору желает «спокойной ночи»,— добродушно поддел жену Малё.
— Я еще, может, телевизору и прощай скажу, только поглядим когда,— не сдавалась Иванка.— На погосте-то, слышь, тоже программы кажут, первую из рая, а вторая адовая. Обе погляжу, какая понравится...— И она весело захихикала.
— Райскую, Иванка, для тебя только райскую,— заметил Нягол.
— Нягол, ты вот в большие люди вышел, а кое в чем не кумекаешь. Райская-то она навроде учебной будет, а дьявольская для души — спорт, музыка и наряды!
Поулыбались, Малё сказал:
— Заберут ее рогатые к себе в советники.
Нягол наблюдал за их добродушной перепалкой. Занимали они домик в один этаж, вырастили дочку и сына, оба работали на железной дороге, ходили за внуками и теперь помогали — от 'банок с соленьями и компотами до взноса за кооператив. Дом с улицы так и стоял небеленый, кирпичи крошились, особенно в северной стене, сегодня он снова это заметил, обстановка за все эти годы не подновилась — самое необходимое, если не считать телевизора, холодильника, обитого дивана да нескольких зайцев и лебедей из цветного гипса. Дом, изнутри всегда прибранный, вычищенный и побеленный, старился вместе с хозяевами — явственно и с достоинством.
Начали они с ничего, с двух узлов Иванкиного приданого — какое там приданое, Нягол, нас ведь пять ртов осталось без матери, тяте, бог его прости, едва удавалось сунуть каждому по куску. Боже, каким же голодом мы голодали... А Малё, тот и вовсе без узла явился, одежи — что на себе да шляпа, спереди как раз ее мыши прогрызли, так уж я штопала, штопала, такие на ней развела узоры...— рассказывала ему Иванка. Люди большие свадьбы играли, на Иванов да Йорданов день, а мы с Малё на Ильин день обвенчались, утайкой, будто краденые... И знаешь ты, где мы первые ночи спали? Тятенька на свадьбу не согласился, Малё ведь сирота круглый, у чужих жил, так не поверишь, забрались мы к дядьке Стане в колибу, тут вот она, под нами, в чистом поле. Пожили по-тарзански, покуда приют нашли, зато молодые были да крепкие, хоть и голодные, хоть и худые — боже, думаю себе, и куда только мой придурок Малё смотрел, когда меня в жены брал... Ты-то вот, гляжу, без жены обошелся, большой из тебя сектант получился, знаешь ли...
Неистощимой была эта небольшая женщина, от нее можно было услышать давно забытое слово, болгарское, турецкое, французское, неожиданно, но всегда к месту употребленное. Малё на первый взгляд казался полной ее противоположностью: говорил мало, редко употреблял чужие слова, оставаясь верным местному говору. С молодых лет он производил впечатление человека, рано умудренного истинами жизни. Он доходил до них внутренним уединением, постепенно, через проверки и уточнения, после чего усваивал твердо и уж не отступал от них. Малё был простым и прочным мостом между деревней и городом: половину времени он работал на станции, грузчиком, стрелочником, другую половину столь же беззаветно отдавал земле и семейству. Даже теперь мало кто знал в деревне, что во время войны он рисковал головой, будучи партийным курьером, что ему удалось ввести в заблуждение власти, которые так и не напали на след его тайного дела. Грузчик, стрелочник, виноградарь, огородник, пахарь и жнец, он умел строить из камня и дерева, владел молотом и рубанком, ловил рыбу, зашивал хомуты, приглядывал за насосной станцией, отличное вино делал. И вот на старости лет принял звено и двенадцать лет уж им руководит без оплошек. Чего же лучше, спрашивал себя Нягол, вот тебе и сирота, он бы его без колебаний выдвинул на самый ответственный хозяйственный пост, было бы только кому прислушаться к его предложению. И сейчас, разглядывая его, крупного, узловатого и достолепного, Нягол вспоминал картину своего друга — художника, которому он сказал в мастерской: Найо, твой Спиридон — вылитый Малё...
— А девочка-то наша что же, язычок проглотила? — Иванка появилась в дверях, нагруженная закусками.— Голоска ее еще не слыхали.
Действительно, войдя в дом, Элица, заглядевшись на обстановку и заслушавшись Иванкиного говора, молчала. Расставив дымящийся гювеч, Иванка подсела к Элице.
— Пока горшки остывают, давай-ка с тобой поболтаем по-женски, а мужики пущай в политике колупаются... Как тебе наша гостиная, на музей смахивает, правда? Коврик я мастерила, когда дочкой была беременна, а тот вон, большой, купили в городе, художественное, как говорится, изделие...— И она уверенно растолковала сюжет золотисто-коричневого панно, изображающего решительную сцену Отелло и Дездемоны.— Этот арапин-то, видишь его, чуть погодя ее задушит, пакостник этакий...
Элица усмехалась. А Иванка набирала скорость:
— Ревность, знаешь ли, лихая болесть, упаси бог... Был у нас случай, одно время все село про него говорило: поженились, потом разошлись, брань да ссоры, поуспокоились наконец, она новым домом обзавелась, нарожала детей, он по пароходам все ошивался, потом тоже и он кинул якорь, ребятишек развел, мал мала меньше, так и шло... А недавно выбрали их в руководство, так выставились друг против друга, точно кувшины, фасон держат — не интересуешь ты, дескать, меня, и все тут. Драматурги-и-ия!
Внезапно она сменила тему — что ж Элица учит, философию? Насчет, значит, мудрых дел? Из их села всякие выходили — и офицеры, и доктора, есть и ветеринар один, а агрономов так целое стадо, в городе все поустроились, и в партии люди есть, и в милиции — любой тебе специалист сыщется, а вот философа, да к тому же женского, не было. Философом небось быть куда как интересно — этак себе посиживаешь и прикидываешь насчет жизни, хороша ли, плоха ли, чего ей недостает и куда она тронулась, вверх ли карабкается или тащится вниз, а может, зигзагами пошла, так что и не разберешь, куда пошла, а, Элица? Глядела Иванка восторженно, но зрачки поигрывали бедовыми огоньками. Раз уж ты, Элица, пошла в философы, скажи, не стесняйся — куда, душа моя, правится этот мир, к худу или к добру?
Элица, смутившись, ответила, что, по ее мнению, жизнь одновременно движется в разные стороны.
— Нягол! — позвала Иванка.— Слышал? Выйдет из девчонки философ, башковитая! — Она обняла Элицу за плечи.— Так вот оно, моя девочка, жизнь себе течет, а мы ее отводим в разные стороны, то влево, то вправо, эту вот ниву напоить надо, да вон ту грядку полить, а живой-то воды маловато, не хватает на все, вот и вводится водный режим, вон наша чешма, через полчаса зачихает и до вечера сопеть будет... Малё, слышь-ка, а воды-то ведь мы не набрали!
Она вскочила и кинулась наполнять котлы и ведра.
Под вечер, осмотрев грядки, ожидающие первых семян, и по-девчоночьи подстриженные плодовые деревца, тронутые кое-где зеленым кремом, как выразилась Иванка, Нягол с Элицей попрощались и, нагруженные тяжелыми сетками (от них невозможно было отказаться), направились к автобусной остановке, провожаемые до перекрестка Иванкой и Малё. Долго шли прямой улицей мимо новых домов, из чьих окошек выглядывали женские лица, а когда оборачивались назад, видели уменьшающиеся фигурки — высокого Малё и маленькой Иванки. Она махала им мелко-мелко, словно боялась, что ее не заметят, а он взмахнул два-три раза, напомнив крупную птицу, вскидывающую крылом.
На остановке Нягол поинтересовался:
— Ну как, довольна прогулкой?
Элица стиснула его руку.
Дома они застали дедушку Петко в компании неожиданно приехавшей Маргариты. Оба пили чай и кротко беседовали.
Марга сразу же вперила взгляд в остановившуюся на пороге разрумянившуюся Элицу, и Нягол, бледнея от воспоминания об актрисиной комнатке, понял, что последуют объяснения. Марга не упустила смущения обоих, особенно Нягола, и истолковала его по-своему, но, будучи человеком сцены, взяла себя в руки, подождала, пока Элица подойдет, и, заглянув ей в глаза, царственно протянула руку, объяснила: выдался свободный денек, решила рассеяться.
Пока женщины пребывали на кухне, что было весьма кстати для смутившегося Нягола, он рассказал отцу о своей прогулке, описал места, по которым они с Элицей шли, сельские перемены и свое гощение. Старик слушал сосредоточенно, Нягол догадался, что возвращает отца в детство и юность, в последнее время он часто уносился туда.
В кухне Элица снова почувствовала Маргин взгляд — та ее оглядывала тайком. Делала это ловко, любезно, с улыбкой — сразу ей уступила фартук, возьми, пожалуйста, у тебя новый костюм (что было неправдой), а мое платье только по поездам и таскать (и это тоже было неправдой), бери, бери, ты, в конце концов, помоложе...
Марга энергично разбивала яйца, которые купила сегодня у соседки, у этакой скупердяйки со стиснутыми губами, а в молодости, верно, была хорошенькой и ревнивой, Элица знает ее? Элица ответила, что горожан знает плохо, и соседей тоже, редко наезжает сюда. Марга почла себя обязанной заявить то же самое: столько езды до такого затырканного городка можно выдержать разве что в качестве разгрузки перед заграничным турне. Она, видимо, ожидала, что Элица спросит ее о предстоящем путешествии по Европе, но Элица воздержалась.
Вернулись к соседям. Странные люди, снова завела Марга, дома у них ни городские, ни сельские, никакой архитектуры, не говоря уж об уюте и интерьере, по задним дворам ютится скотина, спереди выставлены автомобили, а уж любопытные такие, точно сороки, целый симпозиум собрали сегодня, как только она приехала. Элица сказала, что женщины везде любопытны, в столице тоже, но Марга не согласилась. Отстает наша провинция и в быту, и в манерах, и в культуре, в деревне, надо полагать, еще хуже? В ответ Элица рассказала, как их приняли у Иванки. Марга внимательно слушала и, прикрываясь хлопотами, вставила между прочим, что Нягол ее ни разу в село не водил — вероятно, стесняется. Не знаю, с чего бы дяде стесняться, заметила Элица. Ты, моя девочка, дядю своего плохо знаешь, срезала ее Марга. В душе он мужик, но этого не признает, особенно передо мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63