— Ты похудел. Болеешь или у тебя неприятности с... Чочевыми?
— Когда достигнешь моих лет, дай бог тебе их удвоить, сама ответ отыщешь,— произнес Теодор и прибавил глухо: — Чочев меня одолел.
Элица, поправив юбку, потянулась за своей чашкой и перевернула ее вверх дном.
— Опрокинуть твою?
— Как хочешь. К чему это?
— Ни к чему, разумеется.— Элица перевернула и отцовскую чашку.— Скажи, неужели этот Чочев так силен?
Теодор кивнул.
— И откуда же он берет силу?
— Не знаешь?
— Знаю, папа. Но ведь вы же друзья?
— Были.
— А теперь стали врагами?
Теодор боролся с раздваивающей его душу теплой струйкой, исходящей от нежданного слова «папа», это ему мешало сосредоточиться.
— Насчет врагов не знаю, но дружба кончилась. Элица глядела на исхудалую отцовскую шею, никогда не казалась она такой восковой, такой тонкой.
— Я тебе скажу кое-что, только не сердись. Вы не были друзьями и врагами тоже не станете. Настоящие друзья и настоящие враги могут быть только равными.
Теодор поглядел на нее удивленно. Она была права.
— Странно только,— продолжала Элица,— что неравенство ваше в твою пользу, а результаты — в пользу Чочева.
— Ошибаешься. Результаты — плод не личных наших взаимоотношений, а служебных. Там действуют другие силы.
— Там действует Чочев. А вот где действуешь ты — вопрос.
— Оставив в стороне твой следственный тон,— Теодор собрал всю свою смелость,— скажу, что где могу и насколько могу — я делаю. Остальное от меня не зависит, как через несколько лет не будет зависеть и от тебя то, в чем ты меня сейчас упрекаешь.
Элица проследила за плавным изгибом нижней отцовской челюсти.
— Не хочу тебя судить — из родственников хороших судей не получается.
Теодор тяжело опустился в кресло.
— Жизнь такая сложная штука, Элица. Гораздо сложнее, чем мы ее себе представляем. Жизнь — это ловушка.
— Ловушка? — Элица выгнула брови.— А я думаю, качество нашей жизни зависит от качества наших желаний. Как там... Думай сложно — живи просто.
— Я такого человека не знаю,— убежденно произнес Теодор.
— А я знаю... Дядя, например.
На шее у Теодора вздулась вена, подержалась немного и пропала.
— Тебе известно, как я твоего дядю ценю. Дай бог, чтобы это было так.
На лице дочери заиграла улыбка.
— Интересно, как и за что ты его ценишь, ведь вы же как лед и пламень.
— Благодарю,— обиделся Теодор,— я это запомню. Хочу тебе все же заметить, что твой отец я.
Элица потемнела.
— Я знаю, папа, что во мне твоя кровь и у нас даже походка похожа. Недавно я глядела «Макбет» по телевизору, там знаешь один из герцогов что изрек? Нужно исследовать мочу Англии, чтобы определить ее будущее... Я хоть и твоя дочь, но мы с тобой очень даже различаемся — может быть, по составу мочи...
Теодор ушам не поверил: выпила она, что ли?..
Как бы подтверждая его опасения, дочь принесла бутылку коньяка и несколько грубовато пригласила:
— Пей.
Глотнули. Потом Элица продолжала:
— Снился мне странный сон — является ко мне человек в широкополой шляпе и маске, что-то вроде бывшего рыцаря, и приказывает: «Назови имя своей сестры — и она оживет!» Но у меня нет сестры, отвечаю, я одна... «Есть, окаянница, вспомни имя, иначе она погибла!» Я дрожу, силюсь вспомнить чье-то забытое имя, очень нежное, маленькой я его знала и шептала тайно, но сейчас оно испарилось, и я продолжаю дрожать, повторяю, что сестры нет, не видела ее и не слышала и имя ее позабыла, если нужно тебе, незнакомый странник, возьми мое — и тут он исчез...
Элица говорила тихо, вглядываясь в противоположный угол, однако краешком глаза заметила, как отец опорожнил рюмку.
— Ты же знаешь, у тебя нет сестры,— произнес он,— к чему ты мне притчи рассказываешь?
— Это сон, папа.
— Нет, ты знаешь, что не сон, зачем ты мне это рассказываешь?
Элица резко повернулась.
— Почему ты так уверен, что не сон?
— Знаю,— сдавленно произнес он.— Не знаю только, чего ты хочешь от своего отца...
Он чувствовал, как напивается — язык отяжелел, по желудку расползалась слабость.
— Я тебе рассказала сон — навязчивый странный сон. Ничего больше.
— Пусть будет так, Элица. А теперь, если у тебя и впрямь имеется, что мне сказать, час наступил.— Теодор глотнул коньяку.— Да, час наступил.
Элица помолчала, на нее повеяло обреченностью, пропитавшей отцовский голос: неужели догадался? Невозможно.
Она знала такую обреченность еще с отроческих первых припадков, позднее она возвратилась вместе с пронзительной болью в животе, сопровождаемой тошнотой, и в поликлинике, когда она корчилась, исторгая из себя живой еще плод своего слепого чувства.
Окинула глазами сжавшегося в кресле Теодора, то ли ослабшего от ожидания, то ли одоленного алкоголем — не поймешь. Что тут можно сказать, да еще намеками, по силам ли им это и какой смысл? Зажмурить глаза и сказать правду — и сколько польется грязи, она их затопит всех, и отца, и ее, и дядю, до ушей, неотмываемо и безвозвратно.
Выговорила медленно:
— Между близкими людьми, папа, всегда есть что-то несказанное или недосказанное. Близкие в судьи не годятся, понимаешь меня?
Теодор погрузился в кресло. Элица осведомлена о его позоре, это очевидно, ясно также, что она ни за что не проговорится, ее характер он знал. Весь вопрос в том, у кого ключи от его тайны — неужели все-таки у нее?
Спрошу ее, напружился он. Признаюсь ей и спрошу...
Однако какая-то малость останавливала его у самой черты: если открыться ей, можно ее сохранить и спасти себя, теряя Нягола. Но он не был уверен, что выйдет именно так, зная привязанность дочери к дяде и ее протестантскую душу — она может ожесточиться, и тогда он потеряет и ее, и брата.
Он вытянулся, вспыхнув, дрожа коленями. Вместо признания с губ его сорвалось:
— Я могу надеяться... рассчитывать, что то, о чем оба мы сейчас думаем, останется между нами?
Элица прикрыла глаза. В устроенном ресницами сумраке стоны показались ей галлюцинацией — так неожиданно они прозвучали. Она взглянула и поразилась: отец плакал.
Элица убежала в прихожую. Тупо вглядываясь в старенькую кожаную кепку дяди, она вдруг по-настоящему осознала вопрос Теодора — отец что-то знал или подозревал по крайней мере. Фантастично — откуда, какими дорогами? Напряглась, припоминая пережитое за последние недели, и догадалась: дневник! Нашли под подушкой — она его засунула туда в надежде, что по ее комнате они рыскать не будут,— и прочитали записанное! Ах, какая ошибка, какая ребяческая глупость!.. Теперь понятны настойчивые расспросы матери, а она-то думала, они связаны с черепишским приключением и с ее довольно грубым удалением от обоих, ясно теперь и поведение отца в последнее время, его недавний скользкий вопрос и этот плач...
Придя в себя, Элица вернулась в гостиную и присела с усилием возле все еще всхлипывающего отца. Галстук у него съехал на сторону, рубашка выскочила. Элица потянулась и потрогала пальцами холодную шею.
В июньскую ночь, спустившуюся над свежей отцовской могилой, Нягол лежал без сна. Дом словно врылся в тишину, как и город, убаюканный замолкнувшими сверчками. Дверь в комнату была лишь притворена — в соседнем помещении забылась Элица после только что отошедшего обморока, который мог повториться, сегодняшний день оказался для нее непосильным. Дверь напротив в гостиную была плотно закрыта — там крепко спали Милка и Теодор, о них можно не беспокоиться. Далеко на востоке, у погоста, ближе всех к их восковому отцу, почивал Иван со своими домочадцами. Милый, весь день держался, а к вечеру сдал, только тогда заметил Нягол, что он порядком нагрузился — пахло издалека.
Иван пришел рано утром, невыспавшийся, со странно возбужденным лицом — Нягол его не помнил таким. Знаешь, сказал он ему, я надумал сам сколотить отцу гроб. Доски уже выбрал и обстругал ночью, распилил, остается их только сбить. А вот сбить-то и не посмел — может быть, это грех, ты как полагаешь?
Нягол оказался в затруднении: ему и в голову не приходило, что может возникнуть такой вопрос. Гроб они заказали, перед обедом должны были привезти — что же ответить брату? Иван, сказал он ему, о грехе и речи не может быть, какой это грех сколотить последнее жилище отцу, только мы уже заказали готовый, знаешь сам. Знаю, отвечал Иван, но они их делают из плохого бука, бросовое дерево, третий сорт. А я выбрал сухую сосну, без сучков, бором пахнет, понимаешь... батя себя удобней чувствовать будет...
Иван говорил без видимого волнения, и это Нягола тронуло. В это время прибыли Иванка и Малё, переодетые в темные, свежевыглаженные одежды, с двумя корзинами, набитыми едой и садовыми цветами. Иванка, прослезившись, обняла братьев, а Малё протянул узловатую руку и прошептал что-то невнятное...
Нягол вспомнил про Иванову заботу с гробом и облизал пересохшие губы. Жизнь идет, накручивает годы, постареет и он, как отец, отдаст концы. Найдется ли в Ивановой руке крепость, чтобы сбить для старшего брата гроб из сухой сосны, со смоляным запахом? И кто придет проводить его в последний путь — братья, Марга, еще кто? Да, Весо. С грустью и нежностью подумал про Элицу, которая помогала матери наверху...
Иди сколачивай, сказал он Ивану, я позвоню и от готового откажусь. Иванка с Малё одобрили его решение.
Все утро, пока шли приготовления и прибывали соседи и знакомые, Нягол неизменно чувствовал присутствие этих двух пожилых людей, наблюдал за умелыми хлопотами Иванки, слышал тихие вздохи, встречал ласковый Малёв взгляд — и душа его полнилась благодарностью.
Вечером, после похорон, вместе с Милкой и Стоянкой он слегка перекусил в поминанье, и они засобирались в путь, и никакие просьбы не могли их склонить остаться...
Нягол заворочался в постели. В этот поздний час оба они уже, наверное, уснули вместе с осевшим домом, его вторым домом. Там он прожил самые трудные, но и самые наполненные дни и ночи, столько передумал вещей, хоть и не до конца, как видно теперь, почувствовал подземную силу жизни, упрощенной, грубоватой и вечной,— там, среди этих достойных людей, которых он даже на одну ночь не смог удержать в отцовском доме. Он почувствовал, как снова потянуло его всей душой под Иванкину крышу...
Перевернулся на другой бок. Несмотря на разницу во времени, уснула и Марга: завтра у нее спектакль на зальцбургской сцене, надо быть отдохнувшей и свежей. Вспомнил, как прибыли они в барочный отель, разрисованный и блестящий, нарядный, как весь этот город-фонтан, звучащий музыкой. Он здесь не бывал, и первый день был интересным, погуляли с Маргой по старинной части, повдыхали ароматы уютных улочек, благородную смесь из запахов кофе, аптеки и воздушного альпийского прибоя, прислушались к невидимому фортепиано, после обеда бродили по живописным окрестностям, а вечером разглядывали вереницу магазинов и магазинчиков, ресторанов, аптек, пивнушек, ювелирных и книжных лавок — они были такими прибранными и блестящими, что казались чем-то недействительным, декорацией.
На следующий день Марга утонула в работе: распевки, репетиции, примерки костюмов, встреча у директора фестиваля, вечерняя репетиция и прочее, и прочее. Он остался наедине с собой — без работы, без забот и обязанностей. Марга возвращалась после полудня, перекусывала и ложилась отдохнуть перед новым вечерним выходом, в конце спектакля. Возбужденная, а то и нервная, она говорила мало, засиживалась перед зеркалом и в ванной — то ли сосредоточивалась, то ли массажировалась, не поймешь. Сообщала ему новости из оперного мира и почти не интересовалась, что он делает и как проводит свои освобожденные дни в этом чужом городе, без работы и без единого знакомого.
Он захватил с собой книги, принимался читать — и оставлял, увлечься не удавалось. Такое с ним случалось редко — обычно от переутомления или сильного душевного возбуждения. Странным было, что ни усталости, ни возбуждения он не чувствовал, а, наоборот, погружался в вялость, доходящую до безразличия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63