Нягол поднялся.
— Погоди, чего ты вскочил, работа не убежит... Нягол не поверил.
— Не буду терять твоего времени, Петр,— сказал он, подавая руку.— Случится оказия поприятнее — с удовольствием.
Озадаченный Трифонов проводил его до дверей.
Нягол повертелся по центру, заглянул в книжный магазин, посидел рядом с пожилой крестьянкой, нагруженной покупками. Бабка оглядела его довольно бесцеремонно, немного подвинулась и спросила:
— Тутошний?
— Тутошний, тетка. А что?
— Да ничего, так я, автобуса вот дожидаю.
Она назвала отдаленное село.
— Больно рано ты с покупками поуправилась,— заметил Нягол.
— А чего вожжаться, покупки — дело такое, чем скорее, тем лучше.
— И то верно.
Баба снова оглядела Нягола.
— Поглядеть на тебя — из ученых вроде, а речи взять — тутошний.
— Я же тебе сказал — тутошний.
— Так-так, значит, погостевать приехал, родичей попроведать.
— Точно.— Нягол подождал, пока она переладила свой багаж.— Старик-то твой живой еще?
— Живой, восемьдесят стукнуло — и хоть бы что. Сны про молодых баб смотрит...
— А ты откуда знаешь? — развеселился Нягол.— Подслушиваешь, что он во сне говорит?
— Чего тут знать, у всех у вас одно на уме: молодые бабы, да рюмка, да служба. Так-то.
— А у вас?
— А у нас дело известное: детей рожай да домом управляй, да на поле, да на базар, а тут внуки пойдут да правнуки — дай бог им здоровья... У тебя внуки-то есть ли? Есть, знамо дело, как не быть.
— Нету, тетка. У меня и жены-то нет.
— Померла-а-а?
Он задумался на мгновенье.
— Померла, в молодости еще.
— И ты с той поры вдовец?
— Вдовец,— подтвердил Нягол, удивляясь слову, которое произнес.
— Намытарился ты, по разговору видать... А сестры, братья есть у тебя?
— Есть два брата.
— Старшие, младшие?
— Я старший.
— И ладно,— произнесла женщина.— Родная кровь, она человека крепит, без нее не жизнь получается, а посиделки.
Нягол улыбнулся.
— Посиделки, говоришь?
— А что еще?
Нягол помолчал.
— А хоть одна живая душа есть рядом-то? — продолжала старуха.— Постирать, сготовить, словечком перекинуться?
— Есть, тетка, братова дочка за мной приглядывает.
— Женское сердце жалостливое,— рассудила баба.— Как зовут-то?
— Элица.
— Приветное имя, так-так...
Она вдруг встала, подхватив свой внушительный багаж.
— Заболталась я с тобой, а вон он и автобус — семеро одного не ждут...
— Бывай здорова, тетка.— Нягол следил взглядом, как крепко ставила она на ступеньки кривые ноги.
Под вечер проведали с Элицей Малевых. Иванка всхлопоталась, точно потревоженная птица в гнезде, замелькали скатерти, застучали тарелки, и стол вскоре был собран.
— Вы, Нягол, нарочно, видать, без весточки жалуете, чтобы нас на маневрах застать! — шутливо попрекнула она.
— На маневрах? — смеялся Нягол.
— А как же, мы с Малё всю жизнь маневрируем, только дым столбом! Он на станции обучился, и тут живем тем же порядком — двигай вперед, теперь назад, дай путь двести третьему на Софию, пусти варненский, а как пооглянешься — угодил ты, оказывается, в третий тупик: маневры маневрами, а все туда попадают!
— Малё, ты что на это скажешь? — интересовался Нягол.
Малё пожимал костлявыми плечами.
— Чего тут говорить, годится в руководители движения. Красную шапку — и готово.
— Еще чего, в руководители движения, я в начальники станции мечу,— возразила Иванка и вдруг сменила тему: — Все тело у меня, Нягол, разнимает, один только орган и остался незадетый, ты думаешь, какой? Язык! — Она его высунула для показа.— Я Малё тут говорю, орган это парламентарный, нешуточный — пустили б меня в Народное собрание, я бы за полчаса такую им речугу двинула, заслушаешься!
— Тебя только и ждут в Народном собрании! — как всегда беззвучно смеялся Малё.
— И что бы ты им сказала? — любопытствовал Нягол.
— Ты меня спроси, чего бы я им не сказала... Как примусь за внутренние болезни, доктора Лечева переплюну!
— Был у нас тут такой докторок,— пояснил Малё,— по внутренним болезням. Поговорить, сердечный, любил, да все без толку.
— Наши-то внутренние болезни — все снаружи, чего там разузнавать! — не сдавалась Иванка.
Разговорились о деревенских делах, помянули Гроз-дана, про остальное же умолчали. Нягол следил за ловкими движениями Малевых рук, управлявшихся со свежими овощами и домашней брынзой, удивленно отмечая, что уже не радуется ни зрелым плодам, ни прозрачности домашнего вина в кувшине. Еще когда они подъезжали к знакомым холмам возле села, почувствовал он холодок, какое-то отчуждение от любимой с детства картины. Такое с ним случалось впервые. Даже в те времена, когда изгнанником приютился в Иванкином доме, эти холмы, совершенно пустынные прежде, не отталкивали, а притягивали к себе. Теперь все здесь разрослось, отяжелело от плодов, нигде не было неухоженного клочка земли, дорожки вились среди кустов и деревьев, мосточки подправлены, болотистые низинки подсыпаны и загачены. Но он уже не чувствовал того ласкового трепета, который пронизывал его при встрече с родными местами. В памяти промелькнула корчма, прокрутилось и остальное, и он понял, что это, может быть, последнее его гощенье у Иванки в этот приезд, что встреча с Грозданом и прочими сотрапезниками по тому кровавому столу не состоится.
Автобус, резко взяв с места, словно бы подключил новую мысль: а может, слепой случай в корчме не так уж и слеп — может быть, сама судьба, прикрываясь нелепостями, направила хилую Эневу руку с пистолетом ему в живот, чтобы прикончить все его намерения и сомнения, все будущие мечты и планы? Не было ли тут скрытого знака, далекой вести, предупреждавшей его: хватит!
В автобусе он стоял рядом с племянницей, перекинувшей через плечо свою легкую жилетку. Красиво, правда? — прошептала Элица. Нягол приласкал ее потяжелевшим взглядом, лишь бы она не почуяла, а сам подумал: даже самые близкие, самые любимые люди часто не подозревают, что происходит в твоей душе. Наверное, и я такой же по отношению к ней, к ее отцу, к Марге. И чем ближе люди, тем глубже это непонимание, тем труднее продираться сквозь него друг к другу. Милая Элица, она искренне радуется прогулке, она рассуждает нормально — я избавился от смерти, все было и перебыло, сейчас нас встретят Иванка и Малё, мы с ними отдохнем душой, а поздним вечером последним автобусом, довольные, отправимся обратно в город, она после душа заглянет ко мне в халатике, с налипшими на лоб влажными волосами, и я услышу искреннейшее и нежнейшее «Спокойной ночи, дядя!». Что говорил Гномик в последний раз, перед тем как он оказался в темной той, жуткой пещере?..
— Ты теперь, Нягол, какую книгу пишешь? Небось житийное что-нибудь?
Эта Иванка — прирожденный оракул. Откуда знает она, что гложет его душу?
— Для житийного грехи требуются, Иванка, большие и осмысленные грехи. А мои — мелкие да бессмысленные — не годятся.
Нягол не заметил странного взгляда, каким посмотрела на него Элица.
Иванка, подумав, приняла соломоново решение:
— Грех есть грех — большой он или маленький. Ежели он в ком завелся — пиши пропало, до костей проймет и от себя не отпустит...
Вернулись к домашним заботам, вспомнили летнюю копку на винограднике, Иванка не стерпела и проинспектировала их ладони, помягчавшие, словно кошачьи лапы,— особенно Элицыны.
— Ну, будешь еще копать?
— А как же,— дерзко ответила Элица.
— Через три-четыре недели сбор винограда подойдет, самолучшего с собой заберете в Софию.
Нягол сделал Элице знак, чтобы не проговорилась о предстоящем их отъезде в столицу. Вспомнил про Динё и тоже решил промолчать: какой смысл заранее людей тревожить. Вспомнил и про Гроздана. Если узнает, что они тут побывали, обидится; что ж, его право. Но с каким сердцем пойдет он к его дому, как говорить с мужиками, уцелевшими после проклятого того стола? Если быть откровенным до конца, даже тут, в этом доме-обители, ему не сиделось.
Нарушив воздержание, он закурил сигарету. В сущности, он и сам не знал, что с ним, куда его тянет. Ни с того ни с сего промелькнула Марга и исчезла с каким-то смуглым низеньким мужчиной под руку. Появилась и Мина, он почувствовал на своем лбу ее отчаянный поцелуй. Бабьими своими расспросами утренняя старушка разворошила старую рану, произвела его во вдовцы — наверное, он и есть вдовец. Тень исчезнувшей во время войны любимой менялась местами с живым образом Мины, гордой и смиренной — и тоже исчезнувшей.
Он украдкой взглянул на Элицу, беседующую с Мале. Осознает она, что наделала, или нет? И что мудрее? Нежность разлилась по его груди, разделилась на два потока, устремилась в разные стороны...
Не сиделось на месте. Он встал и спросил у Элицы, не прогуляться ли им до остановки — хотелось показать ей эти места. То ли догадавшись о его состоянии, то ли просто в силу привычки Иванка тотчас же пошутила, что объявляется антракт: пора ей ужином заняться.
Они побрели с Элицей по пыльной осенней дороге к железнодорожному полустанку, укрывшемуся за мощными шарами канадских тополей. Словно зеленые минареты выделялись среди них два-три отечественных. Вокруг простиралось жнивье, и огородики казались на нем маленькими нелепыми гетто. Вечер надвигался безветренный, теплый, в воздухе носились паутинки, вырвавшиеся из-под власти загадочных своих ткачей.
Нягол взял Элицу под руку (обыкновенно это делала она), ему так нужна была чья-то близость. Элица поняла, с виртуозным чувством меры прикасаясь к нему. Медленно шествовали они вдвоем по дороге, в молчаливых пыльных деревьях не слышно было птиц. Только на тополях-минаретах взгляд отдыхал.
— У тети Иванки какое образование? — спросила Элица.
— Начальная школа. А что?
— Надо бы тебе их описать, дядя...
Нягол оглядел исподлобья равнину — замершую, переваливающуюся с холма на холм,— она казалась живым существом, дышащим и размышляющим о важном и вечном.
— Описать, говоришь?.. А если не смогу? Элица остановилась.
— Ты шутишь.
Какие шутки. Теперь Нягол не был уверен, что сможет, что найдет именно те слова, в которых открылась бы вся собранная в этих людях выносливость и скромность, генетически заложенная чистота и та безмолвная тоска природы, которая станет витать над их будущими могилами и отойдет подобно внезапному ветерку или летнему дождику... Нет, дело не в интеллигентской романтике, не в старческом умилении. Дело в другом — в той безымянной тропке, которая бежит, соприкасаясь с тысячами других, иногда пересекая их деликатно, пока не вольется в общий болгарский большак, где от нее и следа не останется. А может быть, останется?.. Элице он сказал:
— Со своим ремеслом я уж давно шутить перестал, ты не заметила?
Элица поправляла туфлю.
— Нет, дядя, не заметила.
— Плохо, что совсем недавно я этого тоже не замечал,— мрачновато сказал Нягол, захваченный прежними сомнениями о сделанном и пережитом.
Как же так получилось, спрашивал он себя, что я, в жизни не допускающий компромиссов, допустил их в слове? Второй раз за последнее время стал перед ним этот вопрос.
Он вспомнил Гномика. Что он такое говорил о земных и небесных осях и главное — какое касательство имело это к его, няголовскому, характеру, на вид твердому и достойному, втайне же неспособному охватить во всей глубине приливы и отливы жизни, весь этот священный хаос, который все ускользает и ускользает? Что судил и что оставлял в пренебрежении — мысли или чувства, идеи или страсти? И для чего их делить — для удобства или для выгоды? По спине у Нягола поползли мурашки. Неужто Весо и иже с ним правы, вдалбливая ему, что пора, пора ему вернуться на общественную ниву? Неужто и вправду выстыло сердце?
Он даже остановился: вспомнил, как в такие минуты называл себя провинциальным идальго, оратаем морей... Провинциальный идальго? — шепнул он. Нет, куда тебе, старичок! Ты всего лишь столичный Санчо, притворяющийся Дон Кихотом, и это тебе все еще сходит с рук, все еще сходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
— Погоди, чего ты вскочил, работа не убежит... Нягол не поверил.
— Не буду терять твоего времени, Петр,— сказал он, подавая руку.— Случится оказия поприятнее — с удовольствием.
Озадаченный Трифонов проводил его до дверей.
Нягол повертелся по центру, заглянул в книжный магазин, посидел рядом с пожилой крестьянкой, нагруженной покупками. Бабка оглядела его довольно бесцеремонно, немного подвинулась и спросила:
— Тутошний?
— Тутошний, тетка. А что?
— Да ничего, так я, автобуса вот дожидаю.
Она назвала отдаленное село.
— Больно рано ты с покупками поуправилась,— заметил Нягол.
— А чего вожжаться, покупки — дело такое, чем скорее, тем лучше.
— И то верно.
Баба снова оглядела Нягола.
— Поглядеть на тебя — из ученых вроде, а речи взять — тутошний.
— Я же тебе сказал — тутошний.
— Так-так, значит, погостевать приехал, родичей попроведать.
— Точно.— Нягол подождал, пока она переладила свой багаж.— Старик-то твой живой еще?
— Живой, восемьдесят стукнуло — и хоть бы что. Сны про молодых баб смотрит...
— А ты откуда знаешь? — развеселился Нягол.— Подслушиваешь, что он во сне говорит?
— Чего тут знать, у всех у вас одно на уме: молодые бабы, да рюмка, да служба. Так-то.
— А у вас?
— А у нас дело известное: детей рожай да домом управляй, да на поле, да на базар, а тут внуки пойдут да правнуки — дай бог им здоровья... У тебя внуки-то есть ли? Есть, знамо дело, как не быть.
— Нету, тетка. У меня и жены-то нет.
— Померла-а-а?
Он задумался на мгновенье.
— Померла, в молодости еще.
— И ты с той поры вдовец?
— Вдовец,— подтвердил Нягол, удивляясь слову, которое произнес.
— Намытарился ты, по разговору видать... А сестры, братья есть у тебя?
— Есть два брата.
— Старшие, младшие?
— Я старший.
— И ладно,— произнесла женщина.— Родная кровь, она человека крепит, без нее не жизнь получается, а посиделки.
Нягол улыбнулся.
— Посиделки, говоришь?
— А что еще?
Нягол помолчал.
— А хоть одна живая душа есть рядом-то? — продолжала старуха.— Постирать, сготовить, словечком перекинуться?
— Есть, тетка, братова дочка за мной приглядывает.
— Женское сердце жалостливое,— рассудила баба.— Как зовут-то?
— Элица.
— Приветное имя, так-так...
Она вдруг встала, подхватив свой внушительный багаж.
— Заболталась я с тобой, а вон он и автобус — семеро одного не ждут...
— Бывай здорова, тетка.— Нягол следил взглядом, как крепко ставила она на ступеньки кривые ноги.
Под вечер проведали с Элицей Малевых. Иванка всхлопоталась, точно потревоженная птица в гнезде, замелькали скатерти, застучали тарелки, и стол вскоре был собран.
— Вы, Нягол, нарочно, видать, без весточки жалуете, чтобы нас на маневрах застать! — шутливо попрекнула она.
— На маневрах? — смеялся Нягол.
— А как же, мы с Малё всю жизнь маневрируем, только дым столбом! Он на станции обучился, и тут живем тем же порядком — двигай вперед, теперь назад, дай путь двести третьему на Софию, пусти варненский, а как пооглянешься — угодил ты, оказывается, в третий тупик: маневры маневрами, а все туда попадают!
— Малё, ты что на это скажешь? — интересовался Нягол.
Малё пожимал костлявыми плечами.
— Чего тут говорить, годится в руководители движения. Красную шапку — и готово.
— Еще чего, в руководители движения, я в начальники станции мечу,— возразила Иванка и вдруг сменила тему: — Все тело у меня, Нягол, разнимает, один только орган и остался незадетый, ты думаешь, какой? Язык! — Она его высунула для показа.— Я Малё тут говорю, орган это парламентарный, нешуточный — пустили б меня в Народное собрание, я бы за полчаса такую им речугу двинула, заслушаешься!
— Тебя только и ждут в Народном собрании! — как всегда беззвучно смеялся Малё.
— И что бы ты им сказала? — любопытствовал Нягол.
— Ты меня спроси, чего бы я им не сказала... Как примусь за внутренние болезни, доктора Лечева переплюну!
— Был у нас тут такой докторок,— пояснил Малё,— по внутренним болезням. Поговорить, сердечный, любил, да все без толку.
— Наши-то внутренние болезни — все снаружи, чего там разузнавать! — не сдавалась Иванка.
Разговорились о деревенских делах, помянули Гроз-дана, про остальное же умолчали. Нягол следил за ловкими движениями Малевых рук, управлявшихся со свежими овощами и домашней брынзой, удивленно отмечая, что уже не радуется ни зрелым плодам, ни прозрачности домашнего вина в кувшине. Еще когда они подъезжали к знакомым холмам возле села, почувствовал он холодок, какое-то отчуждение от любимой с детства картины. Такое с ним случалось впервые. Даже в те времена, когда изгнанником приютился в Иванкином доме, эти холмы, совершенно пустынные прежде, не отталкивали, а притягивали к себе. Теперь все здесь разрослось, отяжелело от плодов, нигде не было неухоженного клочка земли, дорожки вились среди кустов и деревьев, мосточки подправлены, болотистые низинки подсыпаны и загачены. Но он уже не чувствовал того ласкового трепета, который пронизывал его при встрече с родными местами. В памяти промелькнула корчма, прокрутилось и остальное, и он понял, что это, может быть, последнее его гощенье у Иванки в этот приезд, что встреча с Грозданом и прочими сотрапезниками по тому кровавому столу не состоится.
Автобус, резко взяв с места, словно бы подключил новую мысль: а может, слепой случай в корчме не так уж и слеп — может быть, сама судьба, прикрываясь нелепостями, направила хилую Эневу руку с пистолетом ему в живот, чтобы прикончить все его намерения и сомнения, все будущие мечты и планы? Не было ли тут скрытого знака, далекой вести, предупреждавшей его: хватит!
В автобусе он стоял рядом с племянницей, перекинувшей через плечо свою легкую жилетку. Красиво, правда? — прошептала Элица. Нягол приласкал ее потяжелевшим взглядом, лишь бы она не почуяла, а сам подумал: даже самые близкие, самые любимые люди часто не подозревают, что происходит в твоей душе. Наверное, и я такой же по отношению к ней, к ее отцу, к Марге. И чем ближе люди, тем глубже это непонимание, тем труднее продираться сквозь него друг к другу. Милая Элица, она искренне радуется прогулке, она рассуждает нормально — я избавился от смерти, все было и перебыло, сейчас нас встретят Иванка и Малё, мы с ними отдохнем душой, а поздним вечером последним автобусом, довольные, отправимся обратно в город, она после душа заглянет ко мне в халатике, с налипшими на лоб влажными волосами, и я услышу искреннейшее и нежнейшее «Спокойной ночи, дядя!». Что говорил Гномик в последний раз, перед тем как он оказался в темной той, жуткой пещере?..
— Ты теперь, Нягол, какую книгу пишешь? Небось житийное что-нибудь?
Эта Иванка — прирожденный оракул. Откуда знает она, что гложет его душу?
— Для житийного грехи требуются, Иванка, большие и осмысленные грехи. А мои — мелкие да бессмысленные — не годятся.
Нягол не заметил странного взгляда, каким посмотрела на него Элица.
Иванка, подумав, приняла соломоново решение:
— Грех есть грех — большой он или маленький. Ежели он в ком завелся — пиши пропало, до костей проймет и от себя не отпустит...
Вернулись к домашним заботам, вспомнили летнюю копку на винограднике, Иванка не стерпела и проинспектировала их ладони, помягчавшие, словно кошачьи лапы,— особенно Элицыны.
— Ну, будешь еще копать?
— А как же,— дерзко ответила Элица.
— Через три-четыре недели сбор винограда подойдет, самолучшего с собой заберете в Софию.
Нягол сделал Элице знак, чтобы не проговорилась о предстоящем их отъезде в столицу. Вспомнил про Динё и тоже решил промолчать: какой смысл заранее людей тревожить. Вспомнил и про Гроздана. Если узнает, что они тут побывали, обидится; что ж, его право. Но с каким сердцем пойдет он к его дому, как говорить с мужиками, уцелевшими после проклятого того стола? Если быть откровенным до конца, даже тут, в этом доме-обители, ему не сиделось.
Нарушив воздержание, он закурил сигарету. В сущности, он и сам не знал, что с ним, куда его тянет. Ни с того ни с сего промелькнула Марга и исчезла с каким-то смуглым низеньким мужчиной под руку. Появилась и Мина, он почувствовал на своем лбу ее отчаянный поцелуй. Бабьими своими расспросами утренняя старушка разворошила старую рану, произвела его во вдовцы — наверное, он и есть вдовец. Тень исчезнувшей во время войны любимой менялась местами с живым образом Мины, гордой и смиренной — и тоже исчезнувшей.
Он украдкой взглянул на Элицу, беседующую с Мале. Осознает она, что наделала, или нет? И что мудрее? Нежность разлилась по его груди, разделилась на два потока, устремилась в разные стороны...
Не сиделось на месте. Он встал и спросил у Элицы, не прогуляться ли им до остановки — хотелось показать ей эти места. То ли догадавшись о его состоянии, то ли просто в силу привычки Иванка тотчас же пошутила, что объявляется антракт: пора ей ужином заняться.
Они побрели с Элицей по пыльной осенней дороге к железнодорожному полустанку, укрывшемуся за мощными шарами канадских тополей. Словно зеленые минареты выделялись среди них два-три отечественных. Вокруг простиралось жнивье, и огородики казались на нем маленькими нелепыми гетто. Вечер надвигался безветренный, теплый, в воздухе носились паутинки, вырвавшиеся из-под власти загадочных своих ткачей.
Нягол взял Элицу под руку (обыкновенно это делала она), ему так нужна была чья-то близость. Элица поняла, с виртуозным чувством меры прикасаясь к нему. Медленно шествовали они вдвоем по дороге, в молчаливых пыльных деревьях не слышно было птиц. Только на тополях-минаретах взгляд отдыхал.
— У тети Иванки какое образование? — спросила Элица.
— Начальная школа. А что?
— Надо бы тебе их описать, дядя...
Нягол оглядел исподлобья равнину — замершую, переваливающуюся с холма на холм,— она казалась живым существом, дышащим и размышляющим о важном и вечном.
— Описать, говоришь?.. А если не смогу? Элица остановилась.
— Ты шутишь.
Какие шутки. Теперь Нягол не был уверен, что сможет, что найдет именно те слова, в которых открылась бы вся собранная в этих людях выносливость и скромность, генетически заложенная чистота и та безмолвная тоска природы, которая станет витать над их будущими могилами и отойдет подобно внезапному ветерку или летнему дождику... Нет, дело не в интеллигентской романтике, не в старческом умилении. Дело в другом — в той безымянной тропке, которая бежит, соприкасаясь с тысячами других, иногда пересекая их деликатно, пока не вольется в общий болгарский большак, где от нее и следа не останется. А может быть, останется?.. Элице он сказал:
— Со своим ремеслом я уж давно шутить перестал, ты не заметила?
Элица поправляла туфлю.
— Нет, дядя, не заметила.
— Плохо, что совсем недавно я этого тоже не замечал,— мрачновато сказал Нягол, захваченный прежними сомнениями о сделанном и пережитом.
Как же так получилось, спрашивал он себя, что я, в жизни не допускающий компромиссов, допустил их в слове? Второй раз за последнее время стал перед ним этот вопрос.
Он вспомнил Гномика. Что он такое говорил о земных и небесных осях и главное — какое касательство имело это к его, няголовскому, характеру, на вид твердому и достойному, втайне же неспособному охватить во всей глубине приливы и отливы жизни, весь этот священный хаос, который все ускользает и ускользает? Что судил и что оставлял в пренебрежении — мысли или чувства, идеи или страсти? И для чего их делить — для удобства или для выгоды? По спине у Нягола поползли мурашки. Неужто Весо и иже с ним правы, вдалбливая ему, что пора, пора ему вернуться на общественную ниву? Неужто и вправду выстыло сердце?
Он даже остановился: вспомнил, как в такие минуты называл себя провинциальным идальго, оратаем морей... Провинциальный идальго? — шепнул он. Нет, куда тебе, старичок! Ты всего лишь столичный Санчо, притворяющийся Дон Кихотом, и это тебе все еще сходит с рук, все еще сходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63