Зная по опыту, что письма пропадают, велел ей заносить их наверх, в квартиру, а если появится что-то срочное, пересылать сюда. Элица с готовностью приняла поручение и сразу же по прибытии забрала скопившуюся корреспонденцию — газеты, приглашения на торжества, служебные письма из Союза писателей. Просмотрела их и сложила на дядин стол. Квартира была запущена. Элица взялась за уборку — привела в порядок ковры и мебель, проветрила комнаты, вытерла пыль, убралась в кухне. В спальне задержалась дольше. Здесь дядя отдыхал, и сюда, вероятно, приходила Марга... Она не могла представить их в постели.
В тот день корреспонденция была довольно большой, Элица прижала ее к груди, стараясь не уронить на лестнице, но, пока открывала дверь, газеты выскользнули и рассыпались по площадке. Элица собрала их немного небрежно, а когда сгружала бумаги на дядин стол, заметила, что помяла какой-то расклеившийся конверт с вылезающей из него бумажкой, исписанной каллиграфическим почерком. Под бумажку засунут был пожелтевший бланк. Решив, что столь отменным почерком может быть написано только приглашение, она начала бумажку разглаживать пальцами, глаза невольно побежали по строчкам, она не выдержала и прочитала текст. Он гласил: «Лично уважаемый господин Няголов, долгие годы не решался я на этот трудный для меня и мучительный для Вас акт, однако возраст не позволяет мне больше откладывать то, что я совершаю сейчас, посылая Вам этот документ, касающийся Вашей личности и не нуждающийся в комментариях. На толкование и суд имеете право только Вы. Как и когда попал ко мне документ — чисто случайная история, Вас она не касается. К моему огромному сожалению, приложенный документ — подлинный.
Я православный христианин, принадлежу к хорошему роду, дни мои догорают, посему смею рассчитывать на справедливость Вашего понимания. Взываю к Вашему благородству, терпимости и уму. Да хранит Вас бог.
Незнакомый Вам...»
Снизу, с левой стороны, проставлена была дата.
Элица задрожала, торопливо засовывая бумажку и документ в конверт. Кто был этот странный человек и чего он хотел от дяди? Присела на кушетку, унимая нервную дрожь. Как она оправдается перед дядей за измятое письмо и расклеенный конверт — поверит ли он ей? А может, документ архивный, важный, спешный? Может, дяде следует с ним ознакомиться безотлагательно?
Развернула пожелтевшую бумагу, и первое, что заметила, было имя отца. Выписано в первой строке бланка, на котором полинявшими буквами, с соблюдением старого правописания было напечатано следующее: «Царство Болгария, Военное министерство, Специальный отдел», и пониже — «Клятвенная декларация». Элица принялась лихорадочно читать, едва удерживаясь на ногах: в декларации кандидат-стажер Третьего рейха Теодор Петков Няголов, родом (и прочее), отрекался от своего брата, большевистского агента Нягола Петкова Няголова, осужденного в настоящее время на пожизненное заключение, обязуясь при необходимости совершить это публично, дабы засвидетельствовать свою преданность великим идеалам...
Элица так и рухнула на кушетку.
За мучительные недели, прошедшие со времени случайного обнаружения братоотступнических строк человека, сделавшегося ее отцом, у Элицы было достаточно времени для размышления. Только теперь затаенный отцовский страх перед жизнью, пробивающийся в мелочах — к примеру, в ненужной бережливости, в излишней зависимости от вещей незначительных, в осторожности при совершении малейшего шага,— обретал свое истинное объяснение: падение в молодые годы. Она спрашивала себя, в чем причина — в неустойчивости и малодушии, в путаности того времени или в эгоизме самовлюбленного юноши? Вероятно, было всего понемножку, но такое ее не устраивало. По природе отец ее человек порядочный и хотя бы с усилием, но отстаивает свое. Что же одолело тогда, в тот безумный час? Чем больше углублялась она в это, тем больше убеждалась, что он бы так поступил и в других обстоятельствах, что на дне падения кротко дышала его рассудочная душа и ранняя вера в излюбленную науку.
Мы словно небо и земля, отсудила она, даже в профессиях. Со школы еще начала она испытывать недоверие к так называемым точным наукам, со временем оно усилилось. На первый взгляд тут имелось недоразумение — чтобы науки, столь безупречно логичные, приводили в сомнение, в сомнение по отношению к чему? Позднее в одном из разговоров дядя ее обронил что-то в этом же роде: наука не способна выдавать нам великих истин о человеке и жизни. Люди, которые ей служат, выращивают свою мысль в одну сторону, а лукавая природа их оплетает, распаляя одновременно и иллюзии, и самомнение. Они все больше начинают походить на кладоискателей, увлеченных самим копаньем, забывших, с какой целью они размахнулись киркой.
Отец твой — типичный представитель этой породы. Он слушает музыку, глядит телевизор, почитывает романы, ходит на экскурсии и даже выпивает, но в уме у него расставлены клетки с материей, симметричные и изящные, лишенные, однако, птичьего щебета. Твой отец стремится преобразовать вещество, но не отдает себе отчета, что именно благодаря таким, как он, сверхметаллы превращаются в оружие, горючее в ракеты, соли в ядовитое удобрение. На наших глазах воды, земля и воздух линяют, а ученые и политики твердят, что именно на этой основе воздвигнется завтрашняя гармония жизни, среди которой укрепленный физически человек, сведя до минимума обмен собственных веществ, все сильнее станет преобразовывать вещество мировое. Спрашивается, однако: до каких пор?
Дядя ее мудрец, в отличие от отца. Неужели не видит он перемены в ее поведении, неужели объясняет это с помощью медицины, хотя она даже не поделилась с ними своими злоключениями, неужели, кроме Чочева, ни что не тревожит его сон, не преследует его далекий тот день, когда он поставил подпись под позорным бланковым текстом, и он может оставаться спокойным при каждой встрече с братом и при каждой мысли о нем?..
Она не знала, что отец написал Няголу письмо, что дядя звонил из провинции, рассказал про ее черепишские мытарства, про путаницу с поездами, про их прогулку в село. Вероятно, сказал Нягол по телефону, случай этот ее глубоко задел, Теодор сам знает, какая она ранимая, а теперь выбивается наружу, словно корь, но это к лучшему, так она быстрее оправится. Теодор, хоть и задетый пренебрежительным умолчанием дочери о случившемся, жадно вслушивался: все же находилась хоть какая-то причина, хоть какое-то объяснение. Он заметил Няголу, что не понимает враждебности Элицы к нему и Милке, ведь они же никакого отношения к той истории не имеют, а Нягол ответил, что, по его мнению, Элица иногда впадает в подобные — назовем их абстрактными — состояния, что сейчас, вероятно, она равнодушна ко всему и всем, не следует забывать ее склонности к отвлеченному. В свою очередь Теодор возразил, что признаков кризиса он не видит, что Элица регулярно ходит на лекции, нормально питается и отказывается от лекарств, но по ночам не спит, под глазами круги,— страшно мне за нее, брат...
Ничего этого не знала Элица, а если б и знала, что из того? Не находила она оправдания главному — многолетнему спокойствию отца, греху, преданному забвению. Ведь если бы отец и вправду носил такое в себе, это бы стало заметным, истерзало бы его, состарило. А он подает брату руку, садится с ним за беседу, будто ничего не случилось, глядит на него взглядом, в котором стыд умертвлен: Третий рейх — мировой покойник, а брат — жив-здоров и славен, как славен и сам он, грешник, помилованный судьбой. Правдоподобно ли, чтобы отец был прирожденным артистом, ловко контролирующим и воспоминания о случившемся, и стыд за него?
Временами у нее возникало желание собрать родню и развеять перед всеми пожелтелый листок из военных архивов. Не хватало для этого безумия — того притемнения перед глазами, после которого делаешься героем или же преступником. Нет, дядя не должен узнать эту тайну. Сама судьба выслала ее на перехват, это не могло быть случайным. Не могло.
Дочитав очередную страницу, Нягол зажег потухшую сигарету. С кухни доносилось постукивание посуды, Марга продолжала хлопоты — шутка ли, высокого гостя приходится принимать, а условия, можно сказать, полевые: половина необходимого для званого вечера инвентаря отсутствует. Пускай хлопочет, пускай доучивается, рассудил Нягол, перелистывая разбросанные по столу страницы.
Вошла Марга в фартуке, с покрасневшими от горячей воды руками.
— С грехом пополам готово. Знаешь, который час? Она права, Весо мог позвонить в любую минуту, и, пока Нягол переодевался, в дверь действительно позвонили. Весо прибыл с роскошным букетом, какие употребляются на премьерах, поцеловал Марге руку, Нягола же, к ее немалому удивлению, сильно саданул по плечу.
— Приветствую жрецов искусства! — весело произнес он и, раздувая ноздри, добавил: — Хоть раз застать тут нелитературные запахи, чтобы повеяло жизнью...
Марга сконфузилась. Весо, заметив это, поспешил поправиться:
— Намекаю на его холостяцкий период, не обижайтесь.
Уселись за сервированный стол, неизбежное взаимоисследование между Маргой и Весо началось.
Сейчас пойдут выставляться, рассудил Нягол и отечески посоветовал:
— Расслабьтесь. А то уставились друг на друга, точно коты. Тебе не впервой видеть политика, а тебе — знаменитую певицу, вы друг другу понравитесь, я знаю.
Марга моментально разыграла смущение. Весо со своей стороны продемонстрировал тренинг: ничто не дрогнуло в его загорелом не по сезону лице. Кварцевое облучение, сообразил Нягол.
Но разговор тронулся.
Весо интересовался Маргиными успехами, про неудачи, заметил он, и речи быть не может, Нягол — дело другое... И он подмигнул по-свойски. Марга не без такта удовлетворила любознательность гостя, рассказала случаи на сцене и за кулисами, затем поговорила о звездах, о заграничных турне, упомянула о предстоящей поездке в Зальцбург (вместе с Няголом). Весо поинтересовался, что будет петь Нягол — монологи из своих романов?
— Я исполню им арию народного деятеля культуры. Весо обратился к Марге:
— Не легко разговаривать с живыми классиками. Обидчивы, словно старые девы, и, подобно им, рассчитывают на время.
— Я и на него не рассчитываю, дорогой Веселии. Ведь люди продолжают умножаться в геометрической, а блага — в арифметической прогрессии? Так что ни на что хорошее я не рассчитываю.
— Писатель, писатель, только обеспеченный флорентиец может позволить себе роскошь описывать ад и любоваться им. Говорят, сытый склонен к меланхолии, а недокормленный — к действию. Верно?
— Сказано интеллигентно. У Весо бывали такие попадания, свидетельствующие о возможностях его ума. Но Нягол был настороже.
— Меланхолия — тоже действие, внутреннее,— возразил он.
— Брось ты. Человек в космос полетел, а ты его оплакиваешь.— Нягол глянул на друга.
— Космос наших земных дел не разрешит, Весо. Никогда.
Тот снисходительно улыбнулся, словно уверен был в обратном.
Внезапно вмешалась Марга. По скромному ее мнению, именно теперь и расцветет мечта о космосе. И она прищурилась, а Весо тотчас же согласился, добавив, что женщины начинают мыслить лучше мужчин.
Нягол закачал головой.
— Если помните,— проговорил он,— ступив в лунную пыль, американец заметил, что, хоть человек и велик, здесь шаги его становятся робкими. Помните этот душ из космоса, а? Недавно русский его коллега открыл нечто не менее замечательное. Не могу представить, сказал он, среды более враждебной для человека, чем космическая. По-моему, два этих изречения замыкают космическую одиссею — дальше уже не имеет существенного значения, ступим мы на Марс или на Венеру. — Ничего в этом мире не приходит и не уходит без значения.
Марга занялась закусками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63