по-моему, Чочев боится, что за катализаторы докторской не дадут. Как не дадут? — удивился Теодор. Очень просто, тебе же вторую докторскую не присудят? Не присудят, значит, повисает и он. Это было столь просто, что никогда бы ему и в голову не пришло. Между тем это была сама истина, но он ее узнает только к вечеру. Пока что он сидел обессиленно за столом, вяло перебирая свои карты. Нет, так этого оставить нельзя. Он пойдет к Тенчеву, будет просить, настаивать...
— Ты куда улетел, игрок? — привел его в себя голос Чочева.— Пас или нет?
— Нет! — себе на удивление, объявил Теодор и тут же заметил свою ошибку: карты были совсем слабенькими. На руках у него ютились две одинокие дамы, король, семерки и восьмерки. Но назад поворота не было. Поставил на даму пик, все же целая опера написана про нее, может, вывезет. И провалился с треском.
— Браво, Милка! — торжествовал Чочев.— Большая игра — игра маленькая, это я тебе говорю.
— Хватит тебе повторять одно и то же! — осадила его жена.— Тео, давай их побьем! Приятно, знаешь ли, бить шефов.
Теодор слабо улыбнулся.
Вечером, устроившись подле камина, они вкушали скворчащие котлеты, выпивали и поглядывали в телевизор. Дамы оговаривали эстрадных певцов, мужчины поклевывали политику, полуосведомленно, привычно и безразлично — что из того, что где-то в Азии или на Ближнем Востоке дерутся и рубятся, занятие для недоразвитых людей и перенаселенных государств. Чо-чевский сынок влепился в спортивную передачу, а Чочев передал свой разговор с местным сельчанином. Хиленький такой, в плечах узкий, ноги кавалерийские, рассказывал Чочев, в чем только душу носит. Зато хитрый, прямо-таки пропитан лукавством, сущий печенег с синенькими глазами. Профессор, говорит мне, есть он у меня дома, навоз-то, цельный холм, сверху корой схватился, снизу пускает сок, хоть трубой разливай. Хорошо, говорю, давай сторгуемся, привезешь на простой телеге, и трубопроводы нам не понадобятся. Можно, отчего ж нельзя. Хорошо, сколько за одну телегу положишь? Да ведь оно как поглядеть, телеги-то всякие, иная бывает вроде фургона, а иная вроде детской коляски, откудова мне знать? Хорошо, человече, телега-то ведь твоя, сколько ты за нее хочешь? Ну, сколько дашь. Не мне же определять, скажи сам, сколько. Можно и сказать, только ведь телеги-то всякие, иная бывает вроде фургона, а иная и на горшочный цветок не хватит... Тут уж мое терпение лопнуло, мы что, говорю, на разных языках, что ли, изъясняемся, а он мне: может, и на разных, какой человек, такой у него и язык. Ладно, говорю, разобрались, привезешь три телеги навоза, как-нибудь сговоримся, соседи все же. Это, профессор, дело другое, это можно. Одна только остается закавыка — телеги-то у меня нету, продал прошлым годом, как в кооператив вступить...
Милка в последний раз позвонила домой, Элицы все еще не было, и они с Теодором поднялись и заспешили в город.
Нягол был замечен уже в дверях клуба. Уютное красноватое освещение мешало различить знакомые лица, а они наверняка были среди публики — человек пятнадцать мужчин и женщин расположились на канапе и возле заставленных напитками столиков. Поощряемые освещением и музыкой из испорченного магнитофона, некоторые устроились довольно свободно.
— О-о-о! — захрипел кто-то.— Кого зрят старческие мои очи! Пожалуйте, бай Нягол!
Это был местный театральный художник Морж, мужичок с ноготок с кудельными усами, известный городской алкоголик. Зашумели, раздались женские голоса: входите, товарищ Няголов, идите сюда, а в это время Морж, расплескивая свою рюмку, уже ковылял к нему. Поцелуй был неизбежен, и Нягол стоически его перенес. Пока освобождали место — сюда давайте, нет, лучше к нам, у нас свежее...— Нягол распознал артистов и артисток местного театра, были и незнакомые молодые женщины, и не слишком молодые мужчины, по одежде судя, тоже из артистической богемы. Они оказались киношниками — телевизионная группа приехала снимать фильм.
Его устроили между двух артисток, ярко накрашенных, обе уже были в сильном подпитии. Наполнили его рюмку, выпили за его здоровье, расплескивая вино. Отяжелевший от братова угощения, Нягол быстренько протрезвел — жалел уже, что легкомысленно завернул сюда.
Пошли вопросы — с каких пор в городе, почему не показывается, новый роман небось, знаем, знаем, тихонько сюжеты ловите! Нягол отвечал, что ничего общего с ловлей не имеет, но тут подал голос актер Па-зачев, играющий частенько полицаев в антифашистских пьесах, и заявил, что литература — тоже охота, и даже охота на львов, и что бай Няго — ловец настоящий... Ну-ну, защищался Няго, однако Пазачев распалялся все больше: никаких ну, у нас только один писатель...
Нягол помрачнел, тяжело произнес:
— Если не прекратите глупости, придется мне вас покинуть!
Засуетились, Морж попытался встать, но не удержался на полусогнутых, покачнулся и с полной рюмкой рухнул на какую-то даму. Она запищала, Морж завозился на ее коленях, словно шаловливый ребенок. Его вывели, дама пошла оправиться, настала неловкая пауза. Тут вступились киношники, тот самый мужчина в кожаной куртке, что при входе рассказывал фильм своему коллеге. Он растолковал Няголу свою миссию — снимают фильм о местных обычаях и одежде, игровой вариант, милое дело. Объезжают села, ну и села же в этом краю: каждый вечер свежие отбивные и полынная настойка гарантирована, ведь правда, Чоки? И «димят» тоже, классное вино, шеф, м-м-м, слеза, отозвался Чоки — видимо, интендант группы.
Приглашаю вас к нам на съемочную площадку, проговорил мужчина в куртке, и труппа в такт зарукоплескала: к нам! К нам! Кто-то включил магнитофон, он зарычал, извергая синкопы модного танца, дамы принялись приглашать Нягола. Он кланялся и отказывался, но в конце концов был побежден. К нему прилепилась тонкотелая молодая женщина с пухлыми губами и иссиня-черными волосами, попахивающая потом. Танцы он давно упразднил, изредка доставлял удовольствие Маргарите дома — танцевальные па уводили их обычно в постель.
— Вам приятно? — поинтересовалась потная красавица с черными волосами, поблескивая глазами, старающимися уловить его взгляд.
Нягол кивнул.
— Я столько про вас слышала, читаю все, что вы написали, некоторые вещи даже не один раз...
— Даже так?
— Не дано, не люблю комплиментов... Я играю драматические роли, амплуа такое, понимаете ли, а в жизни очень люблю пошутить, попеть, понимаете? Жизнь так хороша, а я молодая,— она беззастенчиво прижалась к нему,— чего же гще хотеть?
Танцевали что-то вроде блюза, Нягол был настороже и не расслаблялся. Зато партнерша его чувствовала себя как рыба в воде и все щебетала, щебетала... Два раза поступала в театральный, но дело известное, кто туда проходит. И вот уже третий сезон играет как удостоенная... Как кто? — не понял Нягол. Удостоенная, повторила она, чуть обидевшись, собирается комиссия, голосуют тебе доверие, в нашем театре половина удостоенных, в конце концов, какая разница?
— Зачем же вы тогда поступаете? — срезал ее Нягол, вынужденный так близко вдыхать удушающий за
пах пота.
Как — зачем? Для соблюдения формальности. Уж не думает ли он, что эти, из театрального, что-то особенное? Вместе с ними играют, сплошные фасоны!
— Завтра, дай бог, закончите и вы, тогда и вас будут оговаривать.
— Нету такой опасности,— изумительно фальшиво рассмеялась она, на сей раз действительно смутив Нягола: откуда столько манерности в таком молодом возрасте?
— Вы слишком категоричны,— заметил он.
— Как же не быть категоричной, если у меня толкача не имеется?
— И вы его ищете? — догадался Нягол.
— Чего скрывать...— Глядя прямо в глаза, она прижалась к нему так сильно, что он явственно ощутил натиск ее груди, и добавила влекуще: — Но только не через постель!
Сделали еще несколько шажков. Нягол спросил, чем занимаются ее родители. В кооперативном хозяйстве работают, отец бригадиром, она снимает в городе отдельную комнату.
— Приходите в гости, буду очень рада!
— Когда? — испытывал ее Нягол.
— Когда хотите, можно хоть сегодня вечером. Поговорим о литературе, вы мне надпишете свои книги — неужто вправду придете?
— — Благодарю, но старому человеку вроде меня не до гостей. На сон потянет.
И оба понимающе улыбнулись.
Потом с Няголом танцевали еще две дамы, одна из них совсем девочка, с проницательными глазами мима. Худенькая, угловатая, она танцевала небрежно, но свободно, все у нее было в движении, за исключением странно неподвижного лица, еще более странно оживляемого большими, резко двигающимися глазами. У Нягола было чувство, будто танцует он с маской. Они часто встречались взглядом, близко, безмолвные, изучающие друг друга.
— Вы тоже играете драматические роли? — неуместно пошутил Нягол, но ответ получил неожиданный:
— Играю, что дадут. Вас, кажется, соблазняли? Зоркий глазок, оценил Нягол и сказал:
— Много ли надо мужчине вроде меня, чтобы соблазниться.
Она ловко сменила направление, лавируя среди других пар.
— Вы нас изучаете, словно подопытных мышек,— заметила она,— разве это честно?
— Такое уж у меня ремесло. А честно ли это — я, признаться, и не задумывался.
— Извините, но, судя по вашему признанию, вы себя ставите над нами, а потом нас же и судите. По какому праву?
Нягол прихватил ее за кисть и повел к одному из диванчиков, стоящих вдоль стен. За ними следили, особенно черноволосая. Заметив это, Нягол сделал вид, что притомился. Уселись, закурили.
— Вы мне подкидываете загадки,— дружелюбно произнес Нягол.— По какому праву сужу? Хорошо, отвечу: с точки зрения морали каждый писатель — судья, но в душе своей он прощает даже преступника... Я вас, кажется, не убедил?
— Не совсем.— Она помолчала.— Знаете, что мне не нравится в ваших книгах? Ваши скрытые приговоры. Человек должен быть судим только в крайнем случае, без вины жизнь станет фальшивой.
Теперь помолчал Нягол.
— Может, вы отчасти и правы, но ведь вина всегда таит посягательство на другого?
— Не всегда. Человек может провиниться по заблуждению, по слабости, по вере.
— Видите ли, я сказал, что в писательском суде есть прощение, но в прощении его уже нет суда — в отличие, скажем, от религии.
— Почему вы так думаете?
— Потому что одно дело, когда прощает простой смертный, и совсем другое — когда прощает само божество.
— Гм!
— Если я могу вам что-то простить,— продолжал Нягол,— значит, предполагаю, что и вы меня тоже простите, а у бога прощение царское, в нем зависимость слабого перед всемогущим. Вот почему я говорю, что в прощении божьем есть приговор, а в суде божьем нет прощения, так я думаю.
— Интересно думаете. Но я заметила, что в книгах своих вы легче прощаете чувства, чем мысль, то есть судья вы не столько нравственный, сколько духовный, судите мысль, понимаете?
Нягол снова помолчал. До такого тонкого наблюдения не добирался ни один из его критиков.
— А кем именно вы работаете?
— Стажируюсь в театре, играю третьестепенные роли.
— Вы здешняя?
— Плевенская, а что?
— Обычное любопытство. А родители ваши чем занимаются?
— Ну вот вы и начали меня изучать. Ладно, скажу, мама — учительница, отец работает библиотекарем в окружной библиотеке. Довольны?
— Я доволен вашей критикой,— просто сказал Нягол.
— Неужели? — не поверила она. Нягол кивнул.
— А вы не думаете, что в моей критике почти нет
прощения? — осторожно спросила она.
— Если так, что же мне остается, кроме последствий?
— И вы действительно готовы их принять?
— Думаю, да.
— Значит, вы когда-нибудь попытаетесь написать книгу, совсем непохожую на предыдущие?
Эта девочка лезла ему прямо в душу.
— Я скажу. Жизнь пройдена, времени осталось мало. Не отказываясь от своих книг, они все ж мои духовные дети,— Нягол сухо сглотнул,— и не переоценивая их, я думаю попытаться.
— Чудесно! — воскликнула она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63