Есть что-то праздничное и в посадке на поезд, и в этих пейзажах, вы не находите?
Элица кивнула.
— И в ожидании чего-то красивого и неведомого, чего-то нового, неиспытанного... Сожалею, что я не художник, я бы все это мог рисовать.
Элица вызвала в памяти суровое лицо дяди Нягола. Не хватало еще, чтобы этот скользкий тип оказался писателем. Сказала:
— Природу трудно рисовать, еще труднее описывать. Так что не сожалейте.
— Я вам докучаю,— сказал он, понизив голос,— мне, кажется, следует удалиться.
Элица в знак согласия помолчала, он, однако, не удалился. Очки скрывали его глаза, и она не могла определить, что это был за человек, что скрывалось за неумелым его флиртом.
— Скажите,— заговорил он снова,— во что вы верите больше всего?
— Ваше любопытство начинает смахивать на интервью, а я не люблю, когда меня расспрашивают... Все же, поскольку вы выглядите обидчивым, скажу: мало во что я верю.
— Признаться, не ожидал такого ответа. Вы слишком молоды для него.
— А вы человек много переживший, не так ли?
— Может быть, может быть... Надеюсь, что хотя бы одно что-нибудь из этого «мало что» не тайна?
Павлин, решила про себя Элица, ему нужно зеркало побольше его самого в два раза. Спросила:
— Неужели вы действительно так любопытны, как стараетесь мне внушить? Если так, отвечаю: я верю в своего дядю.
Он ее оглядел разочарованно.
— Правду говорю — верю в своего дядю.
— Интересно. Может, ваш дядя великий человек... Я хочу сказать, знаменитый, заслуженный?
— С чего вы взяли! — искренне удивилась Элица.— При чем тут знаменитый, просто добрый, очень добрый человек.— Вы меня снова не поняли,— огорчился мужчина.— Истинные заслуги вызывают уважение... Вы вот сказали, что я обидчив, но я не сержусь, просто завидую вашему дяде...
Элица поджала губы:
— Простите, но я устала, пойду в купе.
И пока он не задержал ее словом или жестом, вошла, притворив за собой дверь. В купе оживленно разговаривали двое молодых мужчин в компании двух девушек. По одежде выглядели рабочими или техниками. Элица оглядела их вещи — сумки и маленькие чемоданчики, багаж холостых людей. Молодежь тоже ее оглядела — мужчины оценивающе, девушки с ревнивым любопытством,— но разговора своего не прервали.
— Ну и вот,— рассказывал один из них, русоволосый, с выгнутыми дугой бровями и зоркими синими глазами,— открываем мы, значит, консервную, а эти самые братья итальянцы, были среди них и инженеры, и техники, прима-любовнички, удивляются: как это так открываете, если котельная только до пояса, откуда пар? Но болгарин, я вам скажу, не лыком шит — за два дня проложили по полянке рельсы, приволокли старенький локомотив, взгромоздили ему цилиндр на темечко, вот тебе и котельная. Мамма миа! — ахнули итальянцы, а наши приняли это за поздравление.
— И дальше?
— Дальше неописуемо. Радиоустановка разоряется, наросли палатки, прибывает всякий расфуфыренный народ, трибуна битком набита, аж трещит, речи пошли, все как полагается. И тут вдруг раздается такой треск, такой металлический грохот — глянули, труба обрушилась на локомотив, и ничего за дымом не видно... Ну, народ врассыпную, милиционеры набежали, пожарники... А тут цыгане налетели галопом на двух телегах — и давай железные клинья выдергивать и вместо них вбивать колышки. Ну и труба — фюить!
— Пешун, привираешь,— заметила сквозь смех одна из девушек.
— Честный христианский крест! — перекрестился Пешо и вдруг повернулся к Элице: — Вы, девушка, так активно слушаете, я, разумеется, рад...
— Извините,— засмущалась она.
— Ну что вы, куда мы без публики годимся... Миче, угости-ка девушку «Мемфисом».
Элица поблагодарила, сказав, что не курит, и вышла в коридор. Очкастый стоял, опершись на соседнее окошко. Она пересекла вагон и перешла в следующий, в соседний.
За окном блестело весеннее солнце, по припекам мягко выделялись светло-зеленые гривки травяных заплаток вперемешку с красноватыми, бледно-желтыми и коричневыми пятнами, выступившими по полянам, по свежевспаханным или запущенным землям. Поезд заныривал в прокопченные трубы туннелей и с рычанием из них выползал, погромыхивал по железной горбине очередного моста и пересекал прилепившееся к склонам сельцо. Элица захватывала взглядом крыши и развешенное белье, копошащихся людей и животных и даже такие подробности, как набухшие почками ветки придорожных деревьев. Над ущельем слоился прозрачный пар, пахнущий пробудившейся землей, мезгой и навозом. И только немногие фабрики, задымившие небо над собой, да сиво-черные потоки Искыра, куда робко вливались прозрачные ручейки и речушки, напоминали об обманчивости пейзажа: и этот дивный уголок не был пощажен индустриальным безумием времени. Элица поднимала глаза кверху, на неистощимые затеи природы: каменистые вершины, витые расселины и фигуры, образованные скалами, по которым торчали кривоногие деревца и из недр которых лилось растопленное серебро родниковой воды.
Сколько времени вода и ветер, жара, стужа, подземные толчки трудились тут, чтобы образовать это ущелье, эту прелестную вакханалию природы? Миллионы лет, непостижимые для наших представлений и, по сути, не связанные никакой границей, никакой конкретной целью. Какую цель преследовало это ущелье? Никакой, разумеется, иначе она давно бы уже достигла ее или оставила. А мы, человечки, не имея чем посоперничать с мудрой этой бесцельностью, принимаемся проводить свои козьи тропки, карабкаемся на них и друг друга преследуем — ухаживаньем и притворством, дулами и словами, деньгами и привилегиями и мало ли чем еще.
Проехали Лыкатник, и по забелевшим, точно прибой, скалистым гребням она поняла, что приближается Черепиш, там она надумала сойти. Игра скал в этом укромном уголке всегда ее чаровала, и каждый раз, как она проезжала сквозь их лабиринт, сожалела, что вот опять не хватает времени туда завернуть. Как только скрипнули перед вокзальчиком тормоза, она резко соскочила и, не оглядываясь, вышла на шоссе. Оно было безлюдным, асфальт сухим, только кое-где скользили по нему ручейки. Напротив зияли каменные уста дорожного туннеля с зеркально светящимся дном. Слева от туннеля, по низкой возвышенности, слоились друг на друга промытые скалы с приземлившимися на них желтыми парашютиками распустившегося кизила.
Элица тронулась по дорожке, вьющейся между скал и голых кустарников. Из них выглядывали подснежники и синели фиалки. Она набрала букет, обвила его носовым платком и, отдыхая от крутизны, вдыхала немощный еще аромат ранних горных цветов.
Пройдя скалы, она добралась до верха, до миниатюрной полянки, увенчанной молодым кизиловым деревцом. Обошла его со всех сторон, понюхала деревцо и даже погладила, как гладят кроткого зверя. Вокруг располагалась складками котловинка, закрытая с севера огромным скалистым массивом, а с трех других сторон — гривастыми горами пониже. Внизу капризно вилась река, почмокивающая в подводных впадинах, болтливо журчащая на быстрине и лениво замолкающая по омутам. В глубине тянулся железнодорожный мост, похожий на два слепленных транспортера, слева, возле покрытых зарослями низких холмов, ютился вокзал, а над ним выглядывали из складок главного холма монастырские постройки — церковь с внутренним двориком, двухъярусные долгострехие строения, часовни, примостившиеся под самой вершиной, дома с эркерами, свесившиеся над самой рекой, деревянная башня с клепалом, скелет, оставшийся от бойницы, а рядом мирно расположились стожки прошлогоднего сена. За башней стелились, постепенно синея, голые буковые леса, среди которых, словно купола готических храмов, возвышались старые сосны.
Элица полной грудью вдыхала чистый воздух и оглядывала котловинку, плотные тени с запада делали ее еще объемнее и живее. До слуха доносился глухой шум реки, перекрываемый колокольцами невидимого стада. Высоко вверху, возле скалистых вершин, тишина пласталась и густела от бесшумного кружения хищных птиц.
Вид был таким захватывающим, что она не обратила внимания на скатившийся по крутизне камень и не услышала прерывистого дыхания из близких кустов. Лишь только когда кто-то показался из-за них, она инстинктивно обернулась и онемела: в десяти метрах от нее остановился очкарик из поезда. Возле ног его стояла большая дорожная сумка с торчащими из нее металлическими прутьями. Оцепеневшая Элица глядела в темные ямы его очков и не могла закричать: пропал голос.
Он вывел ее из оцепенения.
— Милая девушка,— сказал он снизу, не шевелясь,— не пугай...
— Нет! — раздался ее крик, явственно повторенный эхом.— Не смейте!
— Погодите, выслушайте меня...
Элица закричала снова, и эхо опять повторило ее крик. Оба стояли неподвижно среди окружающего безмолвия. Мужчина неожиданно снял очки, и она увидела его лицо — худое и невыразительное, излучающее покорность. Элица быстренько огляделась.
— Кто вы? — крикнула она.— Почему вы меня преследуете?
— Я не преследую вас,— покачал головой мужчина.
— Что же вы тогда тут делаете?
— Милое создание, я художник... Выслушайте меня, вы мой шанс...
Элица нагнулась и схватила первый попавшийся камень.
— Не приближайтесь!
Мужчина смутился, шагнул назад и скрестил руки на груди.
— Выслушайте меня, незнакомка, я в вашем распоряжении,— снова взмолился он.— Никогда я не чувствовал в себе такой уверенности, я еще в поезде это почуял... Умоляю вас мне позировать, всего десять минут, не больше...
— Вы сумасшедший!
— Милая, милая девушка, сейчас это не важно, важны только вы, понимаете, я должен постичь ваше тело, излучение, всю прелесть, которую вы в себе несете...— Он задыхался.— Мы здесь совершенно одни, тепло, освещение превосходно, декорации фантастичны — прошу вас, спуститесь сюда и разденьтесь...
Элица покачнулась. Представила себе его длинные руки, невыразительные глаза, ощущение чего-то гибельного и липкого обострилось до предела.
— На помощь! — прохрипела она.— На помо-ощь! «О-о-щь!» — откликнулось эхо и замерло.
— Ради бога, не кричите, что я вам сделал...
— Помогите же! На помощь! — кричала Элица, чувствуя, как пульс бьет в виски.
Мужчина протянул к ней руки:
— Что вы делаете, я вас не трону, умереть мне на месте, если трону...
Элица его не слышала.
— Уберите руки! — вдруг приказала она. Послушно прибрав руки, он неожиданно сполз на колени.
Элица сразу догадалась, что момент удобный. С острым всхлипом стрельнула вниз по дорожке, неудержимо увлекаемая в кусты. На поворотах щиколотки ее потрескивали, она спотыкалась, покачиваясь угрожающе, ветки и колючие кусты хлестали ее, куртка разодралась.
Вскоре показалось шоссе, Элица сделала отчаянную попытку остановиться, но инерция занесла ее на обочину. Она выбралась из кювета, перескочив его наискосок, и растянулась на подмокшем лугу.
Все вокруг выглядело точно во сне: и безлюдный в эту пору вокзал, от которого трогался еле-еле товарный поезд, и безумное решение кинуться на узкую платформу цистерны. Цистерны проносились, словно стадо напуганных связанных буйволов, выгибались, выставляя хребты, воздушная струя свистела по их животам, а в туннелях начинался сущий ад: раздерганная, оглушенная невообразимым грохотом, Элица вцепилась в какие-то железяки, стараясь не потерять сознания. Наконец застонали тормоза, цистерны сгорбились, звякнул колокольчик, и поезд успокоился постепенно между двух мрачноватых рядов товарных вагонов. Элица с трудом слезла с платформы и вышла на непослушных ногах к вокзалу, грязная, растрепанная и с пустой головой. По перрону сновали пассажиры, сиплый голос по радио отдавал какие-то распоряжения, возле закусочных палаток толпился народ, а дежурный милиционер, сняв фуражку, оглядывал ее, словно собирался искать там вшей.
Элица умылась над чешмой, привела себя в порядок и уселась на крайней скамейке, подальше от человеческой суеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Элица кивнула.
— И в ожидании чего-то красивого и неведомого, чего-то нового, неиспытанного... Сожалею, что я не художник, я бы все это мог рисовать.
Элица вызвала в памяти суровое лицо дяди Нягола. Не хватало еще, чтобы этот скользкий тип оказался писателем. Сказала:
— Природу трудно рисовать, еще труднее описывать. Так что не сожалейте.
— Я вам докучаю,— сказал он, понизив голос,— мне, кажется, следует удалиться.
Элица в знак согласия помолчала, он, однако, не удалился. Очки скрывали его глаза, и она не могла определить, что это был за человек, что скрывалось за неумелым его флиртом.
— Скажите,— заговорил он снова,— во что вы верите больше всего?
— Ваше любопытство начинает смахивать на интервью, а я не люблю, когда меня расспрашивают... Все же, поскольку вы выглядите обидчивым, скажу: мало во что я верю.
— Признаться, не ожидал такого ответа. Вы слишком молоды для него.
— А вы человек много переживший, не так ли?
— Может быть, может быть... Надеюсь, что хотя бы одно что-нибудь из этого «мало что» не тайна?
Павлин, решила про себя Элица, ему нужно зеркало побольше его самого в два раза. Спросила:
— Неужели вы действительно так любопытны, как стараетесь мне внушить? Если так, отвечаю: я верю в своего дядю.
Он ее оглядел разочарованно.
— Правду говорю — верю в своего дядю.
— Интересно. Может, ваш дядя великий человек... Я хочу сказать, знаменитый, заслуженный?
— С чего вы взяли! — искренне удивилась Элица.— При чем тут знаменитый, просто добрый, очень добрый человек.— Вы меня снова не поняли,— огорчился мужчина.— Истинные заслуги вызывают уважение... Вы вот сказали, что я обидчив, но я не сержусь, просто завидую вашему дяде...
Элица поджала губы:
— Простите, но я устала, пойду в купе.
И пока он не задержал ее словом или жестом, вошла, притворив за собой дверь. В купе оживленно разговаривали двое молодых мужчин в компании двух девушек. По одежде выглядели рабочими или техниками. Элица оглядела их вещи — сумки и маленькие чемоданчики, багаж холостых людей. Молодежь тоже ее оглядела — мужчины оценивающе, девушки с ревнивым любопытством,— но разговора своего не прервали.
— Ну и вот,— рассказывал один из них, русоволосый, с выгнутыми дугой бровями и зоркими синими глазами,— открываем мы, значит, консервную, а эти самые братья итальянцы, были среди них и инженеры, и техники, прима-любовнички, удивляются: как это так открываете, если котельная только до пояса, откуда пар? Но болгарин, я вам скажу, не лыком шит — за два дня проложили по полянке рельсы, приволокли старенький локомотив, взгромоздили ему цилиндр на темечко, вот тебе и котельная. Мамма миа! — ахнули итальянцы, а наши приняли это за поздравление.
— И дальше?
— Дальше неописуемо. Радиоустановка разоряется, наросли палатки, прибывает всякий расфуфыренный народ, трибуна битком набита, аж трещит, речи пошли, все как полагается. И тут вдруг раздается такой треск, такой металлический грохот — глянули, труба обрушилась на локомотив, и ничего за дымом не видно... Ну, народ врассыпную, милиционеры набежали, пожарники... А тут цыгане налетели галопом на двух телегах — и давай железные клинья выдергивать и вместо них вбивать колышки. Ну и труба — фюить!
— Пешун, привираешь,— заметила сквозь смех одна из девушек.
— Честный христианский крест! — перекрестился Пешо и вдруг повернулся к Элице: — Вы, девушка, так активно слушаете, я, разумеется, рад...
— Извините,— засмущалась она.
— Ну что вы, куда мы без публики годимся... Миче, угости-ка девушку «Мемфисом».
Элица поблагодарила, сказав, что не курит, и вышла в коридор. Очкастый стоял, опершись на соседнее окошко. Она пересекла вагон и перешла в следующий, в соседний.
За окном блестело весеннее солнце, по припекам мягко выделялись светло-зеленые гривки травяных заплаток вперемешку с красноватыми, бледно-желтыми и коричневыми пятнами, выступившими по полянам, по свежевспаханным или запущенным землям. Поезд заныривал в прокопченные трубы туннелей и с рычанием из них выползал, погромыхивал по железной горбине очередного моста и пересекал прилепившееся к склонам сельцо. Элица захватывала взглядом крыши и развешенное белье, копошащихся людей и животных и даже такие подробности, как набухшие почками ветки придорожных деревьев. Над ущельем слоился прозрачный пар, пахнущий пробудившейся землей, мезгой и навозом. И только немногие фабрики, задымившие небо над собой, да сиво-черные потоки Искыра, куда робко вливались прозрачные ручейки и речушки, напоминали об обманчивости пейзажа: и этот дивный уголок не был пощажен индустриальным безумием времени. Элица поднимала глаза кверху, на неистощимые затеи природы: каменистые вершины, витые расселины и фигуры, образованные скалами, по которым торчали кривоногие деревца и из недр которых лилось растопленное серебро родниковой воды.
Сколько времени вода и ветер, жара, стужа, подземные толчки трудились тут, чтобы образовать это ущелье, эту прелестную вакханалию природы? Миллионы лет, непостижимые для наших представлений и, по сути, не связанные никакой границей, никакой конкретной целью. Какую цель преследовало это ущелье? Никакой, разумеется, иначе она давно бы уже достигла ее или оставила. А мы, человечки, не имея чем посоперничать с мудрой этой бесцельностью, принимаемся проводить свои козьи тропки, карабкаемся на них и друг друга преследуем — ухаживаньем и притворством, дулами и словами, деньгами и привилегиями и мало ли чем еще.
Проехали Лыкатник, и по забелевшим, точно прибой, скалистым гребням она поняла, что приближается Черепиш, там она надумала сойти. Игра скал в этом укромном уголке всегда ее чаровала, и каждый раз, как она проезжала сквозь их лабиринт, сожалела, что вот опять не хватает времени туда завернуть. Как только скрипнули перед вокзальчиком тормоза, она резко соскочила и, не оглядываясь, вышла на шоссе. Оно было безлюдным, асфальт сухим, только кое-где скользили по нему ручейки. Напротив зияли каменные уста дорожного туннеля с зеркально светящимся дном. Слева от туннеля, по низкой возвышенности, слоились друг на друга промытые скалы с приземлившимися на них желтыми парашютиками распустившегося кизила.
Элица тронулась по дорожке, вьющейся между скал и голых кустарников. Из них выглядывали подснежники и синели фиалки. Она набрала букет, обвила его носовым платком и, отдыхая от крутизны, вдыхала немощный еще аромат ранних горных цветов.
Пройдя скалы, она добралась до верха, до миниатюрной полянки, увенчанной молодым кизиловым деревцом. Обошла его со всех сторон, понюхала деревцо и даже погладила, как гладят кроткого зверя. Вокруг располагалась складками котловинка, закрытая с севера огромным скалистым массивом, а с трех других сторон — гривастыми горами пониже. Внизу капризно вилась река, почмокивающая в подводных впадинах, болтливо журчащая на быстрине и лениво замолкающая по омутам. В глубине тянулся железнодорожный мост, похожий на два слепленных транспортера, слева, возле покрытых зарослями низких холмов, ютился вокзал, а над ним выглядывали из складок главного холма монастырские постройки — церковь с внутренним двориком, двухъярусные долгострехие строения, часовни, примостившиеся под самой вершиной, дома с эркерами, свесившиеся над самой рекой, деревянная башня с клепалом, скелет, оставшийся от бойницы, а рядом мирно расположились стожки прошлогоднего сена. За башней стелились, постепенно синея, голые буковые леса, среди которых, словно купола готических храмов, возвышались старые сосны.
Элица полной грудью вдыхала чистый воздух и оглядывала котловинку, плотные тени с запада делали ее еще объемнее и живее. До слуха доносился глухой шум реки, перекрываемый колокольцами невидимого стада. Высоко вверху, возле скалистых вершин, тишина пласталась и густела от бесшумного кружения хищных птиц.
Вид был таким захватывающим, что она не обратила внимания на скатившийся по крутизне камень и не услышала прерывистого дыхания из близких кустов. Лишь только когда кто-то показался из-за них, она инстинктивно обернулась и онемела: в десяти метрах от нее остановился очкарик из поезда. Возле ног его стояла большая дорожная сумка с торчащими из нее металлическими прутьями. Оцепеневшая Элица глядела в темные ямы его очков и не могла закричать: пропал голос.
Он вывел ее из оцепенения.
— Милая девушка,— сказал он снизу, не шевелясь,— не пугай...
— Нет! — раздался ее крик, явственно повторенный эхом.— Не смейте!
— Погодите, выслушайте меня...
Элица закричала снова, и эхо опять повторило ее крик. Оба стояли неподвижно среди окружающего безмолвия. Мужчина неожиданно снял очки, и она увидела его лицо — худое и невыразительное, излучающее покорность. Элица быстренько огляделась.
— Кто вы? — крикнула она.— Почему вы меня преследуете?
— Я не преследую вас,— покачал головой мужчина.
— Что же вы тогда тут делаете?
— Милое создание, я художник... Выслушайте меня, вы мой шанс...
Элица нагнулась и схватила первый попавшийся камень.
— Не приближайтесь!
Мужчина смутился, шагнул назад и скрестил руки на груди.
— Выслушайте меня, незнакомка, я в вашем распоряжении,— снова взмолился он.— Никогда я не чувствовал в себе такой уверенности, я еще в поезде это почуял... Умоляю вас мне позировать, всего десять минут, не больше...
— Вы сумасшедший!
— Милая, милая девушка, сейчас это не важно, важны только вы, понимаете, я должен постичь ваше тело, излучение, всю прелесть, которую вы в себе несете...— Он задыхался.— Мы здесь совершенно одни, тепло, освещение превосходно, декорации фантастичны — прошу вас, спуститесь сюда и разденьтесь...
Элица покачнулась. Представила себе его длинные руки, невыразительные глаза, ощущение чего-то гибельного и липкого обострилось до предела.
— На помощь! — прохрипела она.— На помо-ощь! «О-о-щь!» — откликнулось эхо и замерло.
— Ради бога, не кричите, что я вам сделал...
— Помогите же! На помощь! — кричала Элица, чувствуя, как пульс бьет в виски.
Мужчина протянул к ней руки:
— Что вы делаете, я вас не трону, умереть мне на месте, если трону...
Элица его не слышала.
— Уберите руки! — вдруг приказала она. Послушно прибрав руки, он неожиданно сполз на колени.
Элица сразу догадалась, что момент удобный. С острым всхлипом стрельнула вниз по дорожке, неудержимо увлекаемая в кусты. На поворотах щиколотки ее потрескивали, она спотыкалась, покачиваясь угрожающе, ветки и колючие кусты хлестали ее, куртка разодралась.
Вскоре показалось шоссе, Элица сделала отчаянную попытку остановиться, но инерция занесла ее на обочину. Она выбралась из кювета, перескочив его наискосок, и растянулась на подмокшем лугу.
Все вокруг выглядело точно во сне: и безлюдный в эту пору вокзал, от которого трогался еле-еле товарный поезд, и безумное решение кинуться на узкую платформу цистерны. Цистерны проносились, словно стадо напуганных связанных буйволов, выгибались, выставляя хребты, воздушная струя свистела по их животам, а в туннелях начинался сущий ад: раздерганная, оглушенная невообразимым грохотом, Элица вцепилась в какие-то железяки, стараясь не потерять сознания. Наконец застонали тормоза, цистерны сгорбились, звякнул колокольчик, и поезд успокоился постепенно между двух мрачноватых рядов товарных вагонов. Элица с трудом слезла с платформы и вышла на непослушных ногах к вокзалу, грязная, растрепанная и с пустой головой. По перрону сновали пассажиры, сиплый голос по радио отдавал какие-то распоряжения, возле закусочных палаток толпился народ, а дежурный милиционер, сняв фуражку, оглядывал ее, словно собирался искать там вшей.
Элица умылась над чешмой, привела себя в порядок и уселась на крайней скамейке, подальше от человеческой суеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63