Так было и в вечер братова юбилея. Теодор наблюдал замедленные движения его рук, открытое лицо с легким медным загаром, бывающим у людей, много времени проводящих под открытым небом, седоватый, но крепкий — да, было в старшем брате нечто от земли, и это как-то не вязалось с его писательством. Но ценили его именно как писателя, хотя и ощущалось за этим почтение к его боевой молодости. И правда, все было и прошло, и было-то так давно, что представляется ему дурным сном, но ведь было...
В то время они редко встречались в столичном городе, главным образом в воскресные дни, на обеде или на ужине, чтобы поболтать о том о сем. Однажды, он хорошо этот день помнит, они сидели за пивом и раками в какой-то пивной, подвыпивший Теодор похвалил немцев — наука, дескать, у них очень сильно двинулась вперед, к примеру химия, в их гимназию приехал учитель немецкого, чрезвычайно подготовленный и благородный человек, и тут старший брат поморщился, косо на него поглядел и процедил сквозь зубы, что от подобных оценок лучше бы воздержаться.
Приблизительно в это же время Нягол совершенно внезапно исчез, Теодор еще не успел понять, что случилось, как его вызвали в полицию на первый допрос, наполнивший его душу леденящим страхом. О чем только его не спрашивали, о мельчайших подробностях, настороженно и недоверчиво. Теодор перетрусил, ничего не соображал, отвечал путано, сдавленно, а в конце не выдержал и так разревелся в пустой комнате, что его должны были приводить в себя от удушья. После третьего допроса нового не последовало, только однажды явился в его квартиру мужчина в штатском со спокойными проницательными глазами. Сели поговорить, Теодор, сразу понявший, откуда этот пожилой уже человек, был поражен его осведомленностью насчет всей их семьи — имена, прошлое, имущественное положение и знакомства, упомянул и о заступничестве уважаемого полковника Тупарова, благодаря которому Теодор учится в элитарной гимназии, говорил о странном отказе брата Нягола от учебы в Граце и много чего еще. Посетитель отметил, что отец его лояльный торговец, похвалил ученолюбие Теодора и его дружбу с преподавателем немецкого языка господином Хене-сом, а также членство его в патриотической молодежной организации. К большому сожалению, добавил он, на семейство легло пятно из-за брата Нягола, поддавшегося большевистской пропаганде, но это лишь одна половина дела. Другая, не менее важная, зависит от поведения семьи, особенно от его, Теодорова, поведения, он должен попытаться хотя бы отчасти смыть позор. Мы, отечески произнес он, верим в вас, но будем следить за каждым вашим шагом, дабы убедиться, что не ошиблись. А пока что пускай Теодор расслабится, продолжает учение и не боится. Если вдруг случится какое-либо затруднение, денежное, душевное и прочее, самое же главное, если вдруг придут к нему незнакомые люди и заведут речь о брате, попросят о какой-нибудь наимельчайшей услуге или же станут интересоваться беседой в полиции, а то и сегодняшним разговором, он должен сохранить хладнокровие, ничего не сообщать, ответить, что спрашивали самые обычные вещи — имена, даты рождения и так далее, и в то же время найти способ незаметно подать знак хозяйке, ничего больше. И постараться хорошенько запомнить их лица, одежду, рост, голос и манеру разговаривать, особые приметы, если таковые имеются. И ждать следующего визита, с их или нашей стороны. Ничего больше, господин Няголов, от вас требуется спокойствие и абсолютное молчание. В противном же случае с вами будет поступлено, как с вашим братом, запомните это хорошенько.
Незнакомец распрощался с ним за руку и ушел так же тихо, как появился, а Теодор не спал целую ночь, дрожащий, в холодном поту. Старший брат Нягол — большевик? Невероятно. Он же умный и добрый, рассказы пишет, заботится о семье, часто заскакивает домой — как же возможно, чего он хочет? Он и вправду не понимал, для него самого все было абсолютно ясно: в этом несовершенном мире порядок могли навести только сильные и смелые люди, каковыми, бесспорно, являлись немцы. Ведь достаточно же взглянуть на них в городе, по вокзалам и поездам — их осанка, решительный взгляд, учтивость и аккуратность преданных своему делу людей.
Припомнилось прибытие в гимназию преподавателя немецкого языка и литературы, того самого господина Хенеса, упомянутого незнакомцем из полиции. Даже внешне безукоризнен — в одежде, в манерах. Он быстро заметил своего ученика, его усердие в овладении языком, оставался с ним после занятий, приносил пособия, а однажды, после прогулки по улицам, пригласил на чай в свою квартиру, и там Теодор окончательно убедился в его качествах. Потомственный интеллигент (еще дед его преподавал литературу и философию), Хенес поразил его глубиной познаний. Удивительным было и усердие его в изучении болгарского языка. Он ему показал письмо к своей знакомой из Пловдива, дрезденской стипендиатке, написанное по-болгарски. Слог упрощенный, зато ни одной грамматической ошибки. Такого безошибочного письма на немецком Теодор все еще не мог написать, это и подавляло его, и усиливало восхищение немцем, который через каких-то несколько месяцев сможет послать пловдивчанке не только грамматически выдержанное, но и содержательное письмо — он умел мыслить интересно. Говорил, например, что среди его родни нет членов официальной партии, национал-социалистской, что, еще начиная с дедушки, мужчины в его роду (про женщин говорить не стоит) избегали политики. Но с точки зрения некоторых кардинальных проблем человечества он, Хенес, присоединяется к национал-социализму как к доктрине, к его радикальному, как он выразился, реализму. Самые ранние цивилизации, растолковывал он, зародились в Азии и Африке, но они погибли среди песков и безводия, не оказав существенного влияния на развитие цивилизованного человечества. Влияние оказали античные общества, греческое, особенно римское. Объяснение простое: азиатские культуры — плоды перенаселенных и природно бедных районов, болезненные цветы, выросшие из тотальной безвыходности человека среди этой скудной жизненной среды — заметьте, говорил он, не жизненного пространства, а жизненной среды, нечто противоположное нашему. В то время как античные зародились и развивались сравнительно нормально, в своих естественных масштабах: греческая в региональных, римская — в мировых, но только до Индии, не дальше.
Теодор слушал и восхищался.
И что мы, европейцы, продолжал Хенес, прямые и единственные наследники Греции и особенно Рима, и что среди европейцев мы, немцы, в первом ряду, это до прошлого века было чем-то естественным, не кроющим особых проблем: в Европе все еще был хинтерланд, ток, добавлял он с усмешкой, где каждый мог молотить свободно и забирать плоды своего труда и мысли. Однако теперь, в середине двадцатого века, дело обстоит не совсем так — наш континент перенаселен, особенно его центр, Германия, единственная среди великих оставшаяся без колоний. Странно то, что, по иронии истории, такое случилось с самым энергичным и, может быть, самым одаренным народом, обладающим в высокой степени — в более высокой, чем романская и славянская расы,— способностью преобразовывать свою статическую энергию в динамическую, в действие, проистекающее при этом из разума, а не из воображения, как у французов и итальянцев, не из плутократизма, как у англичан, и не из анархизма, к которому склонны славяне. Понимаете ли, господин Няголов, речь идет не о национальных чувствах и пристрастиях, а о некоем современном мессианстве, требующем высшего духа, самоорганизации и полной самоотдачи.
Что скрывать, эти слова тогда звучали в его ушах с торжественностью обета, а в затемненном по ночам, но весьма чистеньком и равномерно дышащем Мюнхене, где почти не было заметно следов войны, эта его юношеская вера стала затвердевать в убеждение — все, от магазинов и трамваев до общественных нужников, работало точно и без сбоев. Так же функционировали и лаборатории института, куда он поступил учиться, стерильно чистые, оборудованные самой современной аппаратурой и словно бы независимые от тягот войны.
Позднее Теодору пришлось почувствовать обманчивость своих первых впечатлений: продовольственные карточки, зачастившие воздушные тревоги и перебои с электричеством, быстро редеющие с мужской стороны студенческие скамейки в неотопленных залах. А через месяц-два институт был закрыт для учебных занятий и объявлен военным объектом, почти все оставшиеся студенты-немцы разъехались по мобилизации, а его неожиданно заслали в одно из окрестных сел помогать по хозяйству семье фронтовика. Тут он впервые увидел пленных, нескольких поляков и одного француза,— оборванные исхудалые мужчины с мрачными взглядами копали какую-то дамбу, охраняемую пожилым немцем в охотничьей униформе и с автоматом на груди. Его хозяйка, недоверчивая скаредная бабенка в окружении трех маленьких ребятишек, ворчала после каждого вечернего коммюнике, что в то время, как муж ее бьется против врагов Германии, они, эти самые враги, шляются по ее родному селу и роются в какой-то дамбе вместо того, чтобы помогать по хозяйству. Господинчик, не выдерживала она, увидев, как он распрямляет одеревенелое тело для короткого отдыха, там, в вашей Болгарии, вы можете и не копать, но, раз вы явились сюда поедать наш хлеб, отдохнете ночью, в постели! Теодор краснел от стыда и обиды, однако, встретив ее холодный взгляд, моментально сгибался над капустой. А в это время квартальная ребятня, разделившись на группы и целясь в копающих пленных из деревянных ружей, во все горло орала: «Та-та-та! Та-та-та!»
Месяца через два после этого ада его вызвали в какую-то мюнхенскую канцелярию и сказали, что произошла ошибка, болгары — союзники Германии, и речи не может быть о принудительной работе, выплатили ему довольно постную сумму за отработанное, и он поднялся в софийский вагон с помутненным рассудком и воссиявшей душой.
Поезд погромыхивал все на юг, город уменьшился и исчез, а он не отлипал от окошка. Взгляд его обнимал темно-синий венец показавшихся величавых гор, натянувших католические чепцы, пополз вниз, к зеленому сосновому поясу, и еще ниже — к равнине. И уткнулся в ясно различимую песчаную почву в садике своей деревенской хозяйки. Это ли была из сказок пришедшая обетованная земля, к которой несколько месяцев назад устремился он в таком же вагоне с такими радостными надеждами? Сейчас, в ледяном купе, бегущем на юг, к теплому отечеству, он впервые задумался по-настоящему над своей жизнью и над судьбой брата, которого не видел после суда. Стремительно рушились юношеские опоры — он расставался с ними тут под грохот колес и рельсов, скользящих мимо посеревших холмов и замшелых оврагов.
Впрочем, жизнь повела себя благосклонно — образование он завершил в Софии, брата не просто выпустили, а он вышел из тюрьмы триумфально — перемена фантастическая и в то же время реальная, мир перевернулся на его глазах, надолго, может быть, навсегда, и сам он, Теодор Няголов, профессор Няголов, уже столько лет является фигурой в этом изменившемся мире — ив самом деле, чего только не делает с нами время!
Мог ли он представить себе, что после стольких испытаний и лет он позвонит в Дармштадте по телефону, взятому из справочной книги, тому самому Хенесу, своему бывшему учителю немецкого в образцовой софийской гимназии,— улица и номер были теми же, какими он их записал когда-то в книжку,— что переступит порог дома доктора Хенеса и что оба они — профессор славистики и командированный доцент-химик — усядутся в богато обставленной гостиной за бразильским кофе и виски, припомнят былые годы, припомнят все, но не обо всем скажут, более того, немец будет бормотать что-то о германской вине, а болгарин осторожно похваливать нынешние германские технические успехи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
В то время они редко встречались в столичном городе, главным образом в воскресные дни, на обеде или на ужине, чтобы поболтать о том о сем. Однажды, он хорошо этот день помнит, они сидели за пивом и раками в какой-то пивной, подвыпивший Теодор похвалил немцев — наука, дескать, у них очень сильно двинулась вперед, к примеру химия, в их гимназию приехал учитель немецкого, чрезвычайно подготовленный и благородный человек, и тут старший брат поморщился, косо на него поглядел и процедил сквозь зубы, что от подобных оценок лучше бы воздержаться.
Приблизительно в это же время Нягол совершенно внезапно исчез, Теодор еще не успел понять, что случилось, как его вызвали в полицию на первый допрос, наполнивший его душу леденящим страхом. О чем только его не спрашивали, о мельчайших подробностях, настороженно и недоверчиво. Теодор перетрусил, ничего не соображал, отвечал путано, сдавленно, а в конце не выдержал и так разревелся в пустой комнате, что его должны были приводить в себя от удушья. После третьего допроса нового не последовало, только однажды явился в его квартиру мужчина в штатском со спокойными проницательными глазами. Сели поговорить, Теодор, сразу понявший, откуда этот пожилой уже человек, был поражен его осведомленностью насчет всей их семьи — имена, прошлое, имущественное положение и знакомства, упомянул и о заступничестве уважаемого полковника Тупарова, благодаря которому Теодор учится в элитарной гимназии, говорил о странном отказе брата Нягола от учебы в Граце и много чего еще. Посетитель отметил, что отец его лояльный торговец, похвалил ученолюбие Теодора и его дружбу с преподавателем немецкого языка господином Хене-сом, а также членство его в патриотической молодежной организации. К большому сожалению, добавил он, на семейство легло пятно из-за брата Нягола, поддавшегося большевистской пропаганде, но это лишь одна половина дела. Другая, не менее важная, зависит от поведения семьи, особенно от его, Теодорова, поведения, он должен попытаться хотя бы отчасти смыть позор. Мы, отечески произнес он, верим в вас, но будем следить за каждым вашим шагом, дабы убедиться, что не ошиблись. А пока что пускай Теодор расслабится, продолжает учение и не боится. Если вдруг случится какое-либо затруднение, денежное, душевное и прочее, самое же главное, если вдруг придут к нему незнакомые люди и заведут речь о брате, попросят о какой-нибудь наимельчайшей услуге или же станут интересоваться беседой в полиции, а то и сегодняшним разговором, он должен сохранить хладнокровие, ничего не сообщать, ответить, что спрашивали самые обычные вещи — имена, даты рождения и так далее, и в то же время найти способ незаметно подать знак хозяйке, ничего больше. И постараться хорошенько запомнить их лица, одежду, рост, голос и манеру разговаривать, особые приметы, если таковые имеются. И ждать следующего визита, с их или нашей стороны. Ничего больше, господин Няголов, от вас требуется спокойствие и абсолютное молчание. В противном же случае с вами будет поступлено, как с вашим братом, запомните это хорошенько.
Незнакомец распрощался с ним за руку и ушел так же тихо, как появился, а Теодор не спал целую ночь, дрожащий, в холодном поту. Старший брат Нягол — большевик? Невероятно. Он же умный и добрый, рассказы пишет, заботится о семье, часто заскакивает домой — как же возможно, чего он хочет? Он и вправду не понимал, для него самого все было абсолютно ясно: в этом несовершенном мире порядок могли навести только сильные и смелые люди, каковыми, бесспорно, являлись немцы. Ведь достаточно же взглянуть на них в городе, по вокзалам и поездам — их осанка, решительный взгляд, учтивость и аккуратность преданных своему делу людей.
Припомнилось прибытие в гимназию преподавателя немецкого языка и литературы, того самого господина Хенеса, упомянутого незнакомцем из полиции. Даже внешне безукоризнен — в одежде, в манерах. Он быстро заметил своего ученика, его усердие в овладении языком, оставался с ним после занятий, приносил пособия, а однажды, после прогулки по улицам, пригласил на чай в свою квартиру, и там Теодор окончательно убедился в его качествах. Потомственный интеллигент (еще дед его преподавал литературу и философию), Хенес поразил его глубиной познаний. Удивительным было и усердие его в изучении болгарского языка. Он ему показал письмо к своей знакомой из Пловдива, дрезденской стипендиатке, написанное по-болгарски. Слог упрощенный, зато ни одной грамматической ошибки. Такого безошибочного письма на немецком Теодор все еще не мог написать, это и подавляло его, и усиливало восхищение немцем, который через каких-то несколько месяцев сможет послать пловдивчанке не только грамматически выдержанное, но и содержательное письмо — он умел мыслить интересно. Говорил, например, что среди его родни нет членов официальной партии, национал-социалистской, что, еще начиная с дедушки, мужчины в его роду (про женщин говорить не стоит) избегали политики. Но с точки зрения некоторых кардинальных проблем человечества он, Хенес, присоединяется к национал-социализму как к доктрине, к его радикальному, как он выразился, реализму. Самые ранние цивилизации, растолковывал он, зародились в Азии и Африке, но они погибли среди песков и безводия, не оказав существенного влияния на развитие цивилизованного человечества. Влияние оказали античные общества, греческое, особенно римское. Объяснение простое: азиатские культуры — плоды перенаселенных и природно бедных районов, болезненные цветы, выросшие из тотальной безвыходности человека среди этой скудной жизненной среды — заметьте, говорил он, не жизненного пространства, а жизненной среды, нечто противоположное нашему. В то время как античные зародились и развивались сравнительно нормально, в своих естественных масштабах: греческая в региональных, римская — в мировых, но только до Индии, не дальше.
Теодор слушал и восхищался.
И что мы, европейцы, продолжал Хенес, прямые и единственные наследники Греции и особенно Рима, и что среди европейцев мы, немцы, в первом ряду, это до прошлого века было чем-то естественным, не кроющим особых проблем: в Европе все еще был хинтерланд, ток, добавлял он с усмешкой, где каждый мог молотить свободно и забирать плоды своего труда и мысли. Однако теперь, в середине двадцатого века, дело обстоит не совсем так — наш континент перенаселен, особенно его центр, Германия, единственная среди великих оставшаяся без колоний. Странно то, что, по иронии истории, такое случилось с самым энергичным и, может быть, самым одаренным народом, обладающим в высокой степени — в более высокой, чем романская и славянская расы,— способностью преобразовывать свою статическую энергию в динамическую, в действие, проистекающее при этом из разума, а не из воображения, как у французов и итальянцев, не из плутократизма, как у англичан, и не из анархизма, к которому склонны славяне. Понимаете ли, господин Няголов, речь идет не о национальных чувствах и пристрастиях, а о некоем современном мессианстве, требующем высшего духа, самоорганизации и полной самоотдачи.
Что скрывать, эти слова тогда звучали в его ушах с торжественностью обета, а в затемненном по ночам, но весьма чистеньком и равномерно дышащем Мюнхене, где почти не было заметно следов войны, эта его юношеская вера стала затвердевать в убеждение — все, от магазинов и трамваев до общественных нужников, работало точно и без сбоев. Так же функционировали и лаборатории института, куда он поступил учиться, стерильно чистые, оборудованные самой современной аппаратурой и словно бы независимые от тягот войны.
Позднее Теодору пришлось почувствовать обманчивость своих первых впечатлений: продовольственные карточки, зачастившие воздушные тревоги и перебои с электричеством, быстро редеющие с мужской стороны студенческие скамейки в неотопленных залах. А через месяц-два институт был закрыт для учебных занятий и объявлен военным объектом, почти все оставшиеся студенты-немцы разъехались по мобилизации, а его неожиданно заслали в одно из окрестных сел помогать по хозяйству семье фронтовика. Тут он впервые увидел пленных, нескольких поляков и одного француза,— оборванные исхудалые мужчины с мрачными взглядами копали какую-то дамбу, охраняемую пожилым немцем в охотничьей униформе и с автоматом на груди. Его хозяйка, недоверчивая скаредная бабенка в окружении трех маленьких ребятишек, ворчала после каждого вечернего коммюнике, что в то время, как муж ее бьется против врагов Германии, они, эти самые враги, шляются по ее родному селу и роются в какой-то дамбе вместо того, чтобы помогать по хозяйству. Господинчик, не выдерживала она, увидев, как он распрямляет одеревенелое тело для короткого отдыха, там, в вашей Болгарии, вы можете и не копать, но, раз вы явились сюда поедать наш хлеб, отдохнете ночью, в постели! Теодор краснел от стыда и обиды, однако, встретив ее холодный взгляд, моментально сгибался над капустой. А в это время квартальная ребятня, разделившись на группы и целясь в копающих пленных из деревянных ружей, во все горло орала: «Та-та-та! Та-та-та!»
Месяца через два после этого ада его вызвали в какую-то мюнхенскую канцелярию и сказали, что произошла ошибка, болгары — союзники Германии, и речи не может быть о принудительной работе, выплатили ему довольно постную сумму за отработанное, и он поднялся в софийский вагон с помутненным рассудком и воссиявшей душой.
Поезд погромыхивал все на юг, город уменьшился и исчез, а он не отлипал от окошка. Взгляд его обнимал темно-синий венец показавшихся величавых гор, натянувших католические чепцы, пополз вниз, к зеленому сосновому поясу, и еще ниже — к равнине. И уткнулся в ясно различимую песчаную почву в садике своей деревенской хозяйки. Это ли была из сказок пришедшая обетованная земля, к которой несколько месяцев назад устремился он в таком же вагоне с такими радостными надеждами? Сейчас, в ледяном купе, бегущем на юг, к теплому отечеству, он впервые задумался по-настоящему над своей жизнью и над судьбой брата, которого не видел после суда. Стремительно рушились юношеские опоры — он расставался с ними тут под грохот колес и рельсов, скользящих мимо посеревших холмов и замшелых оврагов.
Впрочем, жизнь повела себя благосклонно — образование он завершил в Софии, брата не просто выпустили, а он вышел из тюрьмы триумфально — перемена фантастическая и в то же время реальная, мир перевернулся на его глазах, надолго, может быть, навсегда, и сам он, Теодор Няголов, профессор Няголов, уже столько лет является фигурой в этом изменившемся мире — ив самом деле, чего только не делает с нами время!
Мог ли он представить себе, что после стольких испытаний и лет он позвонит в Дармштадте по телефону, взятому из справочной книги, тому самому Хенесу, своему бывшему учителю немецкого в образцовой софийской гимназии,— улица и номер были теми же, какими он их записал когда-то в книжку,— что переступит порог дома доктора Хенеса и что оба они — профессор славистики и командированный доцент-химик — усядутся в богато обставленной гостиной за бразильским кофе и виски, припомнят былые годы, припомнят все, но не обо всем скажут, более того, немец будет бормотать что-то о германской вине, а болгарин осторожно похваливать нынешние германские технические успехи?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63