Локли пожал плечами.
– Он приходил, осматривал их, давал советы, иногда потчевал какими-то травками или вправлял вывихи. Но в основном уход за больными лежал на мне.
Фрэнсис посмотрел мне в глаза. Он уж успел овладеть собой.
Я медленно кивнул.
– Расскажите еще что-нибудь про доктора Годдарда.
– Он был очень высокого мнения о себе, хотя, осмелюсь сказать, доктора все такие. Мог быть очень прямолинейным и грубым.
Локли подался вперед и сообщил доверительным тоном:
– У него на носу была огромная бородавка. Я таких здоровенных никогда не видел. Если кто-нибудь смотрел на нее, он тут же краснел и пытался прикрыть нос рукой. Это был лучший способ довести его до белого каления, если, конечно, смелости хватит. После такого он всегда ходил мрачнее тучи.
Толстяк взглянул на Барака и заговорщически ухмыльнулся. Я чувствовал, что он что-то скрывает, но припереть его к стенке не было никакой возможности.
– Кем ты был раньше? – спросил Барак.
– До своего прихода в Вестминстер я был учеником брадобрея-хирурга. В аббатстве я пробыл десять лет, а потом снова работал у брадобрея.
– Понятно, – протянул я. – Молодой Кантрелл тоже не в восторге от Годдарда.
Я пристально посмотрел на Локли, вспомнив, как он всполошился, узнав, что мы уже разговаривали с настоятелем Бенсоном. Но сейчас Фрэнсис снова держал себя в руках.
– Да, Годдард задал этому парню перца. У него был чересчур острый язык. Но с другой стороны, Чарли Кантрелл сам напрашивался на издевки, потому что всегда был размазней.
– Вчера я побывал в здании больницы. Сейчас там, разумеется, пусто. Видно, мрачное было местечко.
– Это точно. Пока я там работал, больница приходила в упадок. Аббат Бенсон хотел, чтобы аббатство закрыли и сровняли с землей. Кромвель хорошо заплатил ему. Дескать, старая папистская церковь прогнила до мозга костей! – с неожиданной злостью заключил Локли.
– Вы, как я погляжу, принадлежите к тем, кто исповедует старую веру?
– Нет. – Локли наморщил лоб. – Но брадобрей-хирург, у которого я работал после закрытия монастыря, был одним из этих фанатиков. Хуже того, они все ходят надутые от самодовольства, поскольку уверены, что держат в руках ключи от рая и ада.
– И поэтому ты пришел ко мне, – встряла вдова Бьюнс, сжимая руку толстяка. – Чтобы обрести покой.
Локли ничего не ответил. Он посмотрел на меня сердитым взглядом.
– А может, такого права нет ни у радикалистов, ни у папистов? Может, оно есть у язычников-турок?
Он горько засмеялся, и я почувствовал какое-то отчаяние и безысходность в душе у этого человека. Что-то мучило его. Вдова Бьюнс снова положила ладонь на его руку.
– Ну не надо, цыпленочек! – предостерегающе сказала она, бросив на нас испуганный взгляд. – Он всегда говорит, не подумав. Ты ведь это не всерьез, правда?
Внезапно из глубины таверны послышалось громыхание, и каменные стены задрожали. Я вздрогнул. Откуда-то снизу послышался звук бегущей воды.
– Что это? – спросил Барак.
Локли слабо улыбнулся.
– Новые посетители всегда пугаются. Они думают, что это дьявол явился по их души. На самом деле мы просто подключены к старой канализации, которую монахи протянули в аббатство Чартерхаус. Монахи во все времена не отказывали себе в удобствах. Труба проходит под нашим подвалом, и к ней подключена большая часть соседних домов, а вода поступает из источников на Ислингтон-филдз.
– Да, – подхватила вдова, радуясь возможности увести разговор подальше от религии, – у нас даже есть собственный туалет. Нечистоты, да и вообще вся грязная вода из таверны стекают через подвал прямиком в канализацию. Вот только все время приходится напоминать сторожу Чартерхауса, чтобы он не забывал открывать сливные ворота под бывшим монастырем, а то вода скапливается и начинает бурлить, вот как сейчас. Он пьяница и постоянно забывает это делать. Там теперь никто не живет за исключением итальянских музыкантов, а с них какой спрос? Глупые иностранцы, вот и все.
Локли вновь сердито посмотрел на меня.
– Этель уже жила здесь, когда Чартерхаус бросил вызов королю и отказался признать его так называемое верховенство. Приора Хафтона схватили, повесили, выпотрошили и четвертовали на Тайберне, а потом его руку прибили гвоздями к воротам аббатства. Ты ведь помнишь это, Этель?
– Это было так давно, – с неохотой откликнулась миссис Бьюнс.
– И они еще клянутся в любви к Богу!
Толстое лицо Локли исказила гримаса презрения и боли. Он, так же как и Кантрелл, но по-своему, здорово пострадал от религиозных реформ.
Фрэнсис поднялся со стула.
– Что ж, сэр, мне пора снова приниматься за работу. Извините, если не сумел вам помочь.
Поколебавшись, я тоже встал.
– Спасибо, сэр. Если вспомните что-то, пожалуйста, свяжитесь со мной. Меня зовут мастер Шардлейк, а найти меня можно в Линкольнс-Инн.
– Обязательно.
Он явно испытывал облегчение оттого, что наша беседа закончилась.
– Возможно, мы зайдем к вам еще раз, – добавил я.
Лицо Локли вытянулось. Он что-то скрывал, я был в этом уверен.
– Я провожу вас.
Миссис Бьюнс встала и дошла с нами до двери. Там она оглянулась, желая убедиться, что Локли не слышит ее, и, понизив голос, торопливо заговорила:
– Не обращайте внимания на то, что он болтал про религию, сэр. Фрэнсис привык к жизни в аббатстве, а за его пределами ему пришлось ох как несладко. Особенно он натерпелся от того фанатика, хирурга, у которого работал. Тот силком пытался обратить его в свою веру. Фрэнсис начал выпивать. Приходил сюда каждый вечер и напивался до бесчувствия. Вот тогда-то я и приютила его. Я знаю пьяниц и, глядя на Фрэнсиса, поняла, что любовь и забота могут помочь ему.
Она посмотрела на меня. Ее повелительности как не бывало. Передо мной стояла просто до предела уставшая и ранимая женщина.
– Теперь он не пьет, но часто говорит очень печальные вещи.
– Не волнуйтесь, хозяйка, – поспешил я успокоить ее. – Меня не интересуют религиозные взгляды Фрэнсиса Локли.
– Ему горько оттого, что он превратился в посудомойку, повторил судьбу отца.
Женщина подняла на меня глаза, полные боли.
– Как странно все поворачивается в этом мире, правда, сэр?
От таверны мы ехали в глубокой задумчивости. Наконец Барак нарушил молчание.
– Он что-то скрывал, вам не показалось?
– Показалось, и это связано с Годдардом.
– Я мог бы заставить его заговорить.
– Нет, пускай этим займется Харснет. Сегодня вечером я расскажу ему о разговоре с Локли.
– А женщина, по-моему, ничего не знает.
– Нет. Бедняжка. Вряд ли она видит благодарность за свою заботу о нем.
– Харснет может подвергнуть его допросу с пристрастием.
– Возможно.
Мне не хотелось думать о том, что этому маленькому, разочарованному, обиженному жизнью человечку начнут выламывать руки – ив прямом, и в переносном смысле, – но ему известно что-то важное, и нам непременно нужно узнать, что именно.
Мы вернулись домой. Я устал, рука болела при каждом движении, и, конечно, надо было бы отдохнуть, но в пять часов состоятся похороны Роджера. Интересно, подумалось мне, каким стал Сэмюель? Когда я видел его в последний раз, он был совсем крохой.
На диване в гостиной, опершись на подушки, полулежала Тамазин. Ее глаза были уже не такими опухшими, но лицо все еще переливалось синяками самых разных расцветок – от лилового до желтого, и губы были разбиты. Она посмотрела на меня измученным взглядом.
– Ну, как ты, дорогая? – с наигранной бодростью спросил Барак.
– Скверно. Все болит, а особенно рот, – неразборчиво произнесла Тамазин.
Я заметил, что за щеками у нее были пропитавшиеся кровью ватные тампоны.
Меня передернуло, и я непроизвольно пошевелил языком, вспомнив муки, которые пережил два года назад во время пыток в Тауэре. Палач, помимо всего прочего, вырвал тогда у меня зуб.
– Пресвятая Дева, до чего же больно!
Барак подошел к жене и обнял ее.
– Могло бы быть хуже, – сказал он. – Этот несчастный зуб находился позади, так что твоя ослепительная улыбка нисколько не пострадала.
– Ага, ну тогда все в порядке, – язвительно отозвалась она.
– Я вовсе не хотел сказать, что…
Тамазин перевела взгляд на меня.
– Вы представляете, что удумал этот негодяй зубодер? Он заявил мне, что вырвать зуб будет стоить пять шиллингов. Я ответила, что это слишком дорого, и тогда он говорит: я, дескать, вообще не возьму с вас денег и сам заплачу вам десять шиллингов, если вы согласитесь на то, чтобы я вырвал вам все зубы. Зубы, говорит, у вас просто замечательные, и из них выйдет отличная вставная челюсть для какой-нибудь богатой дамочки. Вы представляете? Вытаскивает из кармана какую-то деревянную штуковину и пытается снять мерку с моей челюсти. У вас, мол, рот стандартного, самого подходящего размера. Я сказала, чтобы он и думать об этом забыл, и тогда он взялся за работу. Ну разве не бессердечно предлагать мне такое после того, что со мной сделали! Странно, что доктор Малтон порекомендовал именно его.
– Подонок! – выпалил Барак. – Ему повезло, что меня не было рядом!
– Хотя, надо признать, работу он сделал быстро и почти без боли. – Тамазин передернула плечами. – Фу-у! У него был такой страшный вид! Фартук заляпан кровью, а на его ремесленном знаке изображено ожерелье из зубов.
– Вам нужно лечь в постель, Тамазин, – посоветовал я. – И как следует отдохнуть.
– А вы пойдете на похороны мастера Эллиарда, сэр?
– Да, но сначала мне нужно переодеться. Потом я зайду за Дороти, и мы все вместе, в том числе и слуги, отправимся в церковь. Когда я вернусь, Барак, мы перекусим на скорую руку, после чего я пойду к Харснету.
– Я вот тут подумал… – нерешительно заговорил Барак. – Церковь Святой Агаты – это не та ли, с которой пару лет назад свалился шпиль?
– Та самая, но тебе идти со мной необязательно.
Я взглянул на него и многозначительно покосился на Тамазин.
Барак пожал плечами.
– Харснет в своем письме упоминал нас обоих. Возможно, у него есть какие-то поручения и для меня.
Я открыл рот, собираясь возразить, но тут же закрыл его, подумав, что, если я приструню помощника в присутствии его жены, он только разозлится.
– За меня можешь не волноваться, – выдавила Тамазин, и в словах ее явственно прозвучал зловещий подтекст.
– Вот и ладно, – ответил Барак, – тогда отдыхай.
Я встретился взглядом с Тамазин. Ее глаза пылали негодованием.
Впервые после смерти Роджера Дороти была одета в свое лучшее платье. Одетый в черный дублет, рядом с ней стоял стройный и красивый темноволосый юноша восемнадцати лет. Его сходство с отцом было таким поразительным, что у меня перехватило дыхание. На секунду почудилось, будто Роджер вернулся.
– Сэмюель, – сказала Дороти, – ты не помнишь мастера Шардлейка. Ты был еще совсем маленьким, когда мы переехали в Бристоль.
Молодой человек почтительно поклонился мне.
– Я помню вас, сэр. Вы подарили мне юлу на день рождения. Она была очень яркой, и я подумал, что это настоящее чудо.
Голос у Сэмюеля был тоже в точности такой же, как у Роджера, – чистый и немного резкий. Вот только в его речи явственно звучал характерный акцент: он тянул гласные, как любой житель западных районов Англии.
– Да-да, – засмеялся я, – я тоже это помню. У тебя хорошая память, ведь тебе тогда исполнилось всего пять лет.
– Доброта не забывается. Вот и сейчас я хочу поблагодарить вас за все, что вы делаете для мамы.
Он положил руку на плечо матери.
– Она мужественно держалась.
– Ну разве Сэмюель не копия Роджера? – со слезами в голосе спросила Дороти.
– Одно лицо, – подтвердил я.
– Это утешает меня. Роджер продолжает жить в моем сыне. Но, Мэтью, ты как-то странно держишь руку. Что-нибудь случилось?
До чего же она наблюдательна!
– Да так, ничего серьезного. Поранился по неосторожности. Ты надолго в Лондон, Сэмюель?
Юноша покачал головой.
– На следующей неделе мне нужно возвращаться в Бристоль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95