Волк отступил к краю костра, сел по-собачьи и смотрел, как Михаил
ел ягоды и лакал воду из полого камня.
Неясная пульсирующая боль возникла и пронзила его суставы. Двигаться
- даже дышать - стало болезненным ощущением. И боль продолжала расти, час
за часом, день за днем, и кто-то обмывал его, когда он опорожнялся, и
кто-то подтыкал ему под бока оленью шкуру, как ребенку. Он дрожал от
холода, и от дрожи боль воспламенялась, она проходила по каждому нерву,
заставляя его стонать и плакать. Сквозь неясный сумрак он слышал голоса.
Франко: "Слишком мал, говорю тебе. Малыши не выживают. Рената, неужели ты
так сильно хотела ребенка?" И Ренаты, разозленный: "Я не спрашиваю совета
у дураков. Держи их при себе и оставь нас в покое". Потом голос Виктора,
медленный и четкий: "У него плохой цвет лица. Думаешь, у него есть черви?
Дай ему что-нибудь поесть и посмотри, есть ли они?" Кусок окровавленного
мяса прижался к губам Михаила. Михаил, погруженный в море боли, подумал:
"Не ешь. Я приказываю тебе, не ешь", и почувствовал, как вопреки этому,
механизм его челюстей сработал на открывание. Его опалила новая боль,
вызывая слезы, потекшие по щекам, но он принял пищу, вцепился в нее
зубами, как бы не позволяя ей ускользнуть. До него дошел голос Никиты, в
котором был оттенок восхищения: "Он крепче, чем выглядит. Посматривай, как
бы он не откусил тебе пальцы!"
Михаил ел все, что бы ему ни давали. Его язык стал жаждать крови и
соков мяса, ему стало безразлично, что именно он ест, зайца, оленя, кабана
или белку, иногда даже мясистые пахучие кусочки крысы, и даже было ли это
только что убито или же пролежало несколько часов. Сознание его перестало
прислушиваться к мыслям о том, что поедает он истекающее кровью мясо; он
ел, потому что был голоден и потому что ничего другого не было. Иногда ему
доставались только ягоды или какая-то грубая трава, но все это поглощалось
без жалоб.
Зрение его замутилось, у краев все становилось серым. В глазных
яблоках разливалась пульсирующая боль, даже слабый свет терзал их. Потом,
он не знал точно, когда, потому что время перепуталось, мрак сомкнулся, и
он совсем ослеп.
Боль ни на минуту его не отпускала. Она перешла на новый, более
высокий уровень, и кости у него тянуло, и они трещали как доски дома,
готовые вот-вот лопнуть от внутреннего напряжения. Он не мог открыть рот
достаточно широко, чтобы есть мясо, и вскоре стал чувствовать, что мясо,
предварительно разжеванное, ему засовывают в рот пальцами. Ледяная рука
касалась иногда его лба, и даже от малейшего прикосновения к себе ему
приходилось кривиться от боли. "Я хочу, чтобы ты жил". Это был голос
Ренаты, шептавшей ему на ухо. "Я хочу, чтобы ты поборол смерть, ты меня
слышишь? Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты выстоял. Если ты перенесешь
все это, малыш, то познаешь чудо".
"Как он?" Это голос Франко, и в нем явное беспокойство. "Он худеет".
"Еще не скелет", - убежденно ответила она, и тут Михаил услышал, как
ее голос смягчился. "Он выживет. Я знаю это. Он борец, Франко: погляди,
как он сжимает зубы. Да. Он выживет".
"Ему предстоят тяжелые испытания", - сказал Франко. "Худшее еще
впереди".
"Я знаю". Она долго молчала, и Михаил чувствовал, как ее пальцы нежно
перебирают его мокрые от пота волосы. "Сколько было здесь таких, которые
не могли выжить так долго, как он? Мне было понадобилось десять рук, чтобы
всех их пересчитать. А посмотри, Франко, на него! Посмотри, как он
переносит и борется!"
"Это не борьба", - оценил Франко. "Думаю, он вот-вот обгадится".
"Ну, значит внутри у него еще все действует! Это - хороший признак!
Вот когда все прекращается и внутри все вспухает, тогда, как тебе
известно, дело идет к смерти! Нет, у этого стальная душа, Франко, я точно
знаю".
"Надеюсь, что это так", - сказал он. "И надеюсь, что ты насчет него
права". Он сделал несколько шагов, потом заговорил опять. "Если он умрет,
то в этом твоей вины не будет. Это просто... природа. Тебе это понятно?"
Рената издала приглушенный соглашающийся звук. Потом, немного погодя,
когда она гладила его по волосам и нежно водила пальцами по лбу, Михаил
услышал, как она шепотом пела песню, русскую колыбельную, про синицу,
искавшую дом, нашедшую покой лишь тогда, когда весеннее солнце растопило
зимние льды. Она напевала мелодию приятным и плавным голосом, шепотом,
предназначенным только для него. Он вспомнил, что кто-то другой пел ему
такую же песню, но то казалось таким далеким. Его мама. Мама, которая
лежала спящей на поляне. Рената продолжала напевать, и на несколько
мгновений Михаил заслушался и забыл про боль.
Пропуск во времени, дни мрака. Боль. Боль. Михаил никогда не знал
такой боли, и если бы когда-нибудь в детстве подумал, что познает такие
муки, то забился бы в угол и с воем просил бы Господа забрать его к себе.
Ему казалось, что он чувствует, как зубы ходят у него в челюстях,
разламывая друг друга и шатаясь в разбитых кровоточащих гнездах. Он ощущал
болезненную ломоту в суставах, как живая тряпичная кукла, протыкаемая
иглами. Его пульс колотился как обезумевшая барабанная дробь, и Михаил
пытался открыть рот, чтобы кричать, но ему сводило мышцы челюстей, их
царапало, как колючей проволокой. Боль нарастала, ослаблялась, вырастала
до нового уровня. Только что он горел, как печь, и тут же его кидало в
холод. До его сознания иногда доходило, что его тело содрогается,
корчится, переплавляется в новый образ. Кости его изгибались и
перекручивались, как будто были содержимым сладких конфет-тянучек. Он ни в
какой степени не влиял на эти изменения, тело его стало странной машиной,
настроенной, казалось бы, на саморазрушение. Ослепший, неспособный
говорить или кричать, едва способный втягивать воздух из-за мучительных
болей в легких и тяжести в сердце, Михаил чувствовал, как его позвоночник
начинает искривляться. Его мускулы обезумели, они выгибали его торс круто
вверх, выворачивали назад руки, сгибали и разгибали шею и сдавили его
лицо, будто оно попало в железные тиски. Тело его просело в спине, когда
мускулы расслабились, потом опять оказалось выгнуто кверху, когда они
сильно напряглись, словно усохшая на солнце шкура. В центре этого смерча
боли сознание Михаила Галатинова сопротивлялось потере воли к жизни. Пока
настоящее тело его уничтожалось и мускулы его растягивались, он думал о
гуттаперчевом человеке и о том, что, когда это закончится, он тоже сможет
поступить в цирк и стать самым знаменитым "гуттаперчевым мальчиком" всех
времен. Но тут боль снова вцепилась в него, пронзила до мозга костей и
потрясла его. Михаил ощутил, что его позвоночник вспух и удлинился под
вопль ошеломленных нервов. Из страны духов до него доносились голоса: -
Держите его! Держите его! Он сломает себе шею...
- ...горит в лихорадке...
- Ни за что не пройдет через это... слишком слаб...
- Откройте ему рот! Он откусит себе язык!
Голоса уплыли в шумном водовороте. Михаил ощущал, но был бессилен
прекратить уродование своего тела, колени его подтянулись к груди, когда
он лег на бок. В позвоночнике было средоточие болей, голова была как
бурлящий котел. Колени подвело к подбородку, и они крепко вдавились в
него. Зубы заскрипели, и в мозгу его послышалось завывание, словно бы
ветра начинающейся бури, сносящей с оснований все, что прежде на них
стояло. Шум штормового ветра поднялся до рева, который заглушил собой все,
и сила его удвоилась и утроилась. Михаил внутренним взором видел себя
бегущим по поляне с желтыми цветами, в то время как черные полотнища туч
устремлялись в сторону дома Галатиновых. Михаил остановился, обернулся и
закричал: "Мама! Папа! Лиза!" Но из дома не доносилось ни звука, а тучи
казались голодными. Михаил опять повернулся и бросился бежать, сердце у
него бешено колотилось; он услышал треск, оглянулся и увидел, что дом под
напором бури разваливается. И тут тучи двинулись за ним, готовые поглотить
его. Он бежал, но бежать быстрее не мог. Скорее. Скорее. Буря ревела за
ним по пятам. Скорее. Его сердце разрывалось. В его ушах возник
предупреждающий о смерти крик пифии. Скорее...
И превращение охватило его. Темная шерсть пробилась на руках и ногах.
Он почувствовал, как позвоночник у него изогнулся, скручивая плечи. Его
ладони - теперь уже вовсе и не ладони - коснулись земли. Он побежал
быстрее, тело его стало слаженно сокращаться-растягиваться, вырываясь из
одежды. Ураганные тучи подхватили ее и зашвырнули в небеса. Михаил скинул
с ног ботинки, из-под носков улетала назад спиралями земля и цветы. Буря
подхватила его, но он теперь мчался на всех четырех, убегая из прошлого в
будущее. Его поливало дождем: холодным, очистительным дождем, он поднял
голову к небесам и - проснулся.
Кромешная тьма. Глаза, заплывшие от слез. Он расклеил веки - и
промелькнуло слабое розовое мерцание. Слабый костер еще горел, в помещении
сильно пахло сосновой золой. Михаил встал на четвереньки, каждое движение
причиняло ему боль. Его мускулы все еще дергались, как будто они были туго
стянуты и изменились в форме. Его мозг, спина и копчик все еще ныли. Он
попытался встать, но позвоночник сильно заломило. Ему захотелось свежего
воздуха, аромата лесного ветра, внутри него был физический голод, и он
повел его вперед. Он пополз, без одежды, по грубым камням, прочь от
костра.
Несколько раз он пытался встать, но кости к этому не были готовы. Он
подполз на локтях и коленях к лестнице и поднялся по ступеням, как
животное. Наверху он прополз по заросшему мхом коридору и бросил на груду
оленьих костей лишь мимолетный взгляд. Вскоре впереди он увидел
красноватый свет, не то восхода, не то заката. Он проходил через окна без
стекол, окрашивая стены и потолок, и там, где он касался стен, мох не рос.
Михаил понюхал свежий воздух, но запах заставил что-то в его мозгу
щелкнуть и повернуться, как колесики в карманных часах. Это уже не был
острый цветочный аромат поздней весны. Это был другой запах, сухой дух с
таящейся прохладой; жар, сопротивляющийся прохладе. Это был запах
умиравшего лета.
Прошло столько времени. Это ему стало ясно. Он сел, оглушенный
ощущениями, и рука его потянулась к левому плечу. Пальцы наткнулись на
края розовой мякоти, и несколько чешуек коросты слетели с его кожи и упали
на пол. Сейчас в коленях ему было больно, и казалось важным встать, прежде
чем двинуться дальше. Он чуть ли не слышал, как поворачиваются его
суставы, вроде скрипа петель на старой двери, долгое время не
открывавшейся. Лицо, плечи и грудь его были в поту, но он не сдавался и не
плакал. Собственный скелет казался ему чужим. Чьими на самом деле костями
были его кости, вставленные, словно деревянные палки, в его плоть? Встань,
приказал он себе. Встань и пойди... как человек.
Он встал.
Первый шаг был такой же, как у ползунка: шатающийся, неуверенный.
Второй был не многим лучше. Но третий и четвертый сказали ему, что он еще
не разучился ходить, и он прошел через коридор в комнату с высоким
потолком, где солнечный свет окрасил стропила в оранжевое и голуби нежно
ворковали над головой.
Справа от Михаила на полу в полумраке что-то шевельнулось. Он услышал
шум шелестевших листьев. Там лежали два тела, сцепившиеся и тяжело
дышащие. Трудно было разобрать, где начиналось одно и заканчивалось
другое. Михаил моргнул, сбрасывая с глаз последние остатки сна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106